ГЛАВА 13. СЫН ВРАГА НАРОДА.

В стеклянные форточки заколоченных окон смотрела луна; от дверцы железной печурки по комнате метались красноватые блики.

Николай Венецкий сидел перед печкой, время от времени подкладывая по одной маленькие чурочки, и слушал рассказ Лены.

- А знаешь, ведь мы с тобой одного поля ягоды, - проговорил он, когда рассказ о советском попе и советской поповне был окончен. - Я тоже сын человека, объявленного вне закона.

Тут настала очередь Лены сделать большие удивленные глаза.

- Ты же говорил, что твой отец был коммунистом с 1912-го года?

- Это правильно!... И он был настоящим коммунистом, идейным; я бы даже сказал, что он был "верующим" коммунистом. Он так страстно и так слепо верил в коммунизм, что не хотел замечать никаких отрицательных сторон жизни при советской власти... Мама иногда жаловалась на недостаток продуктов, или еще чего-нибудь, он при нем нельзя было об этом и слова сказать, так он на нее обрушивался... И мне не раз от него доставалось, если я осмеливался что-нибудь критиковать... А потом...

- А потом что было? - спросила Лена.

Николай молчал, молчал довольно долго, глядя на трепещущий огонь печки, потом начал свой рассказ.

+++

Николай Сергеевич Венецкий после окончания московского института был послан на работу в Сибирь, в город Белоярск, на строительство большого металлургического завода. Отец его в это время уже много лет работал в поволжском городе Сабурове в обкоме партии.

Однажды поздно вечером в дверь квартиры молодого инженера Николая Венецкого постучалась разносчица телеграмм.

"Папа опасно заболел. Скорее приезжай. Мама."

В чем дело? Что с отцом? Ведь он всегда был исключительно здоровым человеком; все болезни в семье приходились на долю Екатерины Павловны, у которой было больное сердце, а Сергей Александрович уверял, что он болеть не умеет...

Директор новостройки с неудовольствием, но все же отпустил молодого инженера на две недели за свой счет.

Застучали колеса поезда, замелькали станции, томительно тянулось время на пересадке...

Наконец, Сабуров - город, где он вырос, окончил школу, где долгие годы жили его родители...

Николай бегом поднялся на высокое крыльцо знакомого дома и хотел, как в детстве, колотить в дверь изо всех сил, но вдруг отдернул руку: отец болен и его нельзя беспокоить.

Он постучал тихонько, осторожно.

Послышались тяжелые, шаркающие, незнакомые шаги, щелкнул ключ, дверь медленно отворилась...

На пороге стояла старуха, сгорбленная в три погибели, совершенно седая, сморщенная, растрепанная, с каким-то странным, растерянным, почти ненормальным взглядом больших остановившихся глаз....

И на этой чужой старухе почему-то было надето хорошо знакомое, темно-зеленое с мелкой вышивкой, мамино платье...

- Коля, милый, приехал!... - проговорила старуха тихим, еле слышным голосом, почти шепотом, протянула к нему руки, тяжело повисла у него на шее и заплакала.

Он не мог понять, кто это такая, хотел было расцепить обхватившие его шею костлявые руки, но тут она подняла лицо - и по какому-то чуть заметному движению он узнал ее...

- Мамочка! Что с тобой случилось?

Екатерине Павловне было сорок четыре года, но выглядела она всегда на десяток лет моложе своего возраста; еще совсем недавно, когда Николай был студентом, люди не верили, что у нее может быть такой огромный сын.

А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет...

Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло - вместо слов она только хрипела и всхлипывала.

Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.

Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати...

И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!...

Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь...

- А где же папа? В больнице? - спросил он, когда больная начала успокаиваться.

Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и... опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.

- Неужели отец умер? - пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке - тяжело больной отец мог умереть... его, вероятно, уже похоронили...

Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?... Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними - развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место...

- Неужели?...

У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает...

А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.

Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.

А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.

Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей - Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.

Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.

Он понял.

Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу - того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.

- Тебе трудно говорить... Пиши!... Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?

- Хуже!

Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.

- С ума сошел?

Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.

Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:

"Он в тюрьме!"

- В тюрьме?!...

Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.

В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность - но ведь все это было до революции...

Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, - рухнула... что опять...

Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях...

А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:

"Обыск".

Значит, это работа не буйно помешанных - это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.

Мать написала еще дату ареста - ровно неделю тому назад, а на вопрос: "Почему отец арестован?" - написала:"Не знаю ничего!" и затихла.

За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.

- Вот что, мама! - сказал он. - Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.

Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.

Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий - и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.

Услыхав это, Николай принялся хозяйничать: разжег примус, вскипятил чаю, нашел крупу, сварил кашу и чуть ли не с ложечки накормил больную.

Она немного повеселела.

- Обязательно сходи завтра, узнай про папу!.. Добейся!... Это какая-то ошибка! Его с кем-то спутали... ты выяснишь все...

- Выясню, мамочка!... Утром пойду и все выясню!... А сейчас - спи!

- Непременно!... Надо только выяснить, и его сразу освободят... Это недоразумение какое-то... А я не могла... У меня сердце схватывает... Я не могу говорить с ними... Я даже там... около тюрьмы... в обморок упала... И дома ничего убрать не могла...

Она опять начала задыхаться.

- Мамочка!.. Не надо говорить!.. Молчи и спи!.. Я все понял... Спи!..

Еще через час измученная Екатерина Павловна тихо заснула - не в первый ли раз за эту неделю?

Присутствие сына вернуло ей спокойствие и надежду, что все недоразумения выяснятся, справедливость будет восстановлена, и все закончится самым благополучным образом.

Но не все надежды сбываются!...

+++

На следующий день Николай Венецкий отправился в Сабуровское НКВД.

Он быстрым твердым шагом шел по улице, не останавливась, поднялся на высокое крыльцо большого серого дома и смело распахнул тяжелую дверь.

- Пропуск! - встретил его дежурный, приняв его по уверенной осанке за сотрудника.

- Пропуска у меня нет... Мне нужно узнать...

- Без пропуска не разрешается!

Дежурный понял, что перед ним обыкновенный смертный, и отвернулся.

Николай почувствовал, что уверенность, с которой он шел сюда, чтоб выяснить недоразумение и доказать полную невиновность отца, начинает куда-то улетучиваться.

- Но где же берут пропуска? - спросил он, стараясь всеми силами говорить спокойно, даже небрежно, но ему это плохо удавалось.

Первый его вопрос остался без ответа, на вторичный - дежурный с таким видом, будто посетители, подобные Венецкому, ему смертельно надоели, процедил сквозь зубы:

- Вы по какому делу?

- Мой отец арестован...

- А? Фамилия? - дежурный развернул какую-то книгу.

- Фамилия моего отца - Венецкий, Сергей Александрович.

- Ах, Венецкий!...

Книга захлопнулась, и лицо дежурного, и без того мало выразительное, сделалось каменным; он посмотрел на Николая таким взором, будто перед ним был не рослый молодой человек, а какая-то маленькая козявка, и распорядился:

- Пройдите в коридор и обождите!

Николай повиновался.

В коридоре стояли диваны, цветы, зеркала, на окнах были бархатные гардины, на полу - пушистый ковер; обстановка скорее напоминала дворец, чем советское учреждение.

В этом роскошном доме царила напряженная, давящая тишина.

Прошло полчаса, час, полтора; Николай решил, что о нем забыли и опять подошел к дежурному; но тот, даже не взглянув на него, сказал:

- Подождите! Вызовут, когда надо будет!

Ждать пришлось более четырех часов.

Наконец, дежурный, уже не прежний, а новый, заступивший на смену, позвал его.

- Поднимитесь на второй этаж, в кабинет номер тридцать два, к товарищу Кирюхину.

Понявшись по широкой, устланной ковром лестнице, Николай увидел на двери цифру тридцать два и постучал.

- Подождите! - проговорил голос из кабинета.

Еще пришлось дожидаться около часа; к счастию, и здесь в коридоре были диваны.

За это время разные люди, в военной форме и гражданской одежде, мужчины и женщины, ходили по коридору взад и вперед, заходили в разные кабинеты, в том числе и в тридцать второй; на сидевшего около двери человека они смотрели, как на неодушевленный предмет.

Николай нервничал, несколько раз вставал, опять садился, и когда он уже совсем решил бросить все и уйти - дверь приоткрылась.

- Кто по делу Венецкого - зайдите!

Николай вошел. Обстановка кабинета была еще роскошнее, чем в коридоре.

Позвавший его человек лет сорока, лысоватый, в гражданском костюме, обшел вокруг большого письменного стола, сел в кресло спиной к окну и указал посетителю стул напротив себя.

- Вы - сын арестованного Венецкого?

- Почему вы его арестовали? - не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил Николай. - В чем вы его обвиняете? Он не мог сделать ничего преступного!... Это какое-то недоразумение!...

Холодная улыбка чуть-чуть тронула губы оперуполномоченного.

- У нас никаких недоразумений не бывает! - произнес он таким веским тоном, что, казалось, даже смешно ему возражать. - Если мы арестовали человека, значит, на это имеются причины.

- И вы уверены, что не можете ошибиться?

Эти слова Кирюхин ответом не удостоил; он вынул из стола несколько бланков, напечатанных на превосходной, плотной белой бумаге (в те времена в конторах и даже в школах писали на обоях, старых негодных бланках, на папиросной и оберточной бумаге) и приготовился писать.

- Ваша фамилия, имя и отчество?

За этим последовал ряд вопросов о жизни и занятиях Николая.

- Вы последние пять лет жили отдельно от ваших родителей?

- Да!

- И вы не знали, что ваш отец являлся членом контрреволюционной организации, которая занималась вредительством?

- Неправда! - вскричал Николай, и его обычно низкий голос сорвался на петушиный, мальчишеский дискант, как это с ним бывало в четырнадцать лет. - Направда! Мой отец не мог заниматься вредительством!... Он - честный человек!.. Он всю жизнь был революционером!... Настоящим революционером!.. Он был в ссылке...

- И вскоре опять угодит туда же! - насмешливо прервал его Кирюхин.

- Но ведь это было до революции, при царском режиме!

- При царской власти, возможно, он и был революционером, если только он не придумал себе революционное прошлое; но тем прискорбнее, что при советской власти он стал вредителем!

- Он не мог быть вредителем! Это наглая клевета!

Кирюхин рассмеялся тихим неприятным смешком.

- Как вы горячо заступаетесь за своего папашу!... Но, к сожалению, он этого не заслуживает. Его преступление доказано: он - член вредительской организации, агент иностранной разведки и враг советского народа. Я допускаю, что вы об этом ничего не знали: такой человек, как Венецкий, мог скрывать свою деятельность даже в кругу своей семьи, тем более, что вы эти годы жили в другом городе и встречались с ним не так уж часто... Вас я не обвиняю: у нас дети за родителей не отвечают! Но не старайтесь выгородить отца - это напрасный труд!

Николай бессильно опустился на стул.

- Когда моего отца преследовала царская власть, - проговорил он глухо. - Это было не обидно: он действительно был врагом самодержавия... А теперь!... Когда советская власть, за которую он всю жизнь, всю душу отдал... советская власть возводит на него такую мерзкую клевету!...

- Это обидно? Да? Значит, царская власть была справедливее, чем советская? Вы это хотели сказать?

Николай поднял голову и посмотрел оперуполномоченному прямо в глаза.

- Я этого сказать не хотел... Это вы сказали... И, пожалй, на этот раз сказали правду...

- Ну, ну! - Кирюхин постучал по столу карандашом. - Осторожнее, молодой человек! Думайте, прежде чем говорить!... Я ведь могу и не поверить, что вы непричастны к делам вашего отца.

- Никаких дурных дел, а тем более контрреволюционных, за моим отцом не было и нет!

- Вы упрямы!... Но об этом довольно!.. Ваш отец получит то, что заслужил!... А вот вам лично следует еще доказать, что вы действительно советский человек!

- Уж не хотите ли вы, чтоб я от своего отца отрекся?

- Не придумывайте трагедий!... Этого я вам предлагать не собираюсь: все равно, такие отречения бывают слишком неискренними... Мне нужно от вас совсем другое.

- А на что именно я вам понадобился?

- Видите ли, - заговорил Кирюхин более мирным, деловым тоном. - Вы знаете, что враги нашей советской власти не дремлют, они проникают всюду... Вы работаете в Белоярске?

- У вас записано, где я работаю!

- Да, да... Там, в Белоярске, мы тоже нащупали вражескую руку, но пока мы не имеем еще достаточно сведений, чтоб разоблачить врагов...

Он приостановился и внимательно посмотрел на Венецкого, тот ответил ему угюмым, вопросительным взглядом.

- Вы должны немедленно по возвращению в Белоярск явиться в тамошнее НКВД и передать этот конверт. Вас примут и назовут вам несколько ваших сослуживцев, которые у нас на подозрении; вы будете следить за всеми их поступками и словами и сообщать...

Товарищ Кирюхин вдруг запнулся и вздрогнул: Николай Венецкий уже не сидел перед ним, а стоял и казался в эту минуту гораздо выше своего и так не маленького роста; его лицо было страшно, кулаки сжаты, темные глаза метали молнии.

- В шпионы вербуете?! - прогремел он. - Не в коня корм. Не умею и учиться этой подлости не желаю!..

Он повернулся, вышел из кабинета, хлопнул дверью так, что задрожали стекла и по всему роскошному зданию, нарушая его тишину, отозвалось гулкое эхо, прошел большими шагами через коридор, лестницу, приемную и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Его никто не задержал.

+++

Прошел целый месяц мучительных, бесполезных хлопот. Николай днем дежурил у тюремных ворот, ночью - у постели больной матери.

Он ходил в обком партии, где работал отец, в надежде, что сослуживцы и друзья отца помогут, вмешаются в это несправедливое дело, но друзей там не оказалось, а из сослуживцев те, кто уцелел, с легким удивлением и глубоким убеждением говорили о том, что Сергей Александрович "оказался" врагом народа и старались поскорее отделаться от вражьего сына.

Он пробовал писать Верховному Прокурору республики - ответ получил уклончивый; написал на имя самого Сталина - ответа не удостоили...

Да он теперь и не надеялся на благополучный исход: он чувствовал, что перед ним встала стена, прошибить которую невозможно, а обходных путей он не знал.

Екатерина Павловна не вставала с постели. Почти каждый день повторялись страшные сердечные припадки. Она с часу на час ждала возвращения мужа; прислушивалась к каждому шороху. Иногда ее сознание начинало туманиться: обращаясь к сыну, она принимала его за Сергея Александровича, радовалась его освобождению. Потом она приходила в себя - и опять билась в припадке.

-... Сегодня ночью эшелон на север отправляют: вероятно, и вашего папашу отправят - сходите на вокзал, может быть, увидите его хоть издали...

Это сказал Николаю тюремный надзиратель, добродушный старик с седыми усами.

- Только начальникам не говорите, что я вам про это сказал! - добавил он.

Как только стемнело, Николай отправился на вокзал. Он был не единственным, кто ожидал отправки заключенных: в разных углах вокзала виднелись лица, знакомые ему по площадке перед воротами Сабуровской тюрьмы.

Вечером ожидаемого поезда не было. После двенадцати часов всех, не имеющих транзитных билетов, попросили очистить вокзал.

Николай вышел на улицу. Было темно, моросил мелкий осенний дождь.

Он походил взад и вперед по переулку, постоял на вокзальном крыльце; его начал пробирать холод, пальто незаметно намокло, и он начал, чтоб согреться, мерять большими шагами привокзальные улицы, через каждые пятнадцать-двадцать минут возвращаясь к железнодорожной линии, чтобы посмотреть, нет ли там какого-нибудь нового поезда.

Подошли к станции, постояли несколько минут и пошли дальше три ночных пассажирских поезда, без остановки проследовало несколько товарных; осенняя темная и мокрая ночь тянулась без конца, а Венецкий все бродил.

Он промок, продрог, у него гудели ноги от непрерывной ходьбы, и в половине пятого утра он решил, что, вероятно, никакого поезда с заключенными не будет и собрался домой.

Вдруг навстречу ему по темной улице быстро проехали один за другим четыре крытых грузовика - те самые, которые в народе звались в трагическом тоне "черными воронами", а в комическом - "собачьими будками"...

Николай бегом бросился обратно, вслед за грузовиками.

На четвертом или пятом пути, довольно далеко от здания вокзала, стоял товарный поезд, оцепленный кругом милицией.

Несколько женщин, старик и девочка стояли у закрытого решеткой входа на перрон: это тоже были люди, имевшие родных среди заключенных; они стремились подойти ближе, но дальше решетки их не пустили.

Венецкому пришлось присоединиться к ним.

Грузовики подъехали почти вплотную к четырем открытым вагонам в середине поезда; по бокам стояли конвойные.

Из машин начали выгружаться люди с небольшими узлами или чемоданчиками; они проходили несколько шагов по земле и взбирались по приставленным лестницам в вагоны.

Заключенные!...

Провожающие закричали, замахали руками - многие узнали своих; железнодорожная милиция старалась заставить их замолчать, грозила штрафом.

Венецкий смотрел во все глаза на людей, перебиравшихся из машин в вагоны, но знакомой фигуры отца не было...

Впрочем, он не был в этом уверен: с того места, где он стоял, хорошо была видна переправа заключенных только из двух ближайших машин, а две дальние были загорожены; кроме того, эта погрузка производилась в пятый, шестой, седьмой и восьмой вагоны, а четыре крайних, самых дальних, были уже закрыты, и около них ходили часовые.

- Вот дурак! Прозевал, когда они первый раз приезжали! - ругал сам себя Николай.

Погрузка кончилась, машины уехали, вагоны были закрыты и к ним встала охрана.

Теснившиеся около решетки провожающие, которых собралось уже более ста человек, не расходились, несмотря на на все уговоры милиционеров и железнодорожников.

- Едут!... Опять едут!...

Грузовики подъехали к следующим пустым вагонам; эти вагоны были ближе, и видно было лучше, тем более, что начинался рассвет.

В этих грузовиках Сергея Александровича Венецкого тоже не оказалось.

Оставались непогруженными еще четыре товарных вагона и один пассажирский, очевидно, предназначенный сопровождавшему начальству.

Когда "черные вороны" приехали в последний раз, было уже светло.

Люди, один за другим, выходили из битком набитых машин, проходили несколько шагов по земле и лезли в вагоны.

Тут Николай увидел отца.

Он узнал даже не его самого, а его пальто, которое сам на днях передал ему в тюрьму; лица не было видно.

- Папа! - крикнул Николай во всю силу своего звучного голоса.

Сергей Александрович услыхал: он обернулся, увидел сына и на секунду остановился, но один из конвоиров бесцеремонно подтолкнул его в спину.

Третий вагон от начала!...

К поезду уже подогнали паровоз.

Николай быстрыми шагами пошел прочь от вокзала: он знал поблизости переезд и торопился туда.

На переезде он стал и облокотился на шлагбаум.

Ждать долго не пришлось: вскоре послышался гудок, и показался приближающийся поезд...

....Паровоз, зеленый пассажирский вагон и целый ряд грязно-красных теплушек... Тот самый... Он шел еще не очень быстро.

Здесь было только две линии рельсов, и поезд прошел около самого шлагбаума.

...Третий вагон...

Сквозь маленькое зарешеченное окошечко смотрело бледное, исхудавшее лицо Сергея Александровича.

Николай замахал рукой.

- ...Коля!... Не верь!... Это все неправда!...- сквозь стук колес донесся до него голос отца.

Вот о чем больше всего думал отец!... А сын и сам знал, что это неправда.

Он пошел домой.

На востоке поднималось солнце. Из черного репродуктора на высоком столбе послыщался бой московских часов, которые на один час отставали от Сабуровского времени; зетем полилась песня, звучная, бодрая, радостная, знакомая...

- "Широка страна моя родная!"...

Николай любил эту песню, которой начинался день советской страны. Его голос по высоте и тембру подходил к голосу исполнявшего ее артиста, и он всегда по утрам подпевал репродуктору:

"Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!"...

Почему же теперь ему стало так тяжело дышать? Почему прекрасные, родные слова любимой песни вдруг зазвучали ложью?...

+++

Вернувшись домой, Николай Венецкий застал там управдома, который принес распоряжение немедленно освободить квартиру, в которой они жили более десяти лет; на нее уже был выдан ордер семье какого-то нового начальника.

- Моя мать больна! - доказывал Николай. - Куда же она пойдет, если она не встает с постели?

- Мы ничего не знаем!

Раньше Венецкий всегда смеялся над этой фразой, которую многие не слишком умные люди произносили торжественно, будто гордясь, что они ничего не знают - теперь эта глупая фраза встречала его всюду, куда бы он не обращался, и он ее возненавидел от всей души.

После того, как рухнули надежды на оправдание и освобождение Сергея Александровича, Екатерине Павловне стало еще гораздо хуже, и ее положили в больницу.

Николай поселился зайцем у одного из своих школьных товарищей и навлек на него штраф в тридцать рублей.

В прописке, хотя бы временной, ему отказали, срок его отпуска давно кончился; на письмо, посланное им в Белоярск с сообщением о задержке, не было никакого ответа.

Он хотел взять мать с собой в Белоярск, но пока она в таком тяжелом состоянии, он не мог уехать и жил между небом и землей.

Оштрафованный товарищ сделал прозрачный намек о возможности второго штрафа, и Николай стал ночевать в сарае, где были свалены вещи. Сарай этот тоже уже не раз предлагалось освободить.

Знакомые, которые были такими любезными и гостеприимными до того, как Сергей Александрович был объявлен врагом народа, теперь очень тяготились, если его сын просил приюта хотя бы на одну ночь, и он предпочитал замерзать в сарае, чем просить этого приюта.

Наконец, появилась надежда: больной стало значительно лучше.

Утром следующего дня Николай шел в больницу и строил про себя планы отъезда из опротивевшего ему Сабурова.

Пожилая медсестра, уже знавшая всю их историю, вышла к нему навстречу и знаком отозвала его в сторону; лицо ее было сурово и печально.

- Придется вам прямо всю правду сказать! - проговорила она. - Вы - мужчина, должны держать себя в руках...

- Что случилось? Маме опять хуже стало?

- Она ночью скончалась.

+++

Наспех хоронил Николай Венецкий свою горячо любимую мать, наспех продал за четверть цены часть вещей; остальное пришлось бросить. С собой он взял только два чемодана, куда уложил вещи и книги, особенно дорогие, как память.

Вскоре он уже сходил с поезда на станции Белоярск. На работе его встретили с удивлением: большинство считало, что он совсем уволился; на его месте работал другой человек.

Директор, узнав, что беглец появился, поспешно вызвал его к себе.

Пожилой полный человек сидел в большом кресле, на самом краешке, нервно шевелил руками, вертел карандаш и, по всей видимости, чувствовал себя очень неловко.

- Вот вы приехали... - начал он нерешительно. - Вам ведь отпуск только на две недели давали... А вы...

- Я знаю!.. Я виноват, Петр Васильевич! - заговорил Венецкий. - Я не мог приехать раньше: я хотел привезти мать, но она заболела, лежала в больнице...

- Вы ее привезли сюда? - в голосе Петра Васильевича прозвучало что-то вроде испуга.

- Она умерла.

Директор вздохнул с облегчением.

- Так вы приехали один?.. Это хорошо... Видите ли, есть обстоятельства... Вам уже у нас не придется работать...

Николай вскочил.

- Но почему же?.. Я не мог приехать раньше!... Поймите!...

- Я понимаю!.. Ваше положение трудное, но я ничем не могу помочь... Мы, конечно, могли бы придраться к прогулу и уволить вас... Но зачем же так делать? Тем более, что дело-то вовсе не в прогуле... Лучше всего, подавайте заявление по собственному желанию... Я вам советую...

Бесцветные глаза директора смотрели на молодого инженера почти умоляюще; Венецкий начал понимать.

- Значит, вы боитесь?

Но Петр Васильевич поспешно прервал его.

- Я же вам помочь хочу!... Конечно, дети за родителей не отвечают, и все такое... Но мне дали указание, чтоб вы у нас не работали...

- Вот оно что!...

Ну, и длинные руки у товарища Кирюхина и компании. Венецкий тут же, на директорском столе, написал заявление; кроме заголовка и подписи, в нем было только три слова:

"Прошу меня уволить".

Прибавлять какие-нибудь объяснения он счел излишним. Ему в тот же день выдали полный расчет.

+++

Получив расчет, Николай пришел в свою казенную квартиру, которую ему уже и здесь предложили освободить, сел и задумался.

Рука его почти бессознательно раскрыла привезенный им с собой том Лермонтова, тот самый, где на полях "Измаил-бея" рукой его матери были написаны слова:"он в тюрьме", немного отступя "Обыск", еще отступя "Ничего не знаю"...

Слова эти почти наползали на лермонтовские строки

"По мне отчизна наша там,

Где любят нас, где верят нам!..."

... На его отчизне ему больше не верят, его больше не любят!...

Когда Николай Венецкий был сыном видного партийного работника, его жизнь шла прямо вперед, без сучка и задоринки, как хорошо налаженный механизм...

Единственные неприятности, которые у него были, происходили от его неудачной женитьбы, а в остальном...

После окончания школы перед ним без скрипа распахнулись двери московского вуза, в который безнадежно мечтали попасть многие его сверстники, но для них места не хватило, хотя они не хуже его сдали экзамены...

Он получал стипендию, хотя особенно в ней не нуждался, его повсюду выбирали и выдвигали, ему предоставили широкий выбор места работы, и в далекий Белоярск он поехал добровольно; на работе его тоже выдвигали, премировали, считали ударником, стахановцем...

И он привык быть в числе первых и лучших и считал, что это в порядке вещей: он способный, дельный и честный человек, хорошо работает, и его за это ценят, любят, хвалят и премируют....

Теперь он тоже может хорошо работать, не хуже, чем в прошлом году, даже лучше, потому что у него больше опыта, но тем не менее ему указали на дверь, в виде особого снисхождения уволив "по собственному желанию".

Он сын врага народа, сын вредителя!...

Раньше в обиходном русском языке и слов-то таких не было! Были просто враги, или лично чьи-нибудь враги, были просто вредные люди...

В новое издание энциклопедического словаря русского языка, вероятно, будут включены эти два новых слова, при звуке которых люди испуганно оглядываются и замолкают...

..."Отчизна наша там,

Где любят нас, где верят нам!"...

Где ты, отчизна? Почему ты перестала любить и верить?!...

+++

Несколько дней безработный инженер Николай Сергеевич Венецкий занимался в Белоярске, как недавно в Сабурове, распродажей за четверть цены своего имущества.

Однажды, в холодный зимний день, он зашел на вокзал. Он походил по залу, прочел расписание поездов, цены на билеты, правила движения, потом купил в привокзальном киоске газету, сел и развернул ее.

На задней странице оказалось объявление:

" Тресту "Днепропромстрой" требуются инженеры и техники-строители для работ на периферии. Обращаться: город Днепровск, Советская 72, трест Днепропромстрой, отдел кадров."

Венецкий встал, подошел к предварительной кассе и взял билет в город Днепровск, на противоположный конец Советского Союза.

В Днепровске не стали допытываться причины его приезда и сразу предложили работу на начинающемся строительстве льнокомбината в Липне.

Николай согласился сразу: Липня так Липня! - это название не говорило ему ровно ничего, а куда-то надо было деваться.

- Вы едете в Липню? - полюбопытствовал какой-то молодой человек из числа сотрудников треста. - Зачем вы согласились ехать в такую дыру? Можно же устроиться здесь, в Днепровске.

Венецкий ничего не ответил.

Оформляя документы, начальник отдела кадров дал ему для заполнения небольшую анкету.

Николай стал привычно вписывать в знакомые графы знакомые слова: имя, отчество, фамилия, год рождения, образование...

Вдруг его рука с пером замерла в воздухе. "Партийность"!...

Раньше он всегда с гордостью писал в этой графе "член ВЛКСМ" и надеялся, что вскоре с еще большей гордостью напишет "член ВКП-б"... Комсомольский билет, снятый с учета в Белоярске, был у него в кармане... Но комсомольский возраст у него уже кончился...

Он минуту помедлили, потом обмакнул перо в чернила и первый раз в жизни, четким почерком, гораздо более четким, чем все остальное, написал в этой графе непривычное слово:

"Беспартийный".

+++

- И ты так ничего и не узнал про отца? - спросила Лена, когда Николай закончил свой рассказ.

- Перед самой войной узнал. Я писал запросы несколько раз и не получал никакого ответа... А тут уже в сорок первом написал на авось, и мне прислали сообщение, что он умер от туберкулеза... Откуда у него взялся туберкулез?... Может быть, просто убили...

Оба помолчали. Потом Лена задала еще один вопрос:

- А как же Валентина? Знала она про все это?

- Валентина?.. Что ты!... Она и понятия не имела... Мы с ней тогда были в разводе...

- Разве ты с ней разводился?

- Ну, надо и это рассказывать со всеми подробностями! - усмехнулся Николай. - Мы с ней поженились в Москве, в институте; я тогда был на последнем курсе, а она только на первом... Когда меня назначили в Белоярск, она бросила учиться и поехала со мной... Миша родился в Белоярске... Ну, а потом... мы с ней рассорились..

- Из-за ревности?

- Ну, да, в основном, конечно, из-за ревности... Да, вообще, разные мы с ней были люди, плохо понимали друг друга... Она тогда уехала в Москву, поселилась у тетки, хотела опять поступить учиться, но ее не приняли, потому что она слишком много пропустила... Тогда она пошла работать продавщицей; прописали ее на шесть месяцев, а потом отказали продлить прописку, и пришлось ей из Москвы уехать... Она и приехала опять ко мне, только уже не в Белоярск, а в Липню. Ей я сказал только, что мои отец и мать умерли... Если бы она узнала правду, она бы от меня сбежала за тридевять земель!... - добавил он насмешливо. - Я рад был, что ее в то время со мной не было: мне и так было достаточно тяжело!

- А ты думаешь, что она еще добавила бы тяжести? - спросила Лена.

- Да, безусловно! Она не из тех людей, которые моугт помочь в трудную минуту.

Он опять помолчал, потом сказал:

- Вот тебя мне тогда, действительно, не хватало!

Робкая ласка слышалась в его голосе, глаза сияли теплым светом; Лена рассмеялась.

- Да, пожалуй, тогда мой опыт был бы тебе полезен!... Мы, церковники, всю жизнь были вне закона, мы были к этому привычны... А вам, которые жили в почете, которые верили в непогрешимую справедливость советской власти - вам, конечно, было еще тяжелей!.. Жаль, что мы тогда еще знакомы не были!... А знаешь что, господин бургомистр, нам с тобой сегодня спать не придется: уже утро!...

В этот же день начались восстановительные работы в Воскресенской церкви.

ГЛАВА 14. ВДАЛИ ОТ ФРОНТА.

Перед самым Рождеством в Липнинский Крайсландвирт приехал еще один зондерфюрер - молодой человек, не старше тридцати лет, высокий, статный, красивый, с пышными золотисто-белокурыми волосами.

В противоположность "гоноровым немцам, сиотревшим на местное население свысока, он первым долгом приветствовал русских сотрудников русским словом "здравствуйте" и заговорил с ними, мешая немецкие слова с исковерканными русскими, с такой приветливой улыбкой, что очаровал всех.

За десять минут знакомства он расспросил всех, как кого зовут и кто чем занимается, Сообщил, что его зовут Эрвин, что он тоже будет работать в Липне, и еще целую кучу разных разностей.

Когда Раудер прервал этот оживленный разговор и позвал вновь прибывшего в свои аппартаменты, всем казалось, что они уже давным давно хорошо знают этого симпатичного немца.

- Какой красавец! - со вздохом восторга прощебетала Лидия, когда за немцами закрылась дверь.

- Это я понимаю - мужчина! - не менее восторженно отозвалась Фруза Катковская, подпиравшая печку в канцелярии в ожидании платы за принесенное ею выстиранное белье.

- И не по фамилии назвался, а по имени - Эрвин... Он, видно, очень хороший! - сказала Таня.

- Хорошего человека сразу видать! - подтвердила Клавдия Ивановна.

Маруся Макова, которая всех и всегда умела достать своим острым язычком, на этот раз почему-то ничего не сказала.

+++

Под вечер шестого января 1942-го года, а по старому стилю двадцать четвертого декабря 1941-го года, над заснеженной Липней зазвонил колокол, дребезжащий, надтреснутый; говорили, что прежде этот колокол висел на станции Липня у входа в вокзал.

Усилия Елены Михайловны Соловьевой увенчались успехом: в Воскресенской церкви совершалось первое богослужение.

Когда начали звонить ко всенощной, Венецкий был еще на работе.

Он прислушался, подошел к окну и открыл форточку: теперь разносившийся в морозном воздухе звон был слышен гораздо явственней.

Он не спеша оделся, вышел и медленным шагом направился к этому новому предприятию, которое сегодня начинало работать в его владениях.

Около разбитой бомбежками ограды в несколько рядов стояли сани: это съехалось на открытие церкви множество народа из соседних деревень.

Полутемная церковь была полным полна, но перед хозяином города, которого уже знал в лицо без малого весь район, толпа расступилась, и он беспрепятственно прошел вперед.

Высокие окна церкви были забиты досками, посередине топилась печка из бензиновой бочки работы Буянова; стены были наспех побелены, а с нескольких картин на этих стенах смыта побелка тех времен, когда церковь была зерновым складом.

На дощатом некрашенном иконостасе висело десятка два собранных по городу икон разных размеров. Обращала на себя внимание одна большая икона Божией Матери: когда-то она была разрублена надвое; теперь обе половинки соединили вместе, но между ними в верхней части осталась щель шириной сантиметра два, рассекавшая плечо младенца и руку Богоматери.

Женский голос, отчетливый, звучный, бархатный и до боли знакомый поразил слух Венецкого; этот голос читал непривычные, незнакомые слова на полупонятном языке - том самом, на котором тысячу лет назад разговаривали наши славянские предки; и манера читать нараспев, звучно оттягивая конец каждой фразы, тоже была непривычной, но чтение это было таким красивым, таким выразительным, столько огня и страсти вкладывала в него чтица, что непонятное делалось понятным, чужое - родным и близким...

Николай посмотрел на клирос: одинокая свечка в руке читавшей женщины озаряла ее лицо трепетным розоватым светом... Лена!...

Но такой вдохновенной, такой яркой, такой прекрасной он ее еще никогда не видел!... Новая, еще неизвестная ему Лена стояла на клиросе полуразрушенной церкви, все уголки которой заполнял ее звучный, властный голос...

- Боярыня Морозова! - снова мелькнуло в голове Николая, как в тот день, когда она впервые заговорила с ним о церкви.

И, как бы в ответ на эту мысль, голос Лены вдруг взвился ввысь, зазвенел, загремел еще сильнее, еще вдохновленнее:

- С нами Бог, разумейте, языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!

И на эти слова ответил клирос, а за ним и вся церковь:

- Яко с нами Бог!

А голос звенел и звенел:

- Услышите до последних земли!

- Могучие покоряйтеся!

- Аще бо паки возможете, и паки побеждени будете!

- И иже аще совет совещаваете, разорит Господь!

И на каждый призыв отвечал многоголосый хор:

- Яко с нами Бог!

И вдруг никогда не веривший в Бога, никогда не молившийся Николай Венецкий с удивлением поймал себя на том, что он тоже поет, тоже повторяет эти слова:

- Яко с нами Бог!...

Пенье окончилось. Лена продолжала вести дальше свой певучий рассказ на древнем языке.

Венецкий почувствовал, что кто-то тихонько дернул его за рукав; он оглянулся: рядом с ним стояла Маруся.

- Вот ведь артистка! - с восхищением прошептала она, указывая глазами на Лену. - Молодец наша поповна!... Это настоящее искусство - так читать!... Я сейчас тоже туда пойду: она меня немного подучила...

Николаю стало не по себе: оказывается, Лена учила церковному пенью Марусю, делилась с ней своими церковными делами и заботами, а к нему, к самому близкому человеку - она во всем, что касалось церкви, обращалась только как к бургомистру...

- А вы-то чего здесь стоите, в публике? - продолжала Маруся. - Идемте туда!...

- Я ведь ничего не знаю! - смущенно пробормотал он.

- Вот слова! Мы с ней все, что будут петь, на машинке перепечатали.

И она вытащила из кармана свернутые в трубочку бумаги.

- Идем! - и она увлекла Венецкого за собой по направлению к клиросу.

- Опоздали, Сергеич! - услышал он за своей спиной и, обернувшись, увидел Виктора.

- И ты здесь?

- А как же я буду вдруг молчать, когда люди поют? - вопросом на вопрос ответил Витька, также вертя в руках какие-то бумаги.

Но, кроме таких новичков, на клиросе стояло немало людей, которые не нуждались в шпаргалках.

В самой глубине стоял грузный, лохматый человек в полушубке, певший громовым басом; приглядевшись, Венецкий узнал в нем Прохора Гнутова.

Лена опустила часослов и стала на пальцах отсчитывать сорок раз "Господи помилуй" и при этом слегка обернулась.

Ее глаза встретились с глазами Николая, и она улыбнулась ему такой лучезарной и радостной улыбкой, что он понял, что его приход сюда был для нее лучшим праздничным подарком.

Казалось, какая-то невидимая стена между ними зашаталась и рухнула...

- Она меня любит, любит! - стучало сердце Николая, и он стоял с певчими и пел "по печатному" на языке праотцов песнопения Рождественского праздника, и на душе у него был праздник...

Маруся пела с большим увлечением, а в перерывах высовывалась с клироса и разглядывала народ.

В церкви было темно. Негде было достать свечей и масла, так что на весь храм горело пять лампад да несколько восковых и стеариновых свечей у иконы праздника.

Но все же и при этом освещении зоркие глаза Маруси различили у противоположной стены высокую фигуру в немецкой шинели, офицерские погоны и золотистые волосы.

Эрвин, новый зондерфюрер!...

Эрвин ее тоже заметил.

Он выстоял всю всенощную, с интересом наблюдая служение, а когда, наконец, народ хлынул к двери, он остановил Марусю.

- Ви ист дер файертаг хойте? - спросил он.

- Вайнахт! - ответила удивленная этим вопросом Маруся.

- Абер вайнахт ист шон форбай!

Пришлось Марусе растолковывать любопытному немцу, что "форбай" - немецкое Рождество, а русское еще только начинается.

- Но почему же вы не объявили, что завтра праздник? - воскликнул Эрвин. - Если завтра русское Рождество, русские не должны работать! Я договорюсь с Раудером.

И договорился. Следующий день, хотя и с опозданием, был объявлен нерабочим. А за опоздание влетело бургомистру.

- Так тебе и надо: получил выговор? - поддразнила его Лена после возвращения из церкви, от праздничной обедни.

С этими словами она подала на стол, кроме обычной картофельной похлебки, еще праздничный десерт: кулагу из ржаной муки, которую ее научила делать соседка Паша, и печеные бураки, которые в голодное время казались очень похожими на печеные груши.

- Не беда! По такому выговору жить можно! Особенно, когда в утешение кормят такими вкусными вещами! - отпарировал Николай, уплетая рождественское угощение.

+++

Эрвин, устроив выходной день на русское Рождество, на этом не успокоился.

Свое, немецкое Рождество по новому стилю, ему в этом году, из-за переездов с места на место, отпраздновать не удалось, и он очень досадовал, что ему не сказали заранее, когда бывает русский Вайнахт, чтобы устроить елку и вечер.

В конце концов, решили сделать елку четырнадцатого января, в честь русского Нового года.

Начались приготовления. Главными распорядителями этой затеи были Маруся Макова, Виктор Щеминский и, конечно, больше всех - новый зондерфюрер Эрвин Гроссфельд.

Шварц совершенно не говорил по-русски, и вообще не владел никакими языками, кроме своего родного немецкого; но он умел внимательно и серьезно слушать и хорошо понимал все запутанные и безграмотные объяснения своих русских служащих.

Раудер, свободно и правильно говоривший на польском языке, понимал по-русски чуть ли не все, но никогда не произносил ни одного русского слова, потому что боялся наделать ошибок и попасть в смешное положение.

Эрвин же, напротив, совершенно не имел ложного самолюбия и ничуть не опасался подорвать свой комендантский авторитет. Он при всяком удобном случае вытряхивал весь свой, уже не маленький, запас русских слов, перевирал их немилосердно, добавлял, где не хватало, польские, немецкие и даже французские слова, связывал все это тяжеловесной немецкой грамматикой, смешил всех и сам смеялся громче всех.

В конечном результате, все друг друга понимали и все были довольны.

Он не любил своей фамилии и всем рекомендовался по имени и, хотя пробыл он в Липне считанное число дней, уже все в городе знали его в лицо и знали, что он - Эрвин.

Для участия в вечере Маруся сумела собрать почти половину довоенного хорового кружка из дома культуры, петь они могли почти без подготовки.

Правда, репертуар пришлось сильно урезать: специфически-советские песни, восхвалявшие советскую власть, коммунизм и Сталина, петь было неудобно; пришлось выбирать нейтральные песни. В программу включили: "Мой костер", "Распрягайте хлопцы коней", "И кто его знает", "Дайте в руки мне гармонь", "Любушку-голубушку" и, конечно, неизбежного "Стеньку Разина".

Наряду с хором коренных липнинцев собрался почти экспромтом второй хор - из пленных, из тех самых пленных, которых месяц тому назад, раненых и обмороженных, оставили в Липне.

Теперь в больнице находилась всего третья часть первоначальных пациентов: многие умерли от ран, от истощения, от невозможности оказать им такую помощь, какая была необходима; но остальные, несмотря на холод, лезший в забитые досками окна, на дым от железных печек, на постели и одеяла из льна, на голодный паек, который им выделял голодный город - быстро поправлялись.

Раудер, узнав об оставленных в Липне пленных, сперва рассердился, но Шварц сумел его уговорить, и пленных не только не потревожили, но даже, по распоряжению того же Раудера, привезли для них из Дементьева несколько автомашин ржи и ячменя.

Липня привыкла к своим пленным; многие из них, будучи уроженцами самых отделенных мест, получили у покровительствовавшего им бургомистра красивые, стандартные справочки, напечатанные Клавдией Ивановной, удостоверявшие, что эти люди являются "жителями города Липни Днепровской области" и покладистые коменданты, прекпасно знавшие, что это липа, всем им выдали немецкие паспорта.

И люди осели в приютившем их маленьком, разоренном городе и окрестных деревнях, промышляли самой разнообразной работой, многие "пристали в зятья" и обзавелись семьями.

Очень многие, поправившись и окрепнув, вообще исчезли в неизвестном направлении; их никто не искал.

Из числа этих людей Венецкому удалось, наконец, пополнить состав своей полиции; на должность шеф-полицая, вакантную с самого дня казни Баранкова, он сагитировал пойти бывшего лейтенанта советской армии, молодого черноглазого украинца Ивана Остаповича Вышняченко, славного парня, на которого можно было надеяться, что он никогда не употребит своей власти во вред населению.

+++

Тихим морозным вечером в здании комендатуры ярко сияли окна; все забыли, что по законам военного времени их полагается завешивать; война отошла куда-то в сторону; Липня, обособленная от всего мира, жила спокойной жизнью, строилась, восстанавливалась...

Запрет ходить по вечерам отпал сам собой. В этот вечер в большом зале школы №1, а ныне Ортскомендатуры, собралась почти вся молодежь города, да и пожилых людей пришло немало.

Пришли даже такие люди, которые в мирное время никогда не посещали подобных развлечений, потому что одно дело было - вечера танцев, которые устраивались каждый выходной, а то и чаще, и совсем другое дело - "бал", после того, как целые полгода ни о чем таком не слыхали и не думали.

Наряду со старожилами немало было в зале и новых граждан города - пленных и беженцев. А перед самым началом вечера приехало человек десять каких-то немцев, знакомых липнинского начальства.

Посередине зала стояла огромная елка, достигавшая верхушкой до потолка и разукрашенная непомерно большими электрическими лампочками, тряпочными бантиками, картинками, выразанными из плакатов, фольгой от пайкового немецкого сыра и прочими неожиданными предметами, которых в мирное время никто бы на елку не повесил.

Бургомистр города, "губернатор", "мэр", "городничий", как его в шутку называли друзья, Николай Сергеевич Венецкий пришел на новогодний вечер, когда зал был уже полон.

Сегодня он был в особенном, торжественно-приподнятом настроении: этот праздник являлся как бы итогом всей его деятельности, своего рода отчетом перед людьми и перед самим собой во всем, что было сделано за недолгое время его работы в должности начальника города.

А сделано было немало: и город, и деревни строились, лесничий Крайсландвирта Науменков не успевал выписывать лес на постройку новых хат. Уже работало шесть мельниц - одна в городе и пять - в районе, два маслозавода - в Липне и в Коробове, МТС, электростанция, пекарня, магазин, лесопилка, чайная Егоренкова, баня, валеночная, кожевенная, часовая мастерские, парикмахерская "фризера" Петренкова...

Открылась церковь, создание рук Лены, его любимой Лены... Уже три воскресенья подряд собирался базар, малолюдный и малотоварный, жалкий, упорно нежелающий признавать денег, торгующий на хлеб и соль - но, все-таки, базар!... По всему району уже налажено было распределение продуктов...

И в каждом деле была большая или меньшая доля его участия, его работы, его души...

Высокий, статный, сегодня особенно красивый в новом костюме, который ему очень хорошо сшил из перекрашенного военного сукна сосед-портной Марк Захарович, - бургомистр всем бросался в глаза... Он был хозяином праздника, хозяином города...

И он приветливо и весело отвечал на веселые и дружественные приветствия гостей, смотрел на них блестящими глазами, на принараженных, праздничных... Это были его гости, его люди, для которых он работал и жил, и все они казались ему сегодня такими хорошими, добрыми, красивыми...

И лучше всех, красивее всех была его любовь, его лучший друг, его названная жена, его Лена!...

Она надела сегодня какое-то красивое, васильково-синее платье, которого он у нее никогда не видел, и была такая светлая, радостная, прекрасная, лучше всех в мире!..

В зал вошли немцы, хозяева и гости, по толпе собравшихся прошел легкий гул; Эрвин и один из приезжих при входе сказали по-русски:"здравствуйте", остальные поздоровались по-немецки, но Гитлера не помянул ни один.

Зато это постарался сделать Завьяловский староста Лисенков: он поспешил подойти поближе, поклониться пониже и выкрикнул высоким фальцетом6

- Хай Гитлер!

Ответом был ледяной взгляд Раудера.

В общем шуме возглас Лисенкова потонул, и мало кто этот случай заметил и запомнил.

Эрвин щелкнул выключателем, и разом ярко вспыхнули на елке все разнокалиберные лампочки. Соловьем запела в руках Виктора Щеминского гармонь...

Бал начался.

Эрвин оглянулся кругом и, увидев на другом конце комнаты светлую шелковую кофточку Маруси, пошел к ней через весь зал, через толпу гостей, она заметила это движение, встретила его взгляд и почти побежала ему навстречу, со сверкающими глазами, с вьющимися по плечам темными кудрями, перехваченными темно-розовой лентой, с радостной счастливой улыбкой, веселая, быстрая, яркая...

Любители танцев не заставили себя ждать: весь зал закружился в веселом вальсе.

Сперва многие женщины, по местной провинциальной моде, принялись танцевать друг с другом, но немцы энергично запротестовали, и вскоре ни одной пары "шерочка с машерочкой" не осталось.

Гармонь пела, люди кружились, лица у них были веселые, оживленные...

Как будто не было никакой войны, бомбежек, пожаров, голода... И откуда только взялось в разоренной захолустной Липне столько молодежи, такой нарядной, красивой, веселой?... Казалось, даже до войны никогда не было так хорошо и весело!...

Или все это только казалось?...

Николай Сергеевич стоял, смотрел на танцующих и ожидал, что вот-вот мимо него пронесется знакомое васильковое платье, но его почему-то не было...

Он оглянулся: Лена сидела у стены на скамейке.

- Леночка! Что же ты не танцуешь! Пойдем!

- Да ведь я же не умею!... Я никогда не танцевала... Я даже не различаю, как в каком танце полагается ногами ворочать...

- Лена!... Ну вот, еще выдумала!... Сегодня все умеют!.. Пойдем!... Ты меня обидишь, если не пойдешь!...

Она посмотрела ему в глаза, потом засмеялась и махнула рукой.

- Ну, идем, если тебе охота таскать такой куль с мукой, как я!... Только, если ноги тебе оттопчу - не обижайся!

Лена, в самом деле, танцами совершенно не интересовалась и, за исключением нескольких шуточных попыток в техникуме, никогда не танцевала; но на куль с мукой она совсем не походила: она была легкая, сильная, с прекрасным чувством ритма и "таскать" ее совсем не надо было.

Окружающие видели, что Венецкий танцует с "собственной женой" и, конечно, не подозревали, как дороги ему были эти минуты, когда он имел право обнять стройный стан любимой, сжать ее руку... Ведь дома он никогда себе этого не позволял...

Красивым перебором гармони Виктор закончил вальс.

- Зачем же ты говорила, что не умеешь? Ведь это неправда! - тихо проговорил Николай, все еще сжиамя пальцы Лены в своих; ему жаль было их выпустить...

- Что вы тут шепчетесь? Дома не управились налюбезничаться? - раздался около них насмешливый голос Маруси. - Аленушка! Идем петь!... Да и бургомистра своего тащи - у него голос хороший, а ревновать его сейчас некому...

Маруся намекала на довоенное прошлое, когда она завербовала молодого льнокомбинатского инженера в свои самодеятельные кружки; но тут приехала Валентина Федоровна и так ревновала, горевала и скандалила, что ему пришлось отказаться.

Спели несколько песен.

Николай тоже стоял с хором и пел, и все это время счастливо улыбался, прислушиваясь к милому его сердцу, звучному альту, который он различил бы среди всех голосов мира.

После песен опять начались танцы.

Командовал балом Эрвин. Дамой своей он выбрал Марусю и не отходил от нее в течение всего вечера. С ней он танцевал все танцы, а когда она отходила и становилась в хор, он садился напротив и не спускал с нее восторженного влюбленного взгляда, и видел ответный сияющий взгляд, и знал, что эти русские песни Маруся поет для него, хотя он и плохо их понимает...

Танцевали те же тпнцы, что и довоенное время, кроме одного, на котором особенно настаивал Эрвин.

Он называл этот танец - кадриль, но эта немецкая кадриль ничуть не похожа была на то, что называли этим словом в Липне.

Еще накануне, во время разработки программы вечера, Эрвин был очень удивлен, что Виктор, игравший на гармони бесчисленное множество танцев и песен, не умеет играть ничего подходящего для этого танца, который состоял в том, что пары без конца расходились и вновь сходились. Эрвин попробовал было напеть липнинскому гармонисту какие-то немецкие мотивы, но Витька был слишком ленив, чтоб их разучивать; тогда Эрвин сказал, что можно сыграть какой-нибудь марш повеселее.

Распорядители вечера попробовали одно, другое и, в конце концов, остановили свой выбор на... "Москве Майской"!...

Эрвину этот мотив страшно понравился, он пожелал узнать слова песни и их значение, и Маруся полностью спела ему "Роте Москау", сопровождая довольно точным переводом, а затем напечатала для него русский текст латинскими буквами.

И танцевали липнинские граждане немецкую кадриль под слишком хорошо всем знакомый, глубоко русский мотив:"Кипучая, могучая, никем не победимая"... И неплохо получалось...

Лену на этот прогулочный танец неожиданно пригласил зондерфюрер Шварц, до сих пор сидевший в стороне.

Николай, оставшийся без дамы, поглядел вокруг себя и подошел к Клавдии Ивановне.

- Давайте, пойдем с вами!

- Чего же вы молоденьких не приглашаете? - рассмеялась машинистка. - Или жены боитесь? Вы же говорили, что она вас не ревнует?... Ну, идемте, что же делать... Я, кстати, в молодости такую кадриль танцевала - тогда модно было...

- Поглядите на первую пару! - сказала Клавдия Ивановна, когда они с Венецким включились в общий ритм танца. - Новый зондерфюрер в нашу Марусю влюбился, ни на шаг не отходит... Да и он ей, видно, нравится... Что ж, молодые...

В то же самое время Виктор, механически перебирая клапаны гармони, повернулся к присевшему с ним рядом Володе и сказал, указывая глазами на ту же первую пару:

- А видно теперь Андрюшке Новикову будет полная отставка!

- Андрюшке Новикову? А где он? - встрепенулся Володя.

- Кто его знает? Он из плена по дороге бежал, еще не доходя Липни... Вероятно, где-нибудь в деревне... Но Маруся-то была его любовь... А теперь ему до нее не дотянуться - это точно!...

В промежутках между танцами пленные спели несколько украинских песен, потом пели немцы - запевал неугомонный Эрвин; зетем опять пел липнинский хор, и опять танцевали.

- Эх, руки устали! - потянулся Виктор. - А ногами поработать хочется!... Поиграй-ка ты теперь!..

И он передал гармонь своему непосредственному начальнику, Ивану Вышняченко.

Освободившись от гармони, Виктор подхватил хорошенькую Зиночку Тимченкову и пустился в пляс, не жалея новеньких сапожек; а с противоположной стороны зала на них жгучей ненавистью сверкнули глаза Александры Степченковой.

Когда все уже немного устали от танцев и пенья, с неожиданным успехом выступил часовых дел мастер Иван Иванович Соколов.

Этот человек, небольшого роста и самой неприметной наружности, появился в Липне неизвестно откуда. Он пришел к бургомистру с просьбой помочь ему, рассказал, что бежал из плена, что он москвич, и в этих краях у него нет ни родных, ни знакомых, что без документов его могут забрать в лагерь - и Венецкий сделал этого человека липнинским гражданином.

Получив документ, Соколов взял патент на ремонт часов, примусов, швейных машин, велосипедов и прочей мелкой механизации.

Этот незаметный человек оказался замечательным исполнителем юмористических рассказов и анекдотов; весь зал хохотал так, как, вероятно, никто из присутствующих не смеялся с самого начала войны. В перерывах между танцами и песнями его вызывали целых четыре раза.

Особенно всем понравились армянские анекдоты, сопровождаемые песенкой:

Гулиджан, Гулиджан!

Не ходь моя лавка!

Ты торгуешь баклажан,

Разным сортом травка...

Так и осталось после этого вечера за часовым мастером прозвище "Гулиждан"...

В конце бала к Венецкому неожиданно подошла разряженная, раскрасневшаяся от танцев Фруза Катковская:

- Сергеич! Давайте мы с вами помиримся!

- Помиримся? - переспросил бургомистр. - А разве мы с вами ссорились?

- Ну, да! Вы же меня ругали тогда за хлеб, ну, и правильно ругали, и вообще вы меня чего-то невзлюбили, а ведь я - баба неплохая!...

И, увидев, что Венецкий смеется, продолжала:

- Это все дело прошлое!... А теперь - давайте станцуем!

Николай расхохотался и пошел с ней танцевать в знак примирения. Сегодня в его глазах все были хорошие, добрые и симпатичные люди, даже Фрузка, которую он вообще-то недолюбливал, но в этот праздничный вечер он был согласен, что она "неплохая баба".

+++

Праздник закончился около трех часов ночи. Сигналом к концу послужил отъезд немецких гостей, которые уехали на машине, чтобы к утру уже быть на месте своей службы.

Местные гости расходились во все стороны большими шумными толпами.

Последними вышли из здания комендатуры хозяин города и та, которую народ называл его женой.

Свет в зале Венецкий выключил своей рукой, а когда они с Леной вышли на улицу, погасли окошки и на втором этаже, где жили коменданты.

Ночь была тихая, морозная; круглая луна сияла посередине безоблачного звездного неба и щедро заливала своим светом засыпанную снегом Липню.

Ветви огромных, старых лип, на одной из которых в недалеком прошлом казнили шеф-полицая, были покрыты инеем, и этот иней ярко искрился и переливался в лучах лунного света.

Николай и Лена медленно шли рядом, любуясь чудесной ночью.

Никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; нивидимые стены между ними рушились одна за другой;первая стена отчуждения растаяла в ту бессонную ночь, когда они в темной комнате, при свете печурки рассказали друг другу все то, о чем никому не рассказывали; вторая преграда рассыпалась, когда он, неверующий, выросший в неверующей семье, пришел в ее церковь, на ее клирос...

А сегодня рухнула еще одна преграда, когда никогда не танцевавшая Лена не отказала в этом любимому человеку...

Темной ночью, накануне войны, пробился маленький, робкий росток, за полгода больших испытаний он вырос, зазеленел, расцвел пышным цветом, имя которому - любовь...

Неожиданно далекий странный звук нарушил торжественную тишину прекрасной зимней ночи...

- Что это? Автоматная очередь?...

Венецкий остановился и прислушался...

Звук повторился; затем послышалось несколько хлопков, напоминающих отдаленные винтовочные выстрелы.

Кто мог стрелять? Полицаи? Винтовки у них были, но автоматов не было. Кроме того, они все до одного были на вечере, и все, кроме двух, оставшихся дежурить, пошли по домам без всякого оружия...

Немцы?... Но гости на глазах у всех уехали в противоположную сторону, а своих немцев в Липне было только трое, и все они были дома и уже спали....

Скорее всего, стреляли какие-нибудь проезжие немцы...

Все затихло. Луна продолжала сиять, снег искрился и скрипел под ногами...

Фронт был где-то далеко, далеко...

Ночь была тиха.

+++

ГЛАВА 15. КОРЕННОЙ ПЕТЕРБУРЖЕЦ.

Утром шестнадцатого января, после ясной тихой ночи, подул сильный ветер и поднялась метель.

Еще полные вчерашних впечатлений от новогоднего вечера, шли в это утро на работу жители маленького оккупированного городка. Еще в ушах звучали вчерашние мелодии - немецкая кадриль под "Москву Майскую...", и комическая песенка часового мастера "Гулиджан, Гулиджан, ходь не моя лавка..."

Но в чем дело?

Люди, которые шли в здание комендатуры на свою обычную работу, невольно остановились...

Во дворе стояло четверо саней , запряженных деревенскими лошадками; Конрад и два незнакомых немецких солдата под наблюдением Раудера выносили из дома вещи и укладывали в сани.

Раудер нервничал, все время что-то громко кричал своим немцам, и на вопрос бургомистра, что случилось - только отмахнулся.

Венецкий задал этот же вопрос Конраду.

- Уезжаем! - небрежно бросил на ходу переводчик.

- Куда? Почему? Кто уезжает?

- Все уезжают!...

Больше от Конрада ничего не удалось добиться.

В дверях показался Эрвин в шинели и в фуражке.

Он сразу же подошел к русским служащим, которые кучкой стояли во дворе и с недоумением смотрели на эти поспешные сборы, и начал на двух языках объяснять, что ими получен бефель о немедленном отъезде, а в Липню должны придти фронтовые части...

- Фронтовые? Разве фронт близко?... А куда же вы?... А нам как теперь работать?...

Но Эрвин увидел неподвижно стоящую в стороне Марусю и поспешил к ней.

- Мария, я вернусь в Липню! - сказал он тихо. - Сейчас я не могу не ехать - приказ!... Но я вернусь обязательно, чего бы это мне ни стоило...

Он говорил по-немецки, говорил много таких слов, которые ей были совершенно незнакомы, но она все поняла без исключения...

Хромая, опираясь на костыль, приковылял и сел в сани шеф-агроном Старков; он жил при комендатуре, и его, единственного из русских, немцы забирали с собой.

Вышел с небольшим чемоданом в руках Шварц; лицо его было хмуро.

Увидав своих русских сотрудников, он улыбнулся, пожал всем руки на прощанье и неуверенным тоном сказал, что не надо беспокоиться, что Крайсландвирт уезжает, временно здесь будет другая комендатура, и все будет хорошо.

Но по лицу его было видно, что ему очень досадно бросать и работу, которая только-только вошла в колею, и Липню, к которой он уже привык, и липнинцев, которые к нему привыкли и уже считали своим человеком.

Он сел в сани и уткнул лицо в поднятый воротник, стараясь закрыться от ветра и мелкого, колючего снега.

Одни за другими сани выехали на улицу.

Эрвин продолжал стоять около Маруси, не выпуская ее руки, и все обещал непременно вернуться в Липню, и только, когда Раудер резко окликнул его, побежал вдогонку и вскочил в задние сани на ходу.

Через несколько минут весь обоз скрылся, потонув в густой метели.

Представители оккупационной власти уехали из оккупированного города.

В течение трех месяцев эти люди приводили в порядок жизнь городка, разоренного тремя фронтами, их уже знали, к ним привыкли, им доверяли...

И вдруг такой неожиданный отъезд, похожий на бегство.

Немцы уехали, но их русские помощники остались, и остались в самом нелепом положении...

Бургомистр медленно пошел в дом, за ним последовали все остальные.

В Крайсландвиртовской канцелярии был разгром: видимо, отъезжающие искали здесь какие-то документы.

- Николай Сергеич! Я домой схожу, а то боюсь, как бы там чего не случилось? - обратилась к Венецкому Клавдия Ивановна.

Бургомистр молча кивнул головой.

- А мне можно? - спросила Таня. - Я после обеда приду...

- И я домой схожу, Сергеич! - сказал агроном Ваня Корбанков.

Венецкий никого не задерживал.

Лена, не умевшая сидеть без дела, принялась собирать и разбирать разбросанные документы; Маруся села за стол, сложила руки и сидела молча неподвижно.

Вскоре в здании комендатуры они остались втроем, остальные разошлись.

- Лена! - проговорил Венецкий. - Побудь здесь, пожалуйста, пока я приду: я схожу на мельницу, на электростанцию, вообще всюду пройду - мне надо знать, что в городе делается...

Он ушел, чувствуя, что оборвалась какая-то невидимая связь, на которой держалось всеобщее спокойствие, что все, с трудом созданное, висит на волоске и вот-вот оборвется, и тогда начнется полная анархия...

В здании средней школы, на которой красовались три вывески:"Ортскоммандатур", "Крайсвиртшафт" и "Городское управление", остались только верные подружки Лена Соловьева и Маруся Макова.

Лена, которая всегда в таких случаях старалась чем-нибудь заняться, педантично сортировала брошенные документы; Маруся ни к чему пальцем не притронулась и сидела, задумавшись.

- А ведь Пузенчиха-то сегодня даже не показалась! Видно, еще дома что-нибудь пронюхала! - прервала она, наконец, молчание.

- Остальные тоже постарались смотаться! - отозвалась Лена. - Каждый считает, что в такое неопределенное время лучше находиться у себя дома, чем в комендатуре без комендантов.

- Может быть, и нам с тобой лучше уйти?

- Николай попросил меня подождать его здесь, и я подожду, а ты как хочешь, - твердо сказала Лена.

- Ну, и я с тобой. Пропадать, так вместе!...

Они помолчали.

Маруся подняла с полу немецкую газету , достала словарь и принялась разбирать.

- Ничего не понимаю, почему они всполошились? - проговорила она наконец. - Вот позавчерашняя газета - черным по белому: фронт около Москвы.... Тут про бои под Можайском... Не может же за один день фронт сюда перескочить!... И все было тихо, ни стрельбы, ни бомбежек...

- Посмотрим - увидим!...

- А ну тебя, поповна!... Будто я не понимаю, что ты только передо мной храбришься, а у самой на сердце кошки скребут...

+++

Венецкий шел по заснеженным улицам, которые в этот день были особенно пусты, хотя метель стихла. Беспокойство носилось в воздухе. Несколько раз ему навстречу из дверей и калиток выглядывали настороженные, встревоженные лица, и опять пряталаись за дверями и калитками.

Около второго угла его нагнал Володя Белкин.

- Сергеич! Что же теперь делать будем?... Коменданты-то наши уехали...

Венецкий остановился и сурово сказал:

- Коменданты уехали, так и вы все за ними врассыпную? Прежде всего нужно порядок сохранить, независимо от того, здесь коменданты или нет... Идем со мной...

- Куда?

- Пойдем на мельницу, на пекарню... Всюду пойдем, куда надо будет... А то, из-за того, что трем немцам вздумалось уехать из Липни, решили, что весь свет перевернулся...

Володя недоверчиво поглядывал на бургомистра, внимательно прислушивался к его голосу и никак не мого понять, на самом деле тот совершенно спокоен или притворяется?... - Венецкий улыбался, лицо его было непроницаемо, голос ровен и звучен, как всегда, даже, пожалуй, чуть звучнее обычного...

И Володя, который не видел, как всего полчаса тому назад этот самый бургомистр, Николай Сергеевич Венецкий, не смог, да и не пробовал удержать на месте разбегавшихся по домам служащих комендатуры, вздохнул с облегчением:

- Значит, все это выдумки, Сергеич! - сказал он. - А к нам сегодня ни свет ни заря соседка прибежала и говорит: красные пришли!...

- Красные пришли? А ты географию учил когда-нибудь? Вчера красные были около Москвы, а сегодня оказались в Липне? Сразу, без боев, без бомбежек, без единого выстрела - взяли и пришли?... Разве так бывает?

Володя смутился.

- Да нет, конечно, это просто так, врут люди... А моя мать в меня вцепилась: не пущу, говорит, в комендатуру!... Вас все ругала, что вы меня уговорили пойти в полицаи... Говорит: теперь тебя красные расстреляют!... Зачем лез в полицаи?...

Разговаривая, они подошли в мельнице.

Обычной очереди из возов помольщиков сегодня здесь не было. Только у входа толпились человек двенадцать каких-то баб и о чем-то шумно спорили с мельником.

Увидев бургомистра, женщины кинулись уходить, а мельник пошел к нему навстречу.

- Сергеич!... Что делать? От баб отбою нет: муку требуют...

- Какую муку?

- Да обыкновенную... Гарнцевый сбор, значит... Они говорят: красные подходят, так чтоб я муку людям раздал, а то все равно пропадет... Чуть меня не поколотили... Одна кричит: ты красным хлеб берегешь!... Другая: немцам берегешь!... Никакой управы на них нет...

- Никому хлеба не давать! - резко сказал бургомистр. - Для них же хлеб бережем, а не для немцев и не для красных!...

Подошел Федор Егоренков, чайная которого сегодня почти рустовала.

- Здравствуйте, Сергеич! Ну, и приготовили нам партизаны подарочек на Новый-то год!...

Венецкий быстро обернулся.

- Партизаны?

Это слово, от которого повеяло наполеоновской кампанией и гражданской войной, объяснило многое.

- Кто вам рассказал про партизан?

- А помольщики, - ответил Егоренков. - Они у меня в чайной сидят; их партизаны по дороге остановили, хлеб отобрали, и лошадей с санями, а самих пустили... Ну, кто по домам пешком пошел, а эти двое дальние, так они в Липню вернулись... Сидят теперь, попутчиков дожидаются, только вряд ли дождутся: кто теперь поедет в такое-то время?

Николай Сергеевич быстрыми шагами пошел в чайную.

Там два мужика в лаптях и армяках, один - лет сорока, высокий, рыжеватый, другой - маленький, сухой старичок, пили горячий чай.

Они подтвердили слова Егоренкова и охотно рассказали все подробности.

- Выехали мы, значит, еще затемно, - говорил рыжебородый. - Смололи-то мы еще вчера, да припозднились малость, тутотка, значит, в городе заночевали, а утречком - в дорожку... Ну и едем себе возов с десяток...

- По какой дороге? - перебил Венецкий.

- А по Родославскому большаку. Как в Сучковский лесок заехали - с обеих сторон на нас, значит, выскакивают: "руки вверх!"... и коней под уздцы!... Ну, мы руки, значит, подняли и спрашиваем: кто, мол, такие?... А мы, гворят, красные партизаны!... И сами на нас тоже: кто такие, откудова едете, что везете?... Ну, мы им, так и так, говорим: с мельницы едем, с Липни, до дому... А у вас, говорят, в Липне немцы есть?... Говорим: есть!.. Так, говорят, завтра не будет!...

Тут в разговор вмешался маленький старик.

- А на нас говорят: теперича слазивайте!... Коней наших позавернули, сели и поехали... И хлебушко забрали, и коней, и сани... Кобылку мою жальчей всего!... Добрая была кобылка, рыженькая, молодая... Мы им, значит, толкуем: у нас дети малые, хлебушка нет, конь на десять дворов один... А они мне: ты, папаша, говорят, помолчи, да спасибо скажи, что мы тебя самого добром пустили, а про хлеб да про кобылу и не поминай!... Вот так! То раньше все немцев боялись, все доброе ховали, как бы немцы не забрали... А нынче с немцами трошки поспокойнело, так партизанты... И откуль они только взялись, эти партизанты?...

- А люди говорят, что они из тех пленных, что посбежали,- заговорил рыжебородый. - У нас в деревне пленники эти в зятьи, значит, попристали к нашим, к бабам... Так к ним ночью пришли, наган показывают: ты, спрашивают, солдат? - Ну, солдат. - А коли солдат, мобилизуем тебя в партизанты!...

- И те пошли с ними? - спросил Егоренков.

- А куды ж ты денешься, коли наган?... Пошли!... Они всех пленников собирают, кто где пристал, - продолжал рыжебородый, прихлебывая чай. - Они говорят: возьмем вашу Липню! Там немцев мало, а пленников много - полная больница...

- Больница?

Венецкий быстро пошел к двери и столкнулся с Володей.

- Сергеич! Немцы какие-то проехали!...

- Куда?

- Да к нашей комендатуре! На санях, полный обоз с автоматами...

- Володя, голубчик! - Венецкий положил руку на плечо своего верного помощника. - Беги скорее в комендатуру: там Михайловна моя одна сидит... Помоги ей, если что-нибудь понадобится!...

- А вы?

- Я в больницу!... Эти немцы, может быть, просто мимо проедут, а в больницу мне необходимо: надо выяснить, там ли наши пленные?...

Венецкий почти бежал; короткие липнинские улицы казались ему бесконечными...

... "В Липне немцев мало, а пленников много - полная больница"... - звучали в его ушах случайные слова незнакомого человека...

Вот и больница!

Двери обоих корпусов распахнуты настежь, на полу валяются скомканные клочья льна, печки холодные...

Из раненых пленных, которых приютил в своем городе липнинский бургомистр, не осталось ни одного человека.

+++

Но немцы не проехали мимо липнинской комендатуры. Промерзшие и сердитые, они ввалились в дом и наполнили его резкими криками и топотом подбитых железом обмерзших сапог.

При виде Лены и Маруси они удивились, по какому поводу торчат в немецкой комендатуре "руссише вайбе" и проявили непритворное намерение выгнать их вон.

Маруся поднялась навстречу офицеру и начала объяснять, кто они такие и почему находятся здесь, но офицер, злой, промерзший и, как после выяснилось, избалованный безупречными переводами, не пожелал ни слушать, ни понимать ее не совсем складную немецкую речь.

- Дольмечер! - нетерпеливо крикнул он.

Маруся вспыхнула.

Ее обидело это восклицание: до сих пор, в течение полугода, она прекрасно самолично объяснялась с немцами и нередко сама бывала переводчиком, а с этим капризным новым немцем ей пришлось говорить через переводчика.

Правда, этот переводчик говорил по-немецки лучше своего начальника немца.

Переводчик был высокий худощавый человек лет сорока с лишком, в старинных продолговатых очках в золотой оправе, в белом дубленом полушубке с погонами. Погоны были солдатские, но в наружности и в осанке этого человека было что-то, резко выделявшее его из солдатских рядов.

Он говорил на русском языке - по-русски, употребляя такие обороты и выражения, до которых никогда не додумался бы иностранец; его язык был одинаково непохож и на корявые изъяснения переводчиков - поляков, и на волгодойчей, и на местную полудеревенскую речь - это был язык безукоризненный, литературный, насыщенный остротами и каламбурами, но уже несколько устаревший, не советский...

- Эмигрант! - тихо шепнула Маруся.

Лена чуть заметно кивнула головой.

Эмигрант-переводчик внимательно выслушал все объяснения, перевел их своему немцу, и тот, сразу успокоившись, ушел, предоставив все дальнейшие дела и разговоры своему долмечеру.

...- Так получается, что все здешние коменданты и крайсландвирты удрали и покинули сей богоспасаемый град на произвол судьбы? - говорил переводчик. - Не осталось ни одной персоны немецкой национальности. Плохие дела!... Ну, а русской национальности кто-нибудь есть? Бургомистр или начальник полиции? Или беглецы всех забрали с собой?

- Бургомистр здесь! Он скоро должен придти! - ответила Лена.

- А вы это точно знаете? Уверены, что он не удрал?

- Еще бы! - вмешалась Маруся. - Как же она может не знать, если бургомистр - ее муж!..

- А, очень приятно!... - эмигрант чуть-чуть поклонился по адресу Лены. - Так скажите, где же находится ваш супруг?

- Он пошел в город, выяснять положение: отъезд комендантов всех вбаламутил...

- А не могли бы вы кого-нибудь послать за ним? - спросил переводчик.

- Посылать некого! - ответила Лена. - Я пойду сама и поищу его.

Она начала одевать пальто, но в эту самую минуту в дверь просунулась голова Белкина.

- Володя! Ты не знаешь, где Николай Сергеич?

- Он на мельнице был, меня послал к вам, а сам пошел в больницу....

- Был на мельнице и пошел в больницу? - повторил переводчик, вплотную подходя к Володе. - Ты - полицейский? Ну, вот что, милейший: отправляйся, одна нога здесь, другая там, и достань мне этого Николая Сергеевича хоть из-под земли!... Комендант его требует!.. Понятно?

- Так точно! - почти по-военному ответил Володя и, повернувшись, исчез за дверями.

- Я пойду наверх, к коменданту. - сказал переводчик. - Все наши там устраиваются в бывших зондерфюрерских аппартаментах... Когда появится на горизонте бургомистр, пожалуйста, вызовите меня!

- А как вас вызвать! - спросила Маруся. - Как вас зовут?

Улыбка тронула тонкие губы эмигранта.

- Я забыл представиться - извините!... Владимир Альфредович фон Шток, главный переводчик. - несколько секунд помолчав, добавил. - Коренной петербуржец!

+++

- Как же это у вас получилось? - спрашивал Венецкого "коренной петербуржец" через пять минут после знакомства. - Насколько я вас понял, у вас сегодня сбежали все пленные?... А куда же девалась охрана?... Или тоже сбежала?

- Какая охрана? Там не было никакой охраны... Это же больница - там были только больные и раненые!...

- Больные и раненые, которые умеют бегать? - спросил фон Шток, насмешливо поглядывая сквозь свои старорежимные очки. - Каким же образом здесь пленные оказались без охраны, хотя бы и раненые?

- Да очень просто: колонну гнали в Бахметьевский лагерь, а раненых оставили здесь, потому что они не могли идти...

- А удрать смогли?

- Да как вы не понимаете? - нетерпеливо воскликнул Венецкий. - Это же давно было, больше месяца тому назад!... Они выздоровели... не все, конечно, но большинство...

- Выздоровели?... А что же они тут делали? Сколько их было?

- Сперва было около трех тысяч человек, под конец оставалась тысяча с небольшим...

- А две тысячи куда делись?

- Человек пятьсот умерли: условия тут тоже были собачьи, лечить их было нечем, и вообще мы слишком мало могли сделать для них... А остальные поправились... Ну, и разошлись кто куда, по домам, по деревням... поустраивались работать...

- Кто же их отпустил? - допытывался переводчик.

- Их никто держать не собирался!... Перешел человек на собственное иждевение - и хорошо!... Ведь нам-то, по существу, и кормить-то их было нечем, наш район разоренный...

Владимир Альфредович задумался.

- Как я понял вас, - проговорил он медленно, пуская к потолку дым сигареты. - В вашей Липне оставили без всякого конвоя три тысячи человек раненых пленных, поместили их в больнице, хотя и в собачьих условиях, но почти на свободе, лечили их, хотя нечем было лечить, кормили, хотя нечем было кормить; когда они выздоровели, никто им не мешал уходить, куда вздумается... Так?

- Совершенно верно! - подтвердил бургомистр.

- Какой же дурак придумал это?

Венецкий вспыхнул.

- Этот "дурак" сидит перед вами! Это я добился разрешения коменданта оставить в Липне этих людей!... Их гнали на верную смерть!..

- Так, так... Недурно!... Бургомистр из человеколюбия добивается разрешения оставить раненых пленных в Липне для спасения их от верной смерти и берет их на свое попечение... А благодушный комендант благословляет человеколюбие бургомистра!... Редкостный случай!... "Ортскоммандант унд зондерфюрер"... - Он вертел в руках какой-то документ с подписью Шварца. - Унд... Вот в этом-то "унд" собака и зарыта!... Поручили крайландвиртам комендантствовать, когда их дело - коров доить!... Крайсландвиртское царство!... Крайсландвирты казнят и милуют, и впридачу пленных освобождают... Да за это голову снять надо было и коменданту, и бургомистру!... Уж, если оставлять раненых, то хоть выздоравлявающих надо было отправлять в это самое Бахметьево!...

- Тогда первого надо было отправить меня! - прервал Венецкий. - Я тоже пленный, и тоже был бы в "этом самом Бахметьеве", если бы...

- А кто вас просит об этом сообщать? - вдруг совершенно другим тоном сказал фон Шток. - Знаете, дружище, я ведь вас вполне понимаю... Сделанного, конечно, не переделаешь, но я постараюсь передать коменданту всю эту историю в несколько ином свете, а, если удасться, вообще умолчать о том, что здесь у вас был такой нелегальный лагерь... А вы продолжайте свое дело, вызовите всех ваших чиновников, которые разбежались по домам, и работайте!... А со всеми вопросами обращайтесь прямо ко мне, я всегда пойду вам навстречу... Мне очень приятно, что в такой дыре, как ваша Липня, бургомистр оказался интеллигентным человеком... До свидания. Передайте мое почтение вашей супруге...

Он крепко пожал руку растерявшемуся бургомистру и ушел.

+++

Николай Сергеевич спустился на первый этаж и неожиданно застал в крайсландвиртовской канцелярии много народа: там собралось человек тридцать старост и полицуйских из разных деревень.

Всех их привела сюда одна и та же причина: внезапное нападение партизан.

Они обступили большой стол, за котором сидели неразлучные подруги Лена и Маруся, и наперебой рассказывали о событиях минувшей ночи.

... - Они ночью из леса подошли, - рассказывал невысокий рыжеватый старик, староста деревни Еремино Ковалевского сельсовета. - Всю деревню, значит, окружили и перво-наперво ко мне. Ты, говорят, немецкий староста, такой-сякой, предатель родины!... Я им, значит, говорю: меня немцы силом заставили... то, другое... Ну, они мне и говорят: никакой ты теперь больше не староста, будет тут колхоз, а тебя будем судить своим судом, как, значит, предатель родины... И меня в мою же кладовку и заперли... А у меня там в задней стенке две доски отошедши были - я вылез, и ходу!... У кума полушубок попросил, да восемнадцать верст одним духом и шпарил до самой Липни...

- И не задержали по дороге? - спросил кто-то.

- А я кустарниками шел, на дорогу не выходил. А по дороге, слыхать было, стрельба была сильная и в Тишкове, и в Железкине, и в Семеновке...

- А в Рябцеве старосту застрелили, а хату евойную спалили, - вмешался другой староста, высокий, чернобородый мужик. - А ко мне с оттуль, с Рябцева, значит, сноха прибегла: бежи, говорит, батя, спасайся!... Ну, я кобылу запряг, своих посадил, да в Липню!... Еле успел...

- Макарушкино горело, как все равно фронт, - послышался еще один голос. - Там с одной стороны партизанты подошли, с другой немцы... Бой был...

- И когда это только этим боям да фронтам конец будет?!.

- А в Маркове, говорят, опять теперь райком и райисполком, как при советской власти... А старост - кого постреляли, а кого посадили, будут, значит, к своим отправлять, да в тюрьму...

- А коли кто с ними, с партизантами, спутается - немцы повесят!.. Вот и крутись, как хочешь, коли ты староста...

- Это все пленники понатворили, зятьки разлюбезные... Мы их кормили да привечали, а они нам подяковали как свиньи...

- В Вороньем Моху, говорят, главное ихнее управление...

- Да в каком там Вороньем Моху?... Они от Терехина шли, от станции...

- Со всех сторон сразу...

В руке Лены быстро двигался красный карандаш; время от времени она ровным голосом спрашивала то про одну, то про другую деревню, захвачены они партизанами или нет...

Увидев вошедшего Николая, она знаком подозвала его к себе и указала на разостланный перед ней на столе большой лист бумаги.

Венецкий склонился над столом, внимательно посмотрел на бумагу и... сам сделался бледнее бумаги...

Перед ним лежала карта Липнинского района, одна из тех, которые Лена делала для Шварца, и на этой карте красным карандашом были отмечены все деревни, по словам беженцев, захваченные партизанами.

Из этих отметок образовалось спошное красное кольцо, несколько вытянутое от севера к югу; внутри кольца нетронутыми оказались город Липня и несколько десятков деревень, как раз те деревни, где после трех фронтов не было ни кола, ни двора, ни скота, ни хлеб; те деревни, которые по районной продразверстке были иждивенцами и получали в Липне хлебный поек; все же уцелевшие, сытые деревни, которые должны были кормить район, оказались отрезанными.

- Видно, там, у партизан, не одни пленные, - заметила Маруся. - Несомненно, есть и здешние люди, которые знают район не хуже нашей поповны...

Над многострадальной Липней вплотную нависла угроза голода.

ГЛАВА 16. ЗАМЕЛА МЕТЕЛЬ ДОРОЖЕНЬКИ.

На следующий день новое начальство передало через переводчика фон Штока приказ: всем русским уйти из здания комедатуры.

В бывшей школе №1 целиком и полностью воцарилась Германия.

Все русские служащие Крайсландвирта и Городского Управления разместились в одном из маленьких бесхозяйных домиков, которые еще до Рождества Венецкий распорядился отремонтировать, чтобы дать людям работу. В новом помещении было тесно и неудобно, особенно, когда собрались все, кто смутные дни пересиживал дома.

Еще в декабре Крайсландвирт вызвал на работу всех оказавшихся в городе агрономов, зоотехников, ветврачей, землеустроителей, лесничих; кроме того, была бухгалтерия, были две уборщицы и прочее; всего двадцать с лишним человек. И все вскоре явились на работу, за исключением Лидии Пузенковой, о которой, впрочем, никто не тосковал.

И всем этим людям, которые до Нового года были загружены по горло, вдруг оказалось нечего делать.

Гражданская жизнь в Липне замерла; мельница, главный источник хлеба, а следовательно и жизни, - простаивала.

В город наехало множество воинских частей; все они расположились, никого не спрашивая, в разных частях города, теперь уже не в палатках и пустых постройках, как летом, а в наиболее сохранившихся домах, стесняя, а то и вовсе выселяя хозяев.

Связь с районом, большая часть которого была во власти партизан, почти прервалась. Ни в город, ни из города никого не пускали без специальных пропусков комендатуры...

И бургомистр, который ранее был в курсе всего и правил всем - оказался не у дел: жизнь пошла мимо него.

Он распорядился молоть для города зерно, привезенное по приказу Раудера для пленных, тех самых пленных, которые ушли из больницы в партизаны, распорядился продолжать ремонт еще нескольких домов.

Но он знал, что теперь любой немецкий солдат может вмешаться в его распоряжения, сорвать с работы людей, может взять без всякого отчета хлеб, стройматериала, вообще все, что подвернется под руки, и он, бургомистр, бессилен помешать этому.

Новые коменданты сидели в своей комендатуре и не допускали до себя ни бургомистра, ни тем более других русских и, по-видимому, совершенно не интересовались судьбой города Липни и его обитателей.

Единственным связующим звеном между властителями немецкими и русскими был главный переводчик Владимир Альфредович фон Шток.

К счастию, этот человек, говоривший по-немецки лучше немцев и по-русски лучше русских, был далеко не глуп и хорошо понимал все то, что его непосредственные начальники считали ниже своего германского достоинства понимать.

Он ежедневно заходил в маленький домик, где в тесноте сгрудился Крайсландвирт и бургомистрат, познакомился со всеми, вошел в курс всех городских и районных дел и, с его помощью, жизнь города, выбитая из колеи, начала понемногу утрясаться и налаживаться.

На Крещенье он по собственному почину договорился с немцами о предоставлении свободного дня всем русским рабочим и служащим. Он самолично присутствовал в церкви на литургии и водосвятии, причем держал свою пилотку "намолитву" по уставу царской армии, крестился и становился на одно колено, подчеркивая всем поведением свое старорежимное православие.

А под вечер он неожиданно явился на квартиру бургомистра.

- Не ждали? - спросил он в дверях, стряхивая мягкий снег с белого полушубка. - А я, по случаю праздника, к вам в гости!...

- Пожалуйста, Владимир Альфредович! - сказал Венецкий. - А я уже подумал, что комендатуре срочно понадобился бургомистр.

- Да, конечно, при появлении на горизонте такого высокопоставленного лица, как комендантский долмечер, подобная мысль придти в голову может... Но как раз сегодня у нас в комендатуре очень спокойно, и я решил в кои веки раз провести вечер по-человечески - с людьми, с которыми хоть поговорить можно... Мое почтение, Елена Михайловна, я вас сегодня не приветствовал, хотя и видел...

- Здравствуйте! Как же вы нашли наш дом? - спросила Лена.

- Расспросил одного полицая, и он мне так обстоятельно описал дом и все его приметы, что я, как видите, не заблудился... Впрочем, я уже неплохо ориентируюсь в "городе" Липне...

Владимир Альфредович уселся поудобнее, достал из кармана серебряный портсигар с вензелем под короной и протянул Венецкому.

- Закуривайте!

- Спасибо, не курю! - ответил тот.

- Не курите? Разве? Это редкость. Впрочем, вы счастливый человек, если можете без этого обходиться. Что касается меня, то я - заядлый курильщик... Вы позволите, Елена Михайловна?... А большинство ваших сослуживцев курят не переставая, и курят они, откровенно говоря, что-то мало похожее на табак...

- Крапиву, малиновый лист, березовый веник, хмель и коноплю, - дала точную ботаническую справку Лена. - Из-за всего этого набора я стараюсь теперь поменьше бывать в нашей новой конторе: там дышать нечем.

- Я когда-то тоже курил - жена отучила! - усмехнулся Николай и переглянулся с Леной: оба вспомнили подробности этого отучивания.

А дело обстояло так: первые дни после своего освобождения из плена Венецкий сильно тосковал по куреву и как-то робко спросил Лену, нет ли у нее табаку или папирос.

- Вот уж чего нет, того нет! - ответила она довольно резко. - Ни водки, ни табаку у меня не было и нет; сама не курю и другим не советую!...

А спустя несколько минут добавила спокойным тоном без улыбки; только где-то в глубине ее красивого низкого голоса чуть-чуть слышалась насмешка:

- Впрочем, курево можно достать: надо только хорошенько поклянчить у немцев, и они дадут пару окурочков... Вот хозяин этой хаты Титыч, бывало, ни одного немца не пропустит, чтоб не выпросить:"Пан, пан, курить, курить!" А потом уже выучился:"Пан, раухен!"... Кажется, одно только это слово и знал по-немецки... Мне на него глядеть было и тошно, и совестно: пожилой человек, почтенный, и у какого-то задрипанного немца как милостыньку окурки выпрашивает... А тот глядит на него с презреньем и благодетельствует окурочком... А у самого на физиономии написано: я - царь природы, а ты - руссише швайн... И самое обидное, что в данном случае он полное право имеет так смотреть!... Несчастные вы люди, курильщики!... Из-за какой-то поганой травы готовы унижаться, чуть ли не на коленях ползать... Продержи вас неделю без курева - вы отца с матерью продадите за папироску!..

Этой полусердитой, полушутливой отповеди оказалось достаточно: самолюбивый Венецкий не мог допустить, чтобы на него, как на Титыча, было "тошно и совестно глядеть", и больше о куреньи разговоров не было.

А когда через несколько дней сосед Захарыч угостил его самокруткой с какой-то смесью, он отказался и сказал, что в плену курить отвык и не хочет опять привыкать, так как теперь трудно достать табаку.

Лена, слышавшая этот разговор, улыбнулась, но ничего не сказала.

И теперь, через несколько месяцев, предлагаемые фон Штоком сигареты высшего сорта так же мало соблазняли Николая, как хмель и крапива, которые курили его сослуживцы.

- Владимир Альфредович, а ведь я до сих пор нового коменданта в лицо не знаю! - сказал Венецкий.

- Да! Мой шеф так недоволен всеми русскими, что не желает допускать пред свои светлые очи даже бургомистра, не говоря уж о простых смертных. - Медленно ответил фон Шток безразличным размеренным голосом и трудно было определить, серьезно он говорит или насмехается. - Он очень огорчен, что русские, вместо горячей благодарности и сыновней преданности фюреру, начинают партизанить и вообще безобразничать... Но вас, Николай Сергеич, даже лучше не обращаться к нему лично: ему действует на нервы неправильная немецкая речь, хотя сам он изъясняется на своем родном языке далеко не литературно. Почти все, что касается гражданского населения, он предоставил на мое усмотрение, так что волею судьбы я являюсь вершителем судеб здешних обитателей (он подчеркнул каламбур), а я, как вы знаете, ваш добрый знакомый и стараюсь во всем, что возможно, идти к вам навстречу.

- За это большое спасибо!

- Что вы, не за что, Николай Сергеич!... Я ведь все-таки русский, православный, вырос в Петербурге... Впрочем, с точки зрения большевиков, я хуже немцев и вообще всех иностранцев.

- Почему?

- Я белогвардеец - следовательно, самый лютый враг... Рассудите сами: я окончил кадетский корпус, был в юнкерском училище... В октябре семнадцатого года, будучи юнкером, дрался с большевиками... Правда, нас тогда расколошматили... Потом я был в армии Юденича, опять дрался с большевиками... Потом эмигрировал, в Совдепии остаться не пожелал, жил все время в Германии, теперь опять дерусь с теми же большевиками... Ну, разве я не враг рода человеческого, если встать на точку зрения коммунистической пропаганды?

- А пропаганда на то и существует, чтобы взаимно ужасы расписывать! - отозвалась Лена. - А таких людей, как мы с Николаем, коммунистическая пропаганда тоже записывает во враги рода человеческого: ведь мы работаем с "фашистами"...

- А знаете, Елена Михайловна, в чем главная причина сегодняшнего визита? - переменил разговор гость. - Я пришел выразить вам свое восхищение!

Лена удивленно смотрела на переводчика, ничего не понимая.

- Мне?... Восхищение?... По какому случаю?

- Я был сегодня в церкви, Елена Михайловна, и пришел в восторг от вашего голоса и от вашего, если так можно выразиться, драматического таланта... Замечательно!

Владимир Альфредович фон Шток просидел у своих новых знакомых до глубокой ночи, много рассказывал, интересно и остроумно, и много выслушал рассказов.

ТО, что рассказано было однажды, легко по проторенной дорожке рассказывалось вторично, и к полуночи гость уже знал и о советском священнике Михаиле Степановиче Соловьеве, и о "враге народа" Сергее Александровиче Венецком, и о многом другом...

Прощаясь перед уходом, он неожиданно наклонился и поцеловал руку Лены.

- Это зачем? - воскликнула она почти испуганно.

- Так было принято в нашем кругу, Елена Михайловна! - ответил эмигрант с почтительным поклоном.

Но его глаза, вспыхнувшие за стеклами очков, говорили, что не только светский этикет далекого прошлого был причиной его неожиданного поступка.

Николай закрыл за гостем дверь и вернулся в комнату. Он подошел к сидевшей у стола Лене, взял ее руку и, неожиданно для себя самого, тоже поцеловал.

Лена вспыхнула и заставила себя рассмеяться.

- И ты уже записался в старорежимную аристократию? И в твоем "кругу" так принято?

- А что, этому барону можно, а мне нельзя? Неужели я совсем не гожусь в старорежимную аристократию?

Его голос слегка дрогнул: ему трудно было обращать в шутку то, что для него давно уже не было шуткой.

- Годишься, годишься, господин губернатор! Еще в рыцари тебя надо посвятить, а я буду твоей дамой сердца!...

+++

В конце января в Липне начались ежедневные метели: снег и ветер, ветер и снег каждый день.

На всех улицах города и пригородных дорогах собрались огромные сугробы, в которые люди проваливались выше колена. Движение машин прекратилось совершенно.

И вот в одно морозное и метельное утро по всем домам пошли немецкие солдаты и стали выгонять на расчистку снега все население города. Выгоняли со скандалами, с криками. Люди, среди которых было немало больных и ослабевших от плохого питания, прятались, скрывались от немцев.

Но все же, на работу вышла с лопатами огромная армия. Даже не верилось, что в опустошенной Липне живет так много народа.

Счастливцев, имеющих добротную, теплую одежду и обувь, было мало. Большинство ходило в лохмотьях, в слишком легких одеждах, в лаптях, в рваных и разнопарных сапогах и валенках.

Немцы заставили счищать снег на дорогах до самой земли. За день было расчищено несколько главных улицв самой Липне и несколько участков дорог на подходе к городу.

Когда стемнело, народ распустили "нах хаузе". А ночью задул ветер, поднялась поземка, и к утру все расчищенные дороги снова были заметены мелким рассыпчатым снегом, в котором вязли и буксовали машины немецкой армии.

Людей снова выгнали на дорогу. Эти люди снова расчистили немалую площадь, а к утру ветер и метель уничтожили их труды.

И так пошло изо дня в день.

Установилась странная погода, какой в мирное время в этой местности никогда не бывало, по крайней мере, никто из старожилов такого не помнил.

С утра бывал жестокий мороз и яркое ослепительное солнце, за несколько дней покрывшее лица всех снегочистов темно-бронзовым, почти тропическим загаром и превратившее их с виду не то в индусов, не то в малайцев.

К заходу солнца поднимался легкий ветерок, и начинала мести поземка.

К полуночи уже завывал ветер, несущий тучи снега.

К рассвету - мела метель, наворачивая сугробы. А после рассвета - снова жгучий мороз и яркое солнце.

По краям дорог росли в вышину горы затвердевшего, слежавшегося снега; местами они были выше человеческого роста.

А в середину почти каждую ночь, как в насмешку, ветер надувал с полей и огородов новый снег - мягкий, пушистый, рассыпчатый, в котором можно было увязнуть выше пояса.

Немцы ругались, зябли, выворачивали и натягивали на уши свои неприспособленные к климату пилотки, поддевали самые невозможные одежды под свои ветерком подбитые шинели и кляли на чем свет стоит Руссланд, русскую зиму и русские дороги.

Русские тоже ругались, ходили не по дорогам, а по верху, по выброшенному снегу, который был значительно тверже, и кляли непонятливых немцев, которые, вместо того, чтобы накатать, как всегда делалось со времен отцов и праотцов, сверху по снегу твердую санную дорогу, упрямо заставляли ежедневно ворошить и расковыривать этот снег, и счищать его до самой промерзлой земли, которая также упрямо почти ежедневно обратно пряталась под пушистое снеговое одеяло.

+++

На Базарной улице стоял небольшой домик - как почти все дома в Липне, деревянный, деревом крытый, серенький.

Принадлежал он заготовителю скота Кафтаненкову Ивану Лукичу, который жил в нем с большой семьей: у него была жена Марья Игнатьевна, сестра жены Надя, в сорок первом окончившая школу, пятеро детей, из которых старший одну зиму ходил в первый класс, а младший родился за месяц до начала войны, и девяностолетняя полуслепая Семеновна, бабушка его жены.

Вся эта орава помещалась в одной комнате и кухне, из которых состоял домик.

Иван Лукич был неплохой и очень честный человек, толковый и старательный работник; он очень гордился тем, что он член партии и никогда не пропускал случая поставить собеседника в известность об этом факте.

Он очень любил выступать на собраниях и никогда не укладывался в регламент. В работе он не считался ни со временем, ни с погодой, постоянно ездил, а чаще - ходил, по командировкам, и его участок почти каждый год первым в районе выполнял план мясозаготовок.

Но при всех достоинствах Ивана Лукича, была у него одна слабость, о которой хорошо знали соседи и сослуживцы, и немало горевала Игнатьевна: стоило ему выпить сто грамм, как он уже не мог оторваться от водки, припивал все деньги, залезал в долги, делал прогулы и бывал во хмелю буен и драчлив.

Но случалось это с ним нечасто, а после строгих правительственных указов о прогулах - совсем прекратилось.

Когда началась война, он, как и множество других, был призван в армию, и вся забота о семье легла на плечи жены и свояченицы.

Во время первой оккупации города немцами, а также при кратковременном возврате руских, обе сестры усиленно таскали в свое гнездо то продукты из складов и магазинов, то спирт с завода, а иногда и кое-какие вещи из брошенных квартир, копали картошку везде, где она только росла, не спрашивая, кто ее посадил - и теперь, зимой, когда уже многие голодали, эта семья сидела в своей хатке, сравнительно неплохо обеспеченная.

Кафтаненков попал в плен. Невдалеке от страшного Бахметьевского лагеря ему удалось бежать, и в начале декабря один мужик, приехавший в Липню на мельницу, привез от него Игнатьевне весточку; Иван Лукич писал, что он находится в Мглинковском районе, в деревне Петраково, и вскоре придет в Липню.

Марья Игнатьевна стала ждать мужа домой, ждала декабрь, ждала январь, а когда город оказался в партизанском окружении - перестала ждать, думая, что теперь его в Липню не пропустят.

Тут-то он и заявился.

Он пришел рано утром, до рассвета, пробрался задами и огородами, строго-настрого приказал своим никому не говорить о его приходе, расспрашивал о всех новостях и особенно интересовался, много ли в городе немцев, какие роды оружия,и на каких улицах они расположены.

Игнатьевна не знала, куда посадить дорогого гостя, чем его угостить и, забыв на радостях про его слабость, вытащила из подпола заветный трехлитровый битон со спиртом.

Через час, когда уровень жидкости в битоне значительно понизился, Иван Лукич заплетающимся языком сообщил жене и свояченице, что он коммунист, что он партизан, что он пришел сюда в разведку, что скоро в Липню придут партизаны, и тогда уже они расправятся по-свойски с фашистами и с изменниками родины...

Жена слушала его одним ухом, не зная, чему верить, чему нет, поддакивала и нетерпеливо ожидала той минуты, когда ее супруг свалится на стол, или под стол, и захрапит, чтобы тогда стащить его на постель и уложить спать...

В самый разгар пьяных разглагольствований Ивана Лукича явились незванные гости.

- Раус!.. Алле раус!... Шнее путцен!.. Шнелль! Шнель! - выкрикивал пожилой немец в коричневой шинели с красной повязкой на рукаве (эту форму носила ведавшая дорожными работами организация ТОДТ).

Предшествующие дни немы миловали Кафтаненчиху из-за ее оравы детей и разрешали оставаться дома; на снег из их семьи ходила одна шестнадцатилетняя Надя.

И сегодня, услыхав голос немца, девушка поспешно начала одеваться.

Но немец увидал самого хозяина дома, сидящего за столом, и направился к нему.

- Пан!.. Пан! Ауфштеен!... Шнее путцен!... Арбайтен!... - говорил он, тряся Ивана Лукича за плечо.

Тут произошло непредвиденное.

Кафтаненков, пошатывась, поднялся из-за стола, бессмысленно поглядел на немца, не понимая, чего этот незнакомый человек к нему пристал; потом глаза его остановились на нарукавной повязке со свастикой и внезапно налились кровью... рука потянулась в задний карман брюк...

Через секунду грянул выстрел.

Немец с коротким хриплым криком тяжело рухнул на пол...

А через час на росших вдоль Базарной улицы старых березах качались на ветру три трупа: Иван Лукич Кафтаненков в полинялой расстегнутой гимнастреке без пояса, его жена Марья Игнатьевна в красной кофте, с растрепанными волосами и свояченица Надя в теплом пальто, которое она успела надеть, собираясь на очистку снега.

У всех на груди висели дощечки с надписью:"За убийство германского солдата".

А напротив, через улицу пылал, как огромный костер, со всех сторон облитый бензином старенький, сухой деревянный домик...

За углом множество людей, преимущественно женщины, бросали лопатами снег, сверкающий тысячью алмазных искорок... С темно-синего неба смотрело ослепительное солнце...

А из соседнего окна смотрела, протирая слезящиеся глаза, подслеповатая бабушка; около нее жались четверо полураздетых детей; пятый, самый маленький, восьмимесячный, остался в своей люльке в доме, и старуха вспомнила о нем, когда дом уже сгорел...

+++

Вечером того же дня все подробности Кафтаненковой истории рассказывала в доме бургомистра соседка, Прасковья Ильинична Иголкина.

- Как фамилия старухи? - неожиданно спросил Венецкий, принимаясь писать какую-то записку.

- Семеновны-то?... А кто ее знает!... Она не Кафтаненкова, она Маруськи Кафтаненчихи бабка... Постойте!... Козлова она... - вспомнила Паша.

- А имя как?

- Семеновна!

- Так это же отчество, а имя?

Но имени Кафтаненковской бабки никто не знал: стариков и старух в Липне полагалось величать только по отчеству; Венецкий не хотел, чтоб Паша бегала в запретное время узнавать это имя и так и написал: "Козловой Семеновне".

Это было распоряжение на пекарню о бесплатной выдаче двух килограммов хлеба ежедневно.

- Пожалуйста, Ильинична, завтра утром отнесите это старухе!

- Отнесу, отнесу, Сергеич!... Чуть свет отнесу!... Спасибо вам!...

А на следующий день продавец хлеба Окунев пришел с этой самой запиской к бургомистру.

- Это вы писали, Сергеич?

- А кто же еще? Неужели вы до сих пор моей подписи не знаете? - сказал Венецкий довольно резко.

- Подпись-то я знаю... Только как бы немцы за это не взгрели и меня, и вас - давать столько хлеба партизанским детям, да еще бесплатно!..

- Будете ежедневно выдавать для этих детей по два килограмма бесплатно! - металлическим голосом произнес Николай Сергеевич, отчеканивая каждое слово, а затем, желая показать, что этот разговор окончен, совсем другим тоном спросил:

- Отчет принесли?

Окунев хорошо знал, что когда бургомистр так чеканит слова, с ним лучше не спорить, и молча полез в карман за отчетом.

+++

Венецкий распорядился снять и похоронить тела казненных, но полицейский Сережа, которому он это поручил, скоро вернулся и сказал, что немцы не разрешают снимать повешенных.

- Черт знает, что такое! Мало того, что повесили ни за что, ни про что, да еще хоронить запрещают!...

С этими словами Венецкий быстро вышел из своей неказистой конторы, намереваясь идти в комендатуру, но в дверях он столкнулся с Владимиром Альфредовичем.

- Спокойно, спокойно, милейший! - заговорил переводчик, увлекая Николая на улицу, подальше от многочисленных любопытных ушей. - Я все слышал: когда наш бургомистр мечет громы и молнии, его голос раздается на весь город... Но не следует поднимать шум без уважительных причин!...

- Как это без причин? Какие вам еще причины?... Вздернули трех человек без всякого суда, ни в чем не разобравшись, сожгли дом, сожгли в доме ребенка, а теперь еще хоронить не дают!.. Что же это за издевательство такое?... За Кафтаненкова самого я не заступаюсь: он был виноват, застрелил немца с пьяных глаз - так пускай бы и вешали его одного.... А за что жену и сестру жены, и ребенка, которому года не было?... Их самих за это повесить мало!...

Фон Шток покачал головой.

- Мой дорогой Николай Сергеевич! Вы случайно не приходитесь правнуком дон-Кихоту Ламанчскому?

- Что?! - глаза Венецкого сверкнули.

- Ну, ну, не обижайтесь!.. Нельзя быть таким вспыльчивым!... Я ведь вам только добра желаю... Выслушайте меня, тогда многое поймете!...

- Ну!... Слушаю!..

Венецкий прислонился к телеграфному столбу и ждал, в упор смотря на переводчика; тот распахнул свой белый полушубок, повернулся спиной к ветру, закурил и только тогда стал говорить.

- Во-первых, ради погребения мертвых не стоит рисковать живыми - тех вы уже не воскресите, а под горячую руку могут еще кого-нибудь вздернуть... так что пусть покойники немного повисят, теперь мороз, им ничего не сделается, а когда утихнет гнев праведный и неправедный, их кто-нибудь потихоньку закопает... Во-вторых, вы говорите - их повесили без суда?.. Теперь война, если всех начать судить, придется половину армии переквалифицировать на прокуроров и адвокатов. В-третьих, почему повесили жену, сестру жены, устроили ауто-да-фэ и даже, как оказалось, сожгли в этой избе ребенка?... Я согласен, расправа была скорая и довольно крутая; если бы они спросили санкции комендатуры, то, может быть - я говорю, может быть, а не наверное- повесили бы одного главу семьи, а женщины остались бы в живых; но мы об этом узнали, когда правосудие уже совершилось, а формально они правы: существует бефель, по которому за убийство германского солдата повинны смерти не только сам убийца, но и вся его семья. В-четвертых, в этой истории есть еще одно неприятное обстоятельство: если бы он убил солдата топором, ножом, палкой - это было бы лучше, но он его застрелил, следовательно, у него было огнестрельное оружие, а это верный признак его связи с партизанами... До сих пор считалось, что партизаны действуют в деревнях, а сама Липня - вполне благонадежное место, но в связи с этим делом мнение переменилось, и сюда на днях должны заявиться жандармерия и карательный отряд, так что будьте поосмотрительней: это публика, которая шутить не любит... А теперь идемте в вашу контору, а то холодно на улице!... Об этом деле я не хотел говорить с вами при посторонних, но у меня есть к вам еще другие дела...

Они пошли в контору.

- Господа, могу поздравить! Партизанские банды разбиты и большая часть нашего района от них освобождена! - сказал фон Шток, усаживаясь и протирая очки. - А затем вот еще какое дело, - он вытащил из кармана и положил на стол несколько грязных тетрадок, исписанных карандашом. - Это списки снегочистов - приведите их в христианский вид и передайте на пекарню: комендант распорядился выдавать им по килограмму хлеба в день.

- Вот это правильно!

- Теперь люди пойдут сами на снег, добровольно!

- Очень хорошо!

- А то кому же охота задаром работать?

Но бургомистр отнесся к этому сообщению несколько иначе, чем другие.

- Это очень хорошо, - проговорил он нерешительно. - Очень хорошо, но...

- Разве по этому вопросу есть какие-нибудь "но"?

- Есть! При таком расходе хлеба через месяц в городе вообще хлеба не останется.

- Выдавайте! Хлеб будет! - уверенно ответил переводчик. - Дороги должны быть расчищены в самый короткий срок!... Хлеб будет!...

- Есть еще одно дело, - продолжал он. - На днях сюда начнут пригонять скот, который следует зарезать для снабжения армии. Подберите людей и помещение и устройте бойню. Отходы, разные там головы, ноги, хвосты, требухи, вероятно, можно будет выдавать населению. Кроме того, подберите кожевников, чтобы они выделывали шкуры с бойни, а также с того склада, который у вас здесь сохранился: нужна кожа и овчины... Затем нужна шерсть... Много ли у вас овец в районе?

Как всегда, точную справку дала Лена:

- Двести шестьдеят две штуки, и все в партизанской зоне.

- Мало!... И возможно, они уже пошли партизанам на шашлык... Ничего! Привезем из других районов... А здесь ваши мастера будут делать валенки... Видите, Николай Сергеевич, сколько новых дел?

- Постараюсь все устроить! - отозвался Венецкий и весело улыбнулся: живые дела уже отвлекли его от мыслей о мертвых.

Владимир Альфредович встал и собрался уходить, но в дверях остановился и вернулся.

- Да!... Чуть не забыл: комендант приказал всех ваших полицейских передать непосредственно в распоряжение комендатуры - по охране города им теперь делать нечего, пусть они помогают в борьбе с партизанами.

Списки чистильщиков снега были приведены в порядок и переданы Окуневу. Как и следовало ожидать, эта мера оказалась самой действенной: килограмм хлеба за рабочий день был очень хорошей платой, и немцам больше не приходилось ходить по домам и выгонять людей - люди шли на работу сами.

Через несколько дней пришел с восточной стороны большой обоз с зерном. Лошадьми управляли немецкие солдаты, и откуда был этот хлеб, никто не знал; его заприходовали от "Дойче Вермахт".

Вслед за хлебом в Липню, на вновь устроенную бойню стал поступать в большом количестве скот; как обещал переводчик, отходы были предоставлены на долю населения.

Только летом, спустя полгода, стало известно происхождение этого хлеба и скота: целый ряд деревень восточной части района, занятых партизанами и вновь у них отобранных, были ограблены до последнего теленка и последнего зерна, но сообщать об этом Венецкому переводчик счел излишним.

+++

ГЛАВА 17. ЧЕРНЫЙ ТЕРРОР.

Оживленный, раскрасневшийся, растрепанный Витька Щеминский, вернувшийся из экспедиции против партизан, рассказывал в конторе бургомистра о своих приключениях и подвигах.

- Значит, мы до леса доехали, и давай чесать из автоматов, давай чесать!... От деревьев только щепки отлетают!... А тут и они, голубчики, выскакивают навстречу, да на нас!... А мы на них!... У них - винтовки, а у нас - автоматы!... Ну, мы им дали перцу!... Там у них был лейтенант один, Борька... Он орет: за мной, бей фашистов!... А наш немец один в него гранатой как даст!... От того Борьки - мокрое место!... И другой лейтенант у них, Сережка, тот удрал... А как мы им надавали жару, как выскочит какой-то черный, нос крючком, на жида похож... орет: за родину, за Сталина!... Ну, мы ему прописали Сталина по первое число!...

Витька рассказывал очень красочно, показывал все события в лицах, но слушали его довольно хмуро, без особого восхищения; впрочем, его это не смущало.

В детстве Виктор любил и умел драться и был душой всех военных игр между мальчишками. Отправляясь на фронт в начале войны, он искренне мечтал крепко подраться и крепко "задать фашистам"...

Но драться ему не пришлось: часть, в которую он попал, сперва медленно, с остановками, двигалась в сторону фронта, потом, значительно быстрее, - отступала в противоположную сторону, потом попала в окружение и, наконец, сдалась в плен почти без сопротивления.

И только теперь воинские таланты Витьки получили, наконец, достойное применение. А тот факт, что он оказался в рядах тех самых "фашистов", которых когда-то собирался колотить, и дрался с людьми, которые раньше были его товарищами, его беспокоил очень мало.

Ведь, когда он в школьные годы играл в войну, ему случалось быть и красным, и белым, и другом, и врагом, и пленником, а настоящая жизнь - много причудливей самой затейливой игры.

И Виктор заливался соловьем, с увлечением описывая свои приключения.

Наконец, материал его рассказов несколько истощился.

- А знаете, Сергеич, - вспомнил он. - Володьку подранили.

Венецкий, до сих пор почти не слушавший его разглагольствований, быстро поднял голову.

- Володя ранен? Что же ты сразу не сказал? Где он?

- Да дома, на печке лежит! - хладнокровно отозвался Виктор. - Просил вам передать, чтоб вы к нему зашли...

+++

Вскоре Венецкий уже был на окраине Липни, неподалеку от кирпичного завода, и входил в маленький домик, где жил его верный адьютант Володя Белкин.

Мать Володи, Федоровна, хмуро поздоровалась, показывая всем своим видом, что приход гостя ее совсем не обрадовал.

- Как Володя? - спросил Николай Сергеевич, не обращая внимания на хмурое лицо хозяйки.

- Что Володя?... Лежит Володя... Раненый лежит, может, и помрет, а все через людей!... Небось, как под пули погнали, не спрашивали:"Как Володя?"... Говорила я ему, чтоб не лез в полицаи, так нет же, матери не послушался... Чужой человек умнее матери!... А теперь!...

- Не беспокойтесь, Федоровна. Он скоро поправится. У него только большая слабость от потери крови, а раны неопасные...

Это сказала, выходя из комнаты в кухню, высокая пожилая женщина, Марья Ивановна Соломина; до войны она более двадцати лет проработала в Липнинской больнице медсестрой. Врачи считались с ее мнением и советом, а пациенты доверяли ей больше, чем врачам.

В настоящее время она была в городе единственным гражданским медиком и имела большую практику. Величали ее теперь все доктором, хотя формально врачебного диплома она не имела.

- Куда ранен Володя? - спросил Венецкий Марью Ивановну.

- Одна рана в ногу, немного повыше колена, но кости и сухожилия целы и серьезных повреждений нет; кроме того, задело бок - сорвало кожу и слегка поцарапало одно ребро... Но все это скоро заживет... Уж вы поверьте, я всю жизнь с больными дело имела... Пусть только он лежит спокойно, покой ему необходим...

- Сергеич! Это вы пришли? Идите сюда! - послышался из-за пестрой занавески слабый голос раненого.

- Ну, уж чего ходить-то?... Только беспокоить... - заворчала мать. - Слышали, небось, что докторша сказала: покой ему надобен!...

- Сергеич!... Мама, где Сергеич?.. Он не ушел?... Позови его!... Мне с ним поговорить надо...

Венецкий решительно отодвинул занавеску и вошел к больному, а старуха, продолжая ворчать, полезла под пол за картошкой, чтоб уплатить доктору за визит.

Володя лежал не на печке, как говорил Виктор, а на кровати, накрытый ватным одеялом; он был очень бледен, светлые волосы торчали ежом во все стороны, под глазами легла синяя тень, а на носу резко выделялись коричневые веснушки.

- Как ты себя чувствуешь? - спросил Николай Сергеевич, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью.

- Да теперь-то ничего, очухался, - ответил Володя. - А как вчера меня привезли домой ребята - не помню... без сознанья был... Ивановна говорит, что я много крови потерял...

Володя виновато улыбнулся, взглянул на занавеску, за которой копошилась его мать, и заговорил быстроым прерывистым шепотом:

- Николай Сергеич!... Голубчик!.. Увольте меня из полиции... Пожалуйста... Это не потому, что меня поранили, это пустяки, я поправлюсь... Но не могу я... Понимаете - там наши ребята липнинские... У этих партизанов... я Андрюшку Новикова своими глазами видел... он же мой дружок был... еще Ваську Жигунова... еще Сашку, Ивана, Толика, что были в нашей больнице пленные... Еще дядю Кузьму Завьяловского... он моей мамки браненник... может, и еще там кто есть из свих... Не могу я по ним стрелять... Увольте меня, чтоб я не был больше полицаем...

Бургомистр смотрел на раненого серьезно и ласково.

- Хорошо, Володя, я постараюсь перевести тебя на другую работу, - сказал он. - Хотя теперь это зависит не от меня, но я переговорю с переводчиком, чтоб тебя отпустили, так как ты раненый...

- Потому что я раненый?

- Ну, даю Был бы здоровый, немцы, вероятно, тебя не отпустили бы... А раненый ты им не нужен... Нет худа без добра!..

- Вот как! Значит, хорошо, что меня ранили!... Ой!...

Володя от радости резко повернулся и вскрикнул от боли.

Вошла Федоровна с прояснившимся лицом: она слышала весь разговор и больше не ворчала и не хмурилась, а наоборот, смотрела на бургомистра с надеждой и лаской.

- Уж вы попросите, Сергеич, чтоб его пустили!... Вас послушают!... Один он у меня!... Что мне делать, коли убьют Володю-то моего?...

И она вытерла глаза передником.

Через час Клавдия Ивановна напечатала приказ по Городскому управлению, где говорилось, что Белкин Владимир, в связи с ранением, увольняется из полиции и назначается десятником по ремонту домов.

- Немцы имеют полное право посчитать этот приказ пустой бумажкой, - сказал бургомистр, расписываясь на всех трех экземплярах. - Но все же "бефель ист бефель", авось и этот бефель окажется действительным.

+++

А на другое утро бургомистр нашел в ящике своего стола сложенную треугольником записку, адресованную "Н.С. Венецкому лично".

"Прощевайте, Николай Сергеевич! От вас я худого не бачив, но тильки не можу я насупротив своих воевать. Колы вы мени друг, не шукайте, куды я подевався. Пиду, куды сердце зовэ, того и вам советую. Друг ваш Иван Вышняченко."

Венецкий два раза перечитал эту торопливую записку на смеси русского и украинского, порвал ее в мельчайшие клочки и задумался.

Ушел Ваня Вышняченко, хороший, честный парень, ушел, куда его "сердце зовэ"... А он, Венецкий, остался и должен лавировать между комендантами, переводчиками, жандармами, полицаями, партизанами...

А в конце дня его вызвали в комендатуру.

Переводчик из волжских немцев (Владимира Альфредовича почему-то не было) сообщил бургомистру, что теперь русская полиция будет подчиняться непосредственно комендатуре, минуя бургомистра, в связи с чем комендант назначает нового шеф-полицая.

Об исчезновении Вани Вышняченко не было сказано ни слова, как будто его вообще никогда на свете не существовало.

Венецкий молча выслушал все сообщения и при первой возможности ушел из комендатуры, ничего не возражая и не спрашивая.

Шеф-полицаем города Липни был назначен бывший завьяловский староста Василий Данилович Лисенков, по деревенскому прозвищу "Пылик".

+++

Когда переводчик фон Шток пришел, как уже ни раз бывало, вечером в гости к бургомистру, хозяйка дома встретила его вопросом:

- Владимир Альфредович! Почему вы допустили, что Лисенкова назначили шеф-полицаем? Это мерзавец, каких мало!

Владимир Альфредович насмешливо улыбнулся.

- Дорогая Елена Михайловна! Что значит "я допустил"? Вы преувеличиваете мое могущество... Я всего лишь переводчик, долмечер... Конечно, я долмечер высшего класса, и не только мой непосредственный шеф, но и жандармы предпочитают пользоваться именно моими услугами. Но все же я - долмечер, и только, исполнитель воли начальства... А если Лисенков - мерзавец, это значит, что в должности шеф-полицая он будет как раз на месте.

- Это почему?

- Потому что на эту должность и требуются мерзавцы, причем мерзавцы наивысшей категории... А у нынешнего повелителя Липни есть чутье в данном вопросе... Люди вроде вашего уважаемого супруга на это дело не годны. Вы же неплохо знаете историю, Елена Михайловна, - во все века лучшими друзьями и наивернейшими слугами самодержцев были палачи... У Иоанна Грозного был Малюта Скуратов, у Людовика Одиннадцатого - кум Тристан, у Сталина - Берия... Власть фюрера также нуждается в людях, в совершенстве владеющих ремеслом палача... Это необходимо, иначе нас скушают партизаны...

- Вот ваши квалифицированные палачи и расплодили партизан! - горячо воскликнула Лена. - Я помню, как сразу после взятия Липни был случай: вот здесь, на этом самом углу (она показала в окно)... бегут два красноармейца... рысью бегут, гинастерки без поясов, босиком, без шапок, а рожи сияющие и рты до ушей... Попросили у нас пить... ну, мы их и спросили, кто они такие. Отвечают пленные, домой идем. Немцы нас в плен взяли и домой пустили... Немцы - мировые ребята.... Напились воды и скорее дальше... Я их как сейчас вижу перед собой, этих парней... И если бы немцы и дальше так относились к пленным, чтоб те могли про них сказать "немцы - мировые ребята" - не было бы никаких партизан... Люди сдавались в плен, чтобы жить, чтобы кончить с войной, а их стали голодом морить, гонять хуже всякого скота, издеваться... Их поставили в такие условия, которые хуже всякой смерти!... Им ничего другого не оставалось, как бежать и партизанить... И если будут продолжать вешать и жечь, как Кафтаненковых, - партизан станет в тысячу раз больше!...

Эмигрант задумался.

- Может быть, вы и правы, - медленно проговорил он, барабаня пальцами по столу. - Я согласен, что репрессии вызывают озлобление, согласен и с тем, что у пленных было безвыходное положение... Но у тех, кто их взял в плен, положение тоже было безвыходное: сдалось в плен в десять раз больше народу, чем вся та армия, которой они сдались; на такое огромное количество нахлебников, да еще сразу, никакое интендантство не могло напастись. Чем же было кормить всю эту ораву?

- Неправда! - вмешался Венецкий. - Если бы захотели - накормили бы!.. И немецких продуктов не требовалось. Я был в плену; нас гнали мимо колхозных полей, было лето, у нас были руки - мы могли копать картошку и варить сами, но нам не давали этого делать!.. А вся эта картошка все равно ушла под снег.... Немцы сделали с пленными непростительную глупость, побили сами себя... Нельзя перегибать палку - она распрямится и ударит того, кто ее держит... А то, что люди испытали в плену - не прощается!..

- И вы не прощаете, Николай Сергеевич?

Венецкий на минуту задумался, потом ответил:

- Я не в счет, мне повезло: я пробыл в плену всего две недели, но и их я до смерти буду помнить!... Но у меня и с советской властью свои счеты, и тоже такие, которые не прощаются...

После минутного молчания он опять заговорил:

- Вы сказали, что нечем было накормить пленных... среди лета... А когда на мою голову свалились три тычячи пленных, я тот же день сумел их накормить, хотя была зима, а какое в Липне положение с продовольствием, вы сами знаете...

Владимир Альфредович удивленно покачал головой.

- Знаю! - сказал он. - В неразоренном месте это было бы не так трудно, но если вы в Липне, зимой, с места в карьер сумели накормить три тысячи пленных, - мне остается только снять шапку и поклониться - вы герой!...

+++

В тот же вечер на другой улице, в доме Фрузы Катковской, где еще с января, с самого бегства своего от партизан, квартировал завьяловский староста, происходило пиршество.

На столе стоял заводской спирт, рядом с ним немецкий шнапс и деревенская самогонка, жареное мясо с картошкой, сало, котлеты, холодец, пшеничные оладьи со сметаной и множество других угощений, вкус и цвет которых большинство жителей города уже начали забывать в эту далеко не сытую зиму.

Новый шеф-полицай торжественно праздновал свое назначение на высокую должность.

- Теперича у нас дела пойдут! Немцы паек обещали, обмундирование, все как положено... Уж я себе полицию подберу на большой и с присыпочкой! - ораторствовал Василий Данилович, и его зеленоватые глаза сияли неподдельным восторгом; восторг этот выражался также в добавлении к каждому слову непечатного ругательства, либо русского, либо немецкого.

- Теперича у меня не такие порядки будут, как у Венецкого, а то он самых боевых ребят не хотел брать в полицию...

- Вот у Баранка, царство ему небесное, работнички были, туды их мать, первый сорт! - прохрипел сильно опьяневший, красный, в расстегнутой рубахе Семен Плющенков, по прозвищу "свинодер". - Так что ли я говорю, Котик? - обратился он к своему соседу.

- А неужели ж! Мы с Иваном дела чисто обделывали! - подтвердил Кот. - А Венецкий все палки в колеса ставил... Вот меня, например: сколько я его раз просил, чтоб он меня взял в полицию, и Витька за меня просил, - ни в какую!...

- Венецкому хотелось, чтоб у него не полицаи были, а дошкольники, послушные мальчики, - усмехнулся Виктор, пальцы которого перебирали клапаны гармоники, выводя не совсем уверенно мотив немецкой солдатской песенки "Лили-Марлен". - Все строгости разводил - цивиль-приват-барахло не смей трогать!.. Стукнуть кого-нибудь - тоже не смей!.. Выпить - тоже нельзя! Теперь хватит! Воля!...

- Воля! - подтвердил Лисенков. - Теперь мы одним немцам подчиняемся, а на бургомистров - чхали с высокой башни!... Я всех возьму - и Котика, и Петровича... Пойдешь, Петрович?

Но Свинодер, которого величали Петровичем, похлопал своими маленькими глазками, что-то промычал, выпил еще полстакана самогонки и только тогда нерешительно сказал:

- Я, Данилыч, душой бы рад, да только я ведь теперь на бойне... Это же самая разлюбезная работа! Вот! - он указал на стоявшие на столе жареное мясо, холодец, котлеты. - Гляди, все это я, значит, Константиновне принес... Должность дуже хорошая...

- А ты и бойню не бросай, и у нас будешь работать... Как большой спец... по совместительству.

- Коли так, идет! - прохрипел Свинодер и добавил неведомо к кому обращенного матюга.

- Вот и добро! - шеф-полицай тоже со смаком вставил несколько добавочных слов. - И Иваныча я тоже к себе возьму...

Но Матвей Иваныч Буянов, сидевший за столом хмурый, сердитый и почти трезвый, наотрез отказался от предлагаемой чести.

- Не пойду я больше в полицаи!.. Хватит того, что меня люди кляли, когда я с Баранковым ходил да грабил... Я печки буду делать...

- Печки будешь делать? - приподнимаясь, переспросил Лисенков свистящим шепотом, и его глаза стали узенькими как щелки. - Не хочешь в полицаи?... Гребуешь?... Поглядите, какой чистоплюй выискался!.. А коли мы из тебя с твоими печками блин сделаем?...

Его рука уже схватилась за револьвер, который он сегодня утром получил в комендатуре и еще ни разу не успел пустить в ход. Назревала крупная ссора.

Но хозяйка дома вовремя заметила это.

- Данилыч! Давай песню споем!.. Витечка! Будет тебе эту Лильку немецкую пиликать!... Давай нашу песню, такую, чтоб все знали!..

Виктор переключил свою музыку на "Коробушку".

- Споем!... Витя, начинай!.. Данилыч, друг любезный, давай споем!.. "Эх, полным-полна...."

Сильным, немного резковатым голосом она запела, и Данилыч, польщенный, что его персонально пригласили петь, подтянул козлетоном. Песня разрядила грозу.

- Что же вы не пьете? Выпейте!.. Закусочки возьмите!... - угощала любезная хозяйка.

Лисенков поднял зеленую эмалированную кружку со спиртом.

- За здоровье, значит, нашего коменданта, товарищи... Ох, виноват, вот проклятое слово!.. Само на язык лезет... Господа!... Господа полицейские!.. И за всех немцев, как они наши освободители!...

- И за Гитлера! - подсказал ухмыляясь Виктор.

- И за Гитлера!.. Хайль Гитлер!..

- А Сталину вечная память!..

Доблестные воины новой липнинской полиции пили кружками спирт и самогонку, тянули, кто в лес, кто по дрова хриплыми пьяными голосами мешанину из десятка песен зараз и не заметили, как Матвей Иванович Буйнов под весь этот шум и гвалт незаметно выскользнул из дома и, осторожно оглядываясь, чтоб не нарваться на немецкий патруль, отправился домой к милым его сердцу железным печкам.

+++

- Знаете, что вчера вечером на кладбище четырех человек повесили? - рассказывала, придя утром на работу, Клавдия Ивановна Сомова.

- А кто такие, не слыхали?

- Какие-то деревенские... Написано, что партизаны... одна - женщина... ее узнали, говорят, она была где-то председателем сельсовета... А про других не знаю... А вешали их наши полицаи - Лисенков, Свинодер и еще кто-то...

- А в Чертовом Рву расстреляли на той неделе человек двадцать - так под снегом и лежат, - сказал Ваня Корбанков.

Маруся тоже хотела что-то сказать, но этот разговор был прерван приходом мастера-валенщика, притавщившего пару огромных серых валенок, ступни которых были не менее полуметра длиной.

- Здравствуйте! Переводчика у вас тут нет? Альхредыча? - спросил он.

- Переводчик сегодня не приходил...

- А что это вы такое принесли? - полюбопытствовала Маруся. - Валенки на слона?

- И то правда ваша, что на слона. - отозвался валенщик. - Такие мне немцы заказали и образчик дали. Вот он, за дверями...

И он принес из сеней вторую пару обуви такого же размера, сдлеанную из ржаной соломы.

Все окружили валенщика, с интересом разглядывая великанскую обувь и строя догадки, кому и для чего такая может понадобиться.

Все сомнения разрешились с приходом Владимира Альфредовича.

- Это не для слонов, а для часовых, - объяснил он. - Это новейшее изобретение, специально для России, называется "Штрошуе"... Туда полагается влезать вместе с сапогами, и считается, что тогда не будут мерзнуть ноги... Патрули уже ими пользуются.

Он повел с собой в комендатуру мастера вместе с его чудовищными валенками; в дверях он на минутку остановился.

- Кстати, Николай Сергеевич! Пусть он вашим служащим тоже сделает валенки - дайте ему список.

И он скрылся за дверью.

- Вот молодец, Владимир Альфредович, спасибо ему! - сказала Клавдия Ивановна. - А то наш Сергеич все стесняется... Другие не это берут...

Списки на валенки были составлены, а про повешенных на кладбище и растрелянных в Чертовом Рву разговор не возобновлялся.

+++

А по дороге домой в этот самый день Лена услышала за собой быстрые шаги догонявшей ее Маруси.

- Поповна! Стой! Подожди меня!

Лена остановилась и подождала подругу.

- Моей маме вчера бабы рассказывали, что теперь расстреливают уже не в Чертовом Рву - там такой снег, что не пролезешь - а знаешь где? В саду!...

Лена слегка наморщила брови.

- В саду? А ведь верно!... В той стороне по ночам слышны выстрелы...

- Ты слышала выстрелы? Значит, бабы не врут... Слушай, пойдем, посмотрим!

- Идем!.. Только пропустят ли нас?

- Кто? Немцы? Ничего, мы им зубы заговорим!

- Ну, нет! - усмехнулась Лена. - Жандармерии зубы заговорить трудновато!... Это не отдыхающие окопники... Да и вообще, теперь уже не то время: "паненка, ди дойч шприхт" теперь для немцев не диковинка - все паненки научились "дойч шпрехен"...

Они свернули по направлению к городскому саду, тому самому, где перед войной играла музыка и танцевала молодежь.

Улицы, окружавшие сад, полностью выгорели еще во время первого фронта, и в этой части города теперь никто не жил.

Подруги прошли мимо двери с висячим замком, около которой стоял часовой, засунув ноги в соломенные слоновые сапоги; на прохожих он не обращал никакого внимания.

Сад был засыпан огромными сугробами, но от расчищенной улицы туда вела узенькая тропинка.

Девушки пошли по этой тропинке, пробираясь между высокими старыми деревьями с множеством грачиных гнезд.

Искать пришлось недолго: тропинка вела прямо в лощину посередине сада, а в этой лощине лежало около трех десятков трупов; некоторые были уже занесены снегом - вчерашние и позавчерашние, другие лежали открыто - сегодняшние...

Подруги вооружились лохматыми еловыми ветками и стали сметать снег с лиц мертвецов, желая узнать, нет ли среди них знакомых.

- Это пленный, он был у нас в больнице... я его помню... А это... Смотри!.. Фридман!...

Фридман был зубной врач местной амбулатории, старый толстый еврей.

- И откуда он взялся? Его при немцах никто не видел в городе...

Неподалеку Маруся обнаружила старую Рахиль Златкину, ту самую, которой она выписала при рыжем коменданте контрабандный паспорт...

Остальные мертвецы были незакомы.

- Нет, вот еще знакомый! - Лена смахнула снег с лица еще одного покойника.

- Гулиджан! - воскликнула Маруся, узнав часового мастера, рассказчика веселых анекдотов.

Подруги выбрались из сугробов и пошли обратно. Их никто не задержал; даже у запертой двери не оказалось часового: на посту сиротливо и важно стояли одни толстые "штрошуе"...

- А у нас с мамой под печкой жиденята сидят, - вдруг тихим голосом проговорила Маруся.

- Какие жиденята?

- Симкины, соседи наши... саму Симчиху приходили арестовывать, когда она на снегу была... Ну, она пошла в деревню пристанища искать, а киндеры у нас... Ну, до свидания, Аленушка!...

Они разошлись: Лена свернула налево, Маруся пошла прямо.

Под старыми деревьями сада кричали вороны.

Маруся шла домой медленно, посередине дороги, расчищенной до самой земли, и тихо мурлыкала себе под нос привязчивую песенку:

"Гулиджан, Гулиджан,

Ходь на моя лавка!..

Ты тогуешь баклажан,

Разным сортом травка..."

+++

Прошло еще немного времени.

Рано утром, чуть свет, на квартиру бургомистра в слезах прибежала жена Егоренкова.

- Сергеич!... Помогите!... Федю моего забрали!.. Так его били... Господи!.. Сергеич, спаси ты его...

- За что его арестовали? - быстро спросил Венецкий.

- Донесла сволочь какая-то, что в нашу чайную партизаны ходют... А у нас, вы сами знаете, сколько народу за день переворачивается... Почем мы знаем, кто партизан, кто не партизан?... Сергеич, поговори ты с немцами! Скажи, что Федя не виноват!.. Он же вам всегда помогал, если что надо было... Михайловна, голубушка! - повернулась она к Лене. - Поговори ты с немцами, ты по-ихнему знаешь, они тебя послушают...

Венецкий немного успокоил Егоренчиху, обещав похлопотать за ее мужа, и немедленно отправился искать Владимира Альфредовича, но тот оказался в отъезде и появился только к вечеру.

- Не либеральничайте, мой милый! - сказал переводчик, когда бургомистр изложил ему все обстоятельства дела. - Не советую вам соваться в эту историю: у этого трактирщика нашли оружие и советскую литературу...

- Какую советскую литературу? - воскликнул Венецкий. - Вот тоже советская литература!...

Он раскрыл шкаф, вытащил оттуда и бросил на стол "Тихий Дон", "Цусиму" и еще несколько советских книг и журналов. У сотрудников теперь было слишком много свободного времени, и в конторе образовалась полная библиотека книг, которые все читали по очереди.

- Все это советская литература!.. И вы сами брали ее читать! А оружие тоже везде кругом города валяется!...

- Тише, успокойтесь! Ваш милейший Егоренков имел постоянную связь с партизанами. Его "ресторан" был местом свиданий партизанских "вождей"...

- Он мог об этом не знать...

- Теоретически, конечно, мог: в его заведении бывали самые различные люди. Но вероятнее, что он знал, возможно, ему за это платили, а, может быть, он им сочувствовал, или имел среди них родственников... Во всяком случае, обстановка такова, что с ним церемониться не станут... А вы не лезьте, Николай Сергеевич, а то и вас не помилуют!... Впрочем, вероятно, наши разговоры уже бесполезны! - он иронически посмотрел на бургомистра сквозь очки и пустил к потолку затейливую струю дыма.

- Почему бесполезны?

- Потому, что Егоренков, по всей вероятности, находится уже в селениях праведных...

Венецкий вскочил и, не говоря ни слова, быстро вышел, хлопнув дверью.

Владимир Альфредович улыбнулся.

- И-де-а-лист! - проговорил он, покачивая головой и закуривая новую сигарету.

А Венецкий в это время быстро, крупным шагом шел по направлению к чайной.

Завернув за последний угол, он убедился, что слова переводчика были правильны.

Висевшая ранее над дверью доска с самодельной надписью "Чайная Федора Егоренкова" была прибита к соседнему телеграфному столбу, и на нем висел, покачиваясь, сам хозяин чайной Федор Егоренков.

+++

- Лена! Леночка!... Это ты?... Остановись, пожалуйста!...

Лена остановилась на узенькой, протоптанной в снегу дорожке. Она не сразу узнала окликнувшую ее бледную, исхудавшую молодую женщину в стареньком овчинном полушубке со сборами и больших растоптанных валенках.

- Галя?!... Разве ты здесь?.. Я думала, ты давно уехала...

Галя Сукновалова была в детдоме вместе с Леной и училась с ней в одном классе.

Незадолго до войны Галя приехала в Липню вместе со своим мужем, молодым врачом, который был сюда направлен на работу после окончания института.

Мужа Гали Лена тоже знала: он тоже был воспитанником детдома, но на несколько классов старше. Был он лучшим учеником, активным общественником и любимцем всего детдома.

Звали этого общего любица Абраша Вуликес. Был он еврей, а из-за его чудной фамилии школьные товарищи придумали, что он не русский еврей, а испанский; но это, конечно, была шутка.

С самого памятного июля сорок первого года Лена нигде не встречала в Липне ни Абрама Ефимовича, ни Галину Алексеевну и предполагала, что они давно где-нибудь или далеко в тылу у русских, или в Красной Армии, и вдруг сегодня Галя, в прошлом щеголиха и модница, появилась в Липне в деревенских лохмотьях.

- Леночка, помоги!... Абраша в тюрьме у немцев!...

- Абраша в тюрьме? Но как вы вообще оказались в Липне? Он же был призван в Красную армию?..

- Он работал на призывном пункте в Маркове до последнего дня... И я там была... Потом его взяли в госпиталь, потом он задержался из-за раненых... потом мы поехали вместе и все перепуталось... Он хотел явиться в часть или еще куда-то... я не знаю... но мы попали под страшную бомбежку, а потом оказалось, что всюду кругом немцы... и мы остались... у меня его котюм был гражданский... - сбивчиво рассказывала Галина.

- Где же вы были все это время? - спросила Лена.

- В Новом Завьялове. Ведь в городе у нас все сгорело, а там мы нашли квартиру... и вообще в деревне легче... К Абраше столько народу ходило лечиться... Приносили картошки, молока, даже хлеба... И нас никто не трогал... Лисенков, правда, грозился несколько раз, но мы думали - все обойдется... Он ведь тоже приходил к Абраше лечиться, когда руку обварил... А вчера он приехал с немцами...

Галя расплакалась.

- Да не плачь!... Расскажи толком, как дело было?... И идем к нам - нечего на улице стоять!...

- Нас аретовали!.. - на ходу сквозь слезы говорила Галина. - Лисенков показал на нас: это юда, партизан... Абрашу так били!... За что?.. Он никому дурного не сделал!... Леночка, ты же его знаешь! Один раз приезжали партизаны и его позвали перевязать раненых... Это правда, это действительно было... Но он - врач! Он обязан был оказать помощь раненым!... Они кричали, что он жид... Но разве он виноват, что он еврей?... Леночка, милая!... Твой муж - бургомистр... Если бы он похлопотал... А то меня отпустили, а Абрашу...

- Кто тебя отпустил?

- Переводчик в золотых очках отпустил меня и посоветовал уходить подальше... А как я могу сама уйти, а Абрашу оставить на гибель?!..

Лена завела плачущую Галину к себе домой.

- Сиди тут и жди меня! Я сама пойду говорить с переводчиком в золотых очках.

Как не раз случалось, Владимир Альфредович сидел в пустой конторе и о чем-то оживленно беседовал с Венецким. Никого больше не было, рабочий день кончился, и все ушли домой.

При появлении Лены переводчик вскочил.

- Елена Михайловна! Извините! Я задержал вашего супруга... До завтра, Николай Сергеевич!

- Нет, Владимир Альфредович, подождите! Мне нужны именно вы! - подчеркнуто деловым тоном проговорила Лена.

- К вашим услугам! - эмигрант слегка поклонился.

- Арестовали доктора Вуликеса; он очень хороший человек... Постарайтесь, чтобы его освободили!

- Дорогая Елена Михайловна! Вы требуете невозможного! Во-первых, он - жид, во-вторых, он сам признался, что лечил партизан...

- Он - хороший человек! - повторила Лена. - Оказать помощь раненым он был обязан: он врач... - и, помолчав, добавила, - Его жена - моя подруга...

- Ах, к вам обратилась эта дама унылого вида!... Передайте ей, если она ваша подруга: пусть она Бога благодарит, что ее саму отпустили с миром!.. Мне удалось доказать, что она русская, а не жидовка... Пусть она куда-нибудь убирается подальше, и никому ни слова о том, что она - жена еврея!.. Удивляюсь, как русская женщина могла связаться с жидом?!.

- А как же Абрам Ефимович? - упорно повторила Лена.

- Ах,да! "Он - хороший человек!".. Но поймите - он может быть идеальнейшим человеком, верхом совершенства и добродетели, - но если он жид...

- А вы знаете, с чего началась в Липне карьера Абраши Вуликеса? Он попал в милицию за антисемитизм!...

- Жид попал в милицию за антисемитизм? Это интересно - расскажите, пожалуйста...

Глаза фон Штока зажглись любопытством. Он сел и приготовился слушать.

- А дело было так. - начала рассказ Лена. - Через несколько дней после приезда в Липню он пошел на базар. Видит: продает русский парень хороший костюм и просит много дешевле, чем он стоит, а два жида с ним торгуются, дают половину цены и между собой по-еврейски договариваются, как бы его облапошить... Абраша слушал, слушал, да и бухнул на весь базар:" Жулики вы, жиды пархатые!". Жиды подняли гвалт:" Антисемитизм! В милицию!"... Пошел с ними Абраша в милицию, там составляют протокол, спрашивают: "Ваша фамилия?" - "Вуликес." (тут Лена заговорила с преувеличенным еврейским акцентом); "Ваша имя-отчество?" - "Абрам Хаимович". По документам он Ефимович, он нарочно сказал - Хаимович... Милиционер глаза вытаращил: "Так вы еврей?" - "Да, я еврей! А это - жиды, потому что они жулики и прохвосты!"... Абрашу отпустили с миром, а жиды остались с носом!..

Владимир Альфредович расхохотался.

- Вот это здорово!... Такому жиду не грех было бы и помочь!... Но увы - "бефель ист бефель"... Вы это знаете не хуже меня... Надо было вашему Абраму Хаимовичу пробираться к красным, или хотя бы в такое место, где никто бы не знал, что он еврей, и выдать себя за русского... Ведь даже в Германии очень много жидов раздобыли себе документы, что они чистокровные немцы, и живут преспокойно...Если он этого сделать не сумел, приходится ему пенять на себя... Я рад был бы исполнить вашу просьбу, Елена Михайловна, но в данном случае я совершенно бессилен помочь!... Очень прискорбно, но если не случиться чудо, то вашему Абраму вскоре придется переселиться в лоно Авраамово, - не удержался от каламбура переводчик. - Если он удерет, я постараюсь, чтобы его не преследовали, но освободить?... Нет, не имею на это власти!... Но поздно, темно... Мне пора идти, и вам тоже!

Он поднялся, щелкнул каблуками, с эмигрантской изысканностью поцеловал руку Лены, пожал руку Николаю, который был молчаливым слушателем всего разговора, и удалился.

+++

Пришлось принести Галине Сукноваловой неутешительные известия.

- Леночка! Может, это поможет?... Я успела захватить с собой... Меня, к счастью, не обыскивали...

Она вытащила маленький сверток; при свете самодельной коптилки блеснули серьги с изумрудами и золотой медальон.

- Даже не знаю, что сказать, - нерешительно проговорила Лена.

"Если он удерет, я постараюсь, чтобы его не преследовали..." - вспомнила она слова переводчика. Организовать побег?... Но как?

Послышался стук в дверь. Поздний гость оказался Виктором Щеминским.

- Здравствуйте! Я ваши книжки принес... Не будете ругать, что задержал?

- Нет, Витя, не буду!

- А еще что-нибудь почитать дадите? Я скоро цурюкну - не беспокойтесь!

- Выбирай!

Лена осветила коптилкой этажерку с книгами.

Часть этих книг была куплена ею еще до войны, но большинство было военного происхождения: однажды, во время первой оккупации, проходя по улице, она наткнулась на целую гору растрепанных книг - их выбросили из окон библиотеки немецкие солдаты, расположившиеся в ней на жительство.

И, к удивлению соседей, Лена, ни разу не сходившая на спиртзавод, целых четыре раза ходила с мешком за книгами.

Когда Виктор присел на корточки около этажерки и начал рыться в книгах, Лена слегка тронула его за плечо. Ставка на переводчика в золотых очках в деле спасения Вуликеса провалилась, и она решила попытаться сделать новую ставку - на Витьку Щеминского.

- Витя! Ты знал Вуликеса? Доктора?

Виктор поднял голову и загадочно улыбнулся.

- А неужели ж? .. Он моей мамке перед самой войной аппендицит резал...

И вдруг решившись, добавил:

- У нас он сидит!..

- Я знаю, Витя... Что с ним?

Витька махнул рукой.

- Завтра в сад отведем... Капут махен... - проговорил он преувеличенно безразличным тоном.

Лена молча показала ему Галин золотой медальон. Глаза молодого полицая загорелись.

- Золото?... Настоящее?... У жидов всегда золото бывает... Это у вас Вулекесиха сидит в той комнате?

- Да, она... Но что ты насчет этого скажешь? - она указала глазами на медальон.

Виктор задумался.

- Если бы еще что-нибудь... А то одну штуку не разделишь... Мы ведь вдвоем ходим "вирд ершоссен" устраивать...

Лена показала сережки.

- Давайте!

Он протянул руку к драгоценностям, но Лена ее отстранила.

- Ну, нет, дружок! Эти вещи пока побудут у меня. Выручишь Абрама Ефимовича - получишь!

Виктор рассмеялся.

- А вы, Леночка, оказывается, жох! Вас не проведешь! - фамильярно заметил он. А потом добавил: - Ладно! Попробуем! Мы обычно с Котом на пару ходим, а он парень свой... Вот, если Свинодер пойдет, ничего не получится! Тот свиней резать любит, а людей расстреливать ему еще больше нравится... его хлебом не корми, только дай кого-нибудь пристукнуть... Фридман тоже рассказал, где он закопал золото... Свинодер с Пыликом ему пообещали, что отпустят, он, дурак, и поверил... А они золото выкопали, а Фридмана все равно укокошили... А Кот, хотя урка, но честный парень...

И Виктор ушел, забрав с собой несколько приключенческих романов.

Прошла ночь, утро, день, и в вечерних сумерках два полицая с винтовками повели в городской сад избитого, полураздетого, еле державшегося на ногах Абрама Ефимовича Вуликеса.

- А ну, поворачивайся, юда! - поторапливал один из них.

А другой полицай при входе в сад вдруг сказал мягким красивым тенором прямо в ухо своему пленнику:

- А что, доктор, ты ведь с умирающими дело имел, если тебя немножко подранить, самую малость - ты сумеешь прикинуться покойником?

Абрам Ефимович удивленно взглянул на Виктора и ничего не ответил.

- Патронов у нас маловато, - продолжал тот, как бы между прочим. - Больше двух патронов на человека тратить не полагается... Может случиться, что и совсем промажем... Ночь темная... А все же, если маленько снег покрасить, лучше будет... Иной раз немцы интересуются...

Через несколько минут между деревьями сухо щелкнули два выстрела. Вороны стаей поднялись с ветвей и быстро опустились обратно; они были привычны.

А утром Лена вышла много раньше обычного, пошла на работу кружным путем и свернула в городской сад.

Под деревьями по-прежнему лежали замерзшие трупы расстрелянных. Вуликеса среди них не было.

Видны были только пятна крови на снегу и следы санок, хорошо знакомых санок, принадлежавших когда-то старому Титычу, санок, у которых один полоз был немного шире другого.

След этот спрева был легким, как будто санки были пустыми, потом он глубоко врезался в снег, повернул к выходу из сада и потерялся на расчищенной и утоптанной улице.

Рядом со следами полозьев шли следы двух пар ног: одни в разбитых старых валенках, другие - в новых, маленьких...

Лена невольно поставила ногу рядом со вторым следом и на снегу отпечатался его двойник...

В воздухе начал порхать легкий, пушистый снежок.

Лена подняла голову и улыбнулась снегу: пусть заметает следы...

Можно отдать Витьке и Коту честно заработанное ими золото.

+++

ГЛАВА 18. ВЕТРЫ ВЕСЕННИЕ

В первых числах марта в Липню неожиданно приехал Раудер.

Он пришел в тесную "русскую" контору вместе с фон Штоком и каким-то незнакомым немцем, который отличался тем, что был необыкновенно высокого роста.

Раудер был необычно приветлив; от его прежней заносчивости не осталось и следа; он поздоровался со всеми старыми сослуживцами, всем пожал руки, расспрашивал с интересом про все районные новости и даже не постеснялся произнести несколько ломаных русских слов, хотя на лицо имелся лучший на свете переводчик.

И прежние сослуживцы тоже встретили его с искренней радостью, которая его даже несколько смутила.

Его наперебой расспрашивали о Шварце и Эрвине, но об них он сам ничего не знал, кроме того, что они работают где-то в других районах.

Он представил своего спутника, зондерфюрера Курта Шеффера, и сообщил, что именно Шеффер будет теперь работать "альс Крайсландвирдшафт Липнья".

К концу дня Раудер уехал, провожаемый самыми добрыми пожеланиями. Прощаясь, он сказал, что он очень жалеет, что ему лично уже не придется работать в Липне.

Зондерфюрер Шеффер остался.

- Вот видите, Николай Сергеевич, у вас восстановлен дорогой вашемй сердцу Крайсландвирт! Это значит, что скоро будет на земле мир и в человецех благоволение! - пошутил Владимир Альфредович.

+++

А через несколько дней после восстановления Крайсландвирта главный переводчик пришел на квартиру к бургомистру.

- Ну, Николай Сергеевич, всего вам хорошего! - сказал он, широким жестом протягивая руку. - Я зашел к вам попрощаться: через два часа уезжаю из вашей богоспасаемой Липни!

- Так скоро! - воскликнул Венецкий. - Куда же?..

- Куда начальство прикажет! - уклончиво ответил фон Шток, и Николай почувствовал, что его вопрос был неуместным. - В Липне восстановлен Крайсландвирт, и вообще можно надеяться, что теперь будет спокойно - партизан скоро окончательно ликвидируют...

Бургомистр промолчал на это замечание.

Владимир Альфредович сел с ним рядом, наклонился и сказал, понизив голос:

- А, все-таки, дружище, вам следует быть поосторожнее с вашим любвеобильным сердцем!.. Я не хочу хвастаться, но вы мне головой обязаны!...

Венецкий поднял удивленные глаза на переводчика, а тот вытащил из кармана большую пачку маленьких бумажек и подал ему.

Это были справки, частью написанные собственной рукой бургомистра Липни Венецкого, частью напечатанные и им подписанные, те самые справки, на основании которых получили немецкие аусвайсы и липнинское гражданство более тысячи человек из числа пленных и беженцев, которые не только не были уроженцами или довоенными обитателями Липни, но даже вряд ли до войны слыхали когда-нибудь, что на свете существует такой город.

- Эти ваши литературные произведения были в руках жандармерии; нашлись люди, которые сумели отобрать настоящих липнинцев от фальшивых... Хауптман равал и метал, хотел их всех разыскать и вздернуть, а также, конечно, и автора сей премудрости, и иже с ним... Мне тогда с трудом удалось отвлечь его внимание на другое дело... К счастью, он уехал, и пользуясь несколькими часами междуцарствия, я изъял эти, с позволения сказать, " документы"... Теперь уже сменилось несколько комендантов, это дело замято и забыто... Вы в безопасности, господин бургомистр!... Но предупреждаю: больше таких фокусов не выкидывайте, за это по головке не гладят... И к тому же около вас не будет больше такого Аргуса, как я...

Переводчик подошел к печке, засунул в топку всю пачку бумаг и поджег зажигалкой.

- А где Елена Михайловна? - спросил он, когда от бумажек остался один пепел.

- В церкви... Должна скоро придти... Вот она идет!

Хлопнула наружняя дверь, и по коридору послышались быстрые легкие шаги Лены.

- Дорогая Елена Михайловна! Я пришел проститься с вами, наверное, навсегда!...

Владимир Альфредович крепко сжал обе руки Лены и его бесстрастный голос чуть заметно дрогнул. - Будьте осторожны! Следите за вашим Дон Кихотом, чтобы он не наделал глупостей!... Он любит играть с огнем!..

- Владимир Альфредович, я сама люблю играть с огнем, - с улыбкой возразила Лена. - И Дон Кихота моего люблю как раз за то, что он иногда умеет делать глупости!...

- Тогда плохо дело!... Меня очень огорчит, если я узнаю, что он погиб из-за какого-нибудь дурацкого рыцарства... И еще более огорчит, если это случиться с вами, Елена Михайловна!..

Он неожиданно вытащил блокнот и карандаш.

- Вот Берлинский адрес моей жены... Если что-нибудь случится плохое, постарайтесь сообщить мне. А если все будет хорошо, если война закончится, я буду очень, очень рад видеть вас обоих своими гостями!... Прощайте!... Мне пора!...

+++

Предсказание переводчика Владимира Альфредовича, что партизан скоро окончательно ликвидируют, не сбылось. Передышка была короткой.

К концу марта потекли ручьи; снег таял под жаркими весенними лучами солнца, обнажая прошлогодние пожарища.

В это время к Липне вплотную подступили партизаны с явным намерением завладеть, наконец, этим полуразрушенным городком, который продолжал оставаться центром немецкого владычества во всей округе.

На помощь партизанам прилетели со стороны фронта советские самолеты.

В одну из весенних ночей, когда легкий морозец сковал натекшие за день лужи, Липня подверглась сильнейшей бомбежке.

Снова задрожала и заколыхалась многострадальная липнинская земля, только стекла из окон теперь уже не вылетали: нечему было вылетать - окна были заделаны досками, тряпками, горелым железом и прочими небьющимися материалами.

С разных сторон города поднялись зарева пожаров. Всю ночь слышалась ожесточенная перестрелка.

Венецкий нервничал. Когда зарево показалось за Базарной площадью, в районе мельницы, он не выдержал и, несмотря на строжайший запрет ходить по ночам, вышел из дома и направился в сторону пожара.

На первом же углу его остановил патруль и хотел загнать в чей-то чужой дом.

Николай показал свой аусвайс, где было сказано, что "бюргермайстер" имеет право ходить по городу в любое время и, мобилизуя весь свой немецкий словарь, объяснил, что он беспокоится за судьбу мельницы.

Патрульный солдат сказал, что мельница цела, что на ней находятся немецкие солдаты, и из уважения к бургомистровскому званию Венецкого проводил его обратно домой, предупредив однако, что если тот вторично попытается нарушить запрет, его застрелят, хотя он и бургомистр.

Утром ему с большими спорами на каждом углу удалось добраться до своей конторы. Оказалось, что там удобно расположились на ночлег немецкие солдаты.

Венецкий выбрал из столов и шкафа все уцелевшие документы и отнес их к зондерфюреру Шефферу, который охотно взял их на сохранение.

Длинный Шеффер, недавно принявший в Липне хозяйственные дела, тоже болел душой за целость и сохранность своих "бетрибов" и, выбрав минуту затишья, отправился вместе с бургомистром выяснять положение.

Патрульные солдаты козыряли офицерской форме Шеффера и с ним вместе беспрепятственно пропускали его "цивильного" русского спутника.

Мельница, зерносклад и недавно восстановленный маслозавод оказались целыми, хотя немалая часть продуктов была растащена неизвестно кем. Сильно пострадала электростанция и полностью был разрушен мост через Ясну.

На обратном пути Шеффер зашел с Венецким к нему домой, по приятельски поприветствовал "фрау бюргермайстерин". в которой с удивлением узнал своего же агронома, и посоветовал обоим сидеть дома, пока не кончатся бои, а в случае надобности обещал прислать за ними солдата.

Так Николай и Лена оказались под домашним арестом.

+++

Бомбежка прекратилась, но ближе и ближе становились пулеметные очереди и сухие хлопки винтовочных выстрелов. Партизаны явно были уже на окраинах города.

После полудня в бывший Ложкинский дом явилось все соседское семейство Иголкиных.

- Пустите нас, Сергеич? - спросил в дверях Марк Захарович. - У вас как будто затишье, а у нас вся стена как решето сделалась. Строчит и строчит там какой-то из-за базара, и все по нашей хате...

- Заходите, заходите...

Вошла Паша с огромным узлом, Володя с чемоданом и младшая восьмилетняя девочка Люся, закрученная во множество одежек.

- Так и строчит, так и строчит! - тараторила Паша, усаживаясь и развязывая платок на голове. - Никакого спасу нет... Мы и на пол ложились, и поушками укрывались, и под печку лазили... Хотели в окоп пойти, а там воды натекло выше колена... Нигде не схоронишься...

- Мамка у меня всего боится! - пробасил четырнадцатилетний Володя. - А чего там страшного? Просто партизаны стреляют в немцев, а немцы в партизан... Ничего особенного...

Паша напустилась на сына с упреками, а Лена не могла удержать улыбки, вспомнив, как эта самая Паша тряслась перед толстым Вилли и повторяла: "Пан, мы боимся!"...

- Вот в ваш дом как будто ничего и не попадает, - проговорил Захарыч. - Посидим немного, может, они и совсем угомоняться...

В Ложкинский дом попадало ничуть не меньше пуль, чем в Иголкинский, такие же самые были дырки в стенах и в окнах, и Захарыч это прекрасно видел и понимал, а говорил он с единственной целью успокоить свою далеко не храбрую невестку.

И Прасковья Ильинична действительно, неизвестно почему, почувствовала себя в безопасности и завела с хозяйкой дома разговор о картошке, запасы которой подходят к концу, о сапогах, которые промокают, о погоде, о соседях, трещала не умолкая и совершенно перестала прислушиваться к стрельбе.

Венецкий сперва тоже поддерживал эти совсем для него неинтересные разговоры, потом потихоньку вышел в соседнюю комнату и прилег на койку дочитывать какую-то из многочисленных книг, стоявших на этажерке.

Всю эту зиму у него редко бывала возможность читать: днем было некогда, а вечером слишком темно, и он наверстывал это упущение, получив принудительный выходной день.

- Тетя Лена! Есть у вас вода попить? - вдруг попросил Володя.

- Там в кадушке посмотри!

Но ни в кадушке, ни в ведрах не оказалось ни капли воды.

- Ну, что же делать? Потерпи, не помрешь! - сказал внуку Захарыч и добавил. - У нас тоже со вчерашнего дня нет воды, и на колодец по такой стрельбе не сходишь... Ничего, не век же они стрелять будут...

Лена молча стала надевать пальто.

- Куда вы, Михайловна?

- За водой!

- Да что вы! Там же стреляют! - воскликнул Захарыч. - Не ходите!... Цел он будет, Володька-то...

- Я сама тоже хочу пить! - возразила Лена. - И сварить что-нибудь надо... А стрелять они, может быть, целую неделю не перестанут - неужели же нам из-за этого без воды сидеть?

Она оделась, взяла ведра и вышла на улицу.

Хлопнула наружная дверь, и сразу вслед за этим звуком послышался треск пулеметной очереди и несколько винтовочных выстрелов.

- Господи!... Подстрелят ее! - закричала Паша. - И зачем она только пошла?.. И все через тебя, хулиган! - набросилась она на сына, хотя тот и не думал хулиганить.

Венецкий, который, увлекшись чтением, не слышал предыдущих разговоров, только теперь из возгласа Паши понял, что произошло.

Он бросился к окну, открыл форточку и высунулся на улицу.

Лена шла по деревянному тротуару медленно, ровным шагом. До колодца ей нужно было пройти мимо трех домов и трех огородов и повернуть за угол.

- Фью! фью! - свистели над ее головой пролетавшие пули, но она не ускорила шаг, напротив, даже замедлила.

В пустом полуразбитом доме около самого колодца сидели немцы в белых маскировочных халатах.

При виде молодой женщины с ведрами из двух оконных проемов сразу высунулось несколько голов.

- Цурюк!... Назад!... Паненка! Хир нихт геен!.. Ферботен!... Нэльзья!.. Шиссен!... Штрельят!... - закричали на двух языках более двух десятков голосов.

Лена подошла вплотную к колодцу, поставила ведра на землю и только тогда повернулась к немцам.

- Ихь браухе вассер немен! - отчетливо проговорила она. - Ихь бин хир гекоммен унд оне вассер верде нихт вег геен!

Спокойный звучный голос и неправильная, но уверенная немецкая речь обезоружили немцев.

Обмениваясь между собой замечаниями, высунувшись из окон чуть ли не до пояса, они с интересом наблюдали, как русская "паненка" не торопясь вытащила из колодца цепь, защелкнула висевшую на этой цепи защепку на ручке ведра, опустила ведро в колодец, потом стала размеренными движениями крутить ручку вала, сперва в одну сторону, опуская пустое ведро, потом в другую, вытаскивая полное, как она сняла это полное ведро с защепки, поставила на землю, зацепила второе, опять опустила, опять вытащила - и все это, не обращая ни малейшего внимания на свистящие и стрекочущие пули.

Наконец, она зацепила коромыслом оба ведра и подняла их на плечо.

- Ауфвидерзейн! - сказала она немцам с чуть насмешливой улыбкой и пошла в обратный путь.

Венецкий ругал себя за то, что вовремя не прислушался к разговору, не отобрал у Лены ведер и не пошел к колодцу сам; он знал, что это была единственная возможность задержать ее дома.

Когда из форточки уже не стало видно Лену, он, несмотря на уговоры Захарыча и Паши, вышел на крыльцо и хотел идти встречать.

Но с крыльца он увидел, как Лена с полными ведрами показалась из-за угла. Она была цела и невредима.

Николай стоял на крыльце, загородившись от пуль дверью, и смотрел, как она не спеша поднимается в гору по мокрым скользким мосткам. Стрельба затихла - видимо, стрелки с обеих сторон, не сговариваясь, решили пропустить путешественницу, и Николай понимал, что если он теперь пойдет ей навстречу, он этим самым может навлечь на нее новый обстрел.

И он ждал, не двигаясь с места.

Вдруг Лена остановилась, сняла коромысло с плеч и поставила ведра на землю.

- Что с ней такое?!...

Николай еле удержался, чтоб бегом не броситься ей на помощь....

Но нет, она стоит спокойно, что-то шарит в карманах, потом наклонилась и что-то сделала с одним из ведер. Вот она опять подняла коромысло и пошла дальше...

Время тянулось бесконечно долго.

Но вот Николай разглядел на лице приближавшейся Лены неожиданную улыбку, такую веселую, озорную, какой он не видал у нее с самого новогоднего вечера... И он не смог произнести слов упрека...

- Пейте!... Водичка свежая, вкусная!... - громко сказала Лена, входя в кухню со своими ведрами.

- Но почему ты останавливалась на дороге? - спросил Николай.

- Аварию исправляла!... Хорошо, хоть чистый платок в кармане нашелся...

И, подняв одно из ведер, она перелила воду в кадушку и показала в стенках ведра, немного повыше дна, две дырки, заткнутые разорванным платочком.

- Ведерко ранили навылет!... Теперь оно - инвалид... А жалко - новенькое... А что это у тебя на подбородке кровь? Оцарапался? - спросила она неожиданно.

Наблюдая за ее походом, Николай сам не заметил, как в кровь искусал себе губы.

А Лена, как будто не замечая его тревожных глаз, пила воду, поила Володю и Пашу и весело смеялась.

- А интересно, когда вокруг пули летают!... Цвирк!.. Цвирк... то спереди, то сзади... - говорила она возбужденно.

- Убить же может! - Паша смотрела на нее с испугом и восхищением.

- Это и интересно, что убить может!...

- Вот тетя Лена - молодец, храбрая!... - солидно заметил Володя. - А ты, мамка, трусиха!...

+++

К вечеру стрельба прекратилась, и семейство Иголкиных отправилось к себе домой.

Но, как только стемнело, опять прилетел "русский Иван".

Над городом повисло в небе несколько нестерпимо ярких ракет, и между многострадальными серыми домиками начали рваться бомбы.

Лена подошла к окну и при свете ракет принялась что-то писать.

- Что ты там записываешь? - окликнул ее Николай.

- Оставь!... Подожди!...

Она нетерпеливо отмахнулась.

Ракета погасла; Лена продолжала писать ощупью, в темноте, не обращая внимания на то, что весь дом ходил ходуном от близких взрывов.

А когда загорелся на небе следующий "фонарь", она протянула Николаю исписанный карандашом листок бумаги.

- Теперь можешь читать!

... Летит товарищ вдаль под гул моторный,

За ним снаряды вражии летят...

Любимый город - дым пожара черный,

Знакомый дом, зеленый сад, последний взгляд...

Летят, гудят подобно стае птичьей...

Неравный бой, последний перелет...

Любимый город стал врага добычей

И в тишине ночной гостей незванных ждет...

Летит назад товарищ к нам войною,

Удары бомб и взрыва черный дым...

Любимый город жжет своей рукою,

И сам горит и умирает вместе с ним...

В родной земле спокойно спи, товарищ!..

Листвой осенней ветры шелестят...

Любимый город - черный ряд пожарищ,

Разбитый дом, отцветший сад, угасший взгляд..

.

Венецкий прочитал и улыбнулся.

- Вот как! Нас бомбят, а мы стихи сочиняем!... И хорошие стихи!... Только не знаю, как это назвать: породией нельзя, потому что это серьезные стихи... Подражание - тоже не то слово...

- По церковному это называется - "подобен"...

- Пускай будет подобен!... А жаль, что эти стихи нельзя послать тому "Ивану", который лампы зажигает...

Лена ничего на это не ответила, отошла от окна к кровати и легла.

- Ты спать собралась? Думаешь, "Иваны" дадут тебе уснуть?

- Заснуть, пожалуй, не удастся... Но, если пристукнут, то я предпочитаю умирать на койке, а не в луже под забором... Садись сюда, Николай! Пусть нас вместе убивают!.

Она подвинулась к стенке.

Николай осторожно присел около нее на край кровати. Наверху над крышей снова завыли самолеты. "Иван" не заставил себя долго ждать.

И Венецкому под грохот взрывов ярко-ярко вспомнилась история его любви к Лене от первой встречи до сегодняшнего дня, до этих неожиданных стихов... Он вспомнил военную игру, ревность Валентины.... Потом шлагбаум среди поля и около него стройную фигуру девушки в синем ситцевом платье... Поцелуй на глазах немецкого конвоя, когда Лена решительно объявила оборванного, страшного, голодного пленного своим мужем и увела из колонны обреченных к себе домой... Потом вспомнилась ее яркая, радостная улыбка, когда он, сын неверующей семьи, пришел на Рождество в ее церковь, на ее клирос... Потом веселый новогодний бал... И, наконец, слова, сказанные ею фон Штоку:" Я люблю моего Дон Кихота за то, что он умеет иногда делать глупости..."

- Леночка! Хорошая моя! - взволнованно заговорил Николай, и в его голосе прозвучали какие-то новые глубокие, низкие ноты, которых она еще никогда от него не слыхала. - Милая, родная, радость моя!... Может быть, нас убьют сейчас, сегодня, обоих вместе, и мы так и умрем чужими?... Я же люблю тебя, больше всех на свете люблю!...

Ракеты погасли, было темно, выли самолеты...

И в темноте Николай почувствовал, что Лена крепко сжала его руки и молча привлекла его к себе... Он наклонился и прижался к ее губам горячим долгожданным поцелуем...

- Радость моя!... Моя звездочка ясная!... Любимая, желанная!..

- Хороший ты!...

Где-то очень близко, одна за другой, разорвались четыре бомбы.

Самолеты гудели, и земля гудела, слышался лай зениток и треск пулеметов, в окна, мелькая по стенам красноватыми бликами, заглядывало зарево пожара.

И в то самое время, когда весь город дрожал под страшным налетом, в одном доме был праздник - великий праздник любви, которая приходит, не спрашивая дня и часа, имени и места, разрешения и права, и расцветает на обгорелых развалинах еще пышней и ярче, чем в тишине и уюте мирной жизни.

+++

Партизаны не взяли Липню.

Гражданское население не знало причины, могло только строить догадки, что именно заставило их отступить, но они отступили...

Отступили не только от Липнинской подгородчины, где бывали только налетами, но также из Коробова, Терехина, Маркова и многих других деревень, где они больше двух месяцев властвовали открыто, и на этих вчера еще советских территориях, где официально существовали райкомы и сельсоветы, снова начали командовать немцы. Возвращались обратно перезимовавшие в Липне старосты- беженцы, на место убитых назначались новые...

Один только Вороний Мох, дремучий, непроходимый, куда немецкие войска заглядывали с большой опаской, оставался партизанским государством в государстве.

+++

- Воскресный день! И просветимся торжеством!.. - звучало в Липнинской церкви.

Пасха была в этом году очень ранняя, снежная, морозная, было даже холоднее, чем в дни партизанского налета.

Но проезд в Липню теперь, после отступления партизан, был свободен, и в последние дни Страстной недели народу в церковь съехалось множество.

Лена договорилась с Шеффером, и на Страстной почти не сходила с клироса, появляясь в Крайсландвирте только в перерывах между церковными службами. Маруся последовала ее примеру и заявила, что она тоже певчая, хотя "поповна" и дразнила ее, что она не отличает стихиры от стихаря.

И сегодня, на Пасхальной заутрене, собралась в церкви вся Липня: ходили крестным ходом, звонили в единственный дребезжащий колокол, святили вместо куличей бесформенные черные лепешки - и радовались, как будто неделю тому назад на улицах не рвались бомбы, не стрекотали пулеметы, как будто не кончались почти у всех запасы мерзлой картошки, как будто голод не хватал уже за горло жителей маленького городка.

- Христос воскресе!

Маруся расцеловалась с Леной, а потом повернулась к Николаю Сергеевичу.

- Христос воскресе, господин мэр!

- Христос воскресе! - ответил тот, слегка краснея.

- Полагается отвечать - воистину воскресе!... Это даже я знаю!... И три раза целоваться! А ваша поповна пусть смотрит и ревнует!..

- Разве я ревнивая? Уж в этом-то меня трудно обвинить... - рассмеялась Лена.

Маруся троекратно расцеловалась с Венецким, а затем опять обратилась к его жене:

- Не хотела говорить тебе по случаю праздника, да надо! Отругай хорошенько своего губернатора!

- За что?

- За скупердяйство!... Ты из церкви не вылазила, так не знаешь, какой у нас с ним был бой!...Мы составили праздничные списки на муку, на творог, на головы с ногами - Шеффер все разрешил и подписал без единого слова, а твой Плюшкин не хотел давать дополнительную муку: говорит, склад разграбили, зерна нет, скоро совсем останемся без хлеба...

- Знаю, знаю!... А потом он сам домой принес все припасы.

- Принести-то принес, а склад действительно почти пустой! - вздохнул бургомистр.

- Бог не выдаст - свинья не съест, а сегодня праздник! - отпарировала Маруся.

+++

Через неделю, на Фоминой, в церкви было несколько свадеб, и к удивлению многих, первым стал под венец молодой бургомистр.

Маруся Макова была самой деятельной участницей этой свадьбы: она раздобыла для Лены кусок парашютного шелка, из которого при помощи Анны Григорьевны подруги соорудили подвенечное платье; она пела на клиросе и держала венец над головой Лены...

А под вечер, оставшись дома наедине с матерью, Маруся вдруг сказала:

- А, все-таки, я не понимаю, почему они именно теперь венчаться надумали - задним числом?

- Так был же пост - постом не полагается венчаться! - ответила Анна Григорьевна.

- А до поста? Ведь церковь у нас с самого Рождества открыта...

- А тогда партизаны помешали... Не до того было... Вся эта суматоха как раз на святках началась, а мямоед в этом году был совсем короткий...

На том и порешили...

+++

Крайсландвирт вторично проводил в Липнинском районе перепись людей, скота, домов и посевов. Ноябрьские сведения устарели: партизанский фронт, который зимой прокатился по району, одни деревни смел начисто с лица земли, другие наполовину разрушил, третьи переселил.

А население этих деревень с цепкой живучестью, которой больше всех существ на земном шаре наделен именно человек - строилось, копалось, селилось в самых неожиданных местах, и наперекор войне и всем воюющим жило!

По некоторым деревням эту перепись сделали свои старосты и агрономы, как уцелевшие прежние, так и вновь назначенные, а в другие деревни Крайсландвирт послал специальных переписчиков.

+++

- Поповна! Аленушка! Вот кстати пришла!... Иди есть кригсблины!...

- Это еще что за "кригсблины"? - удивленно спросила Лена, переступая порог Маковского домика.

- Новейшее кулинарное изобретение!... Пайковому регламенту не подлежит! Можно есть в неограниченном количестве!... На!..

И Маруся протянула подруге пару жестких лепешек, черных с серым налетом, похожих на куски растоптанной резиновой подошвы.

- Ну, как?

- Ничего, вполне съедобно!... Из чего это?

Маруся залилась смехом.

- Ну вот самый верный способ определить, кто как живет!... Пузенчиха все ноет, что голодает, а как мама ее этими лепешками угостила - она зафыркала: это же нельзя есть, это гадость!... А я одному немцу предложила попробовать, так он, бедный, из вежливости глотал, глотал, давился, давился - чуть глаза на лоб не вылезли, пока проглотил... А вот мадам бургомистриха уже одну одолела и за вторую принялась!...Кушай, светик, не стыдись!... Еще дам!...

- Так они вкусные!

- Очень даже вкусные! Мы с мамой уже третью сковородку печем да уплетаем!... Только для них одна приправа нужна!

- Какая приправа? Ты же мне дала без всякой приправы.

- А вот есть одна такая приправа, с которой все вкусно! - продолжала смеяться Маруся. - Может быть такое кушанье: с маслом - дрянь, с салом - дрянь, с сахаром - тоже дрянь!... А вот если с голодком - за уши не оттянешь!...

Лена тоже рассмеялась.

- Видно, у Пузенчихи и у немца "голодка" не было, что они твои кригсблины забраковали... Но, все-таки, из чего они сделаны?

Маруся сделала серьезное лицо.

- Слушай рецепт! Внимательно! В Молоховце не найдешь!... Прежде всего следует, - она начала говорить бесстрастным монотонным голосом, как будто читала поваренную книгу. - Взять ведро и лопату и идти на паханое поле, где грязь не ниже колена, покопаться часа три в этой грязи, вымазаться по уши и набрать полное с верхом ведро прошлогодней картошки...

- Прошлогодней картошки?

- Да, вот она!... - Маруся показала несколько клубней серо-зеленого цвета с отставшей шелухой, таких, какие в мирные годы при посадке картошки нередко попадались в бороздах, и обычно с отвращением выбрасывались.

- Но ты слушай дальше рецепт: следует ободрать шкурку; середку положить в кастрюлю, промыть в двадцати водах и толочь; эта штука будет вонять, как ассенизационный обоз - надо, чем больше воняет, тем больше толочь, а когда вся вонь вытолчется - тесто готово! Можно лепить лепешки и на сковородку! Жира не требуют, подгорать не умеют!..

Неизвестно до сих пор, кто первый придумал печь лепешки из перезимовавшей картошки, многократно перемерзшей и истлевшей под снегом, но на поиски этих разноцветных кусочков грязного крахмала с отставшей тонкой шкуркой высыпал весь город и все окрестные деревни. Тысячи женщин и ребятишек копались в весенней грязи и с торжеством возвращались домой с полными ведрами. В трудную весну сорок второго года этой прошлогодней картошки оставалось в земле великое множество, и многих спасла она от голодной смерти.

Вскоре жесткие лепешки, которые при наличии "голодка" казались очень вкусными, получили от народной мудрости прозвище "тошнотики". Это название пережило войну на много лет: отзвучали бомбежки, отстроились пожарища, прошел не один мирный год, а по весенней грязи в тех краях все еще "ходили в тошнотики", так же, как летом "ходили по грибы","в орехи", "в малину"...

- Теперь живем, поповна! - продолжала ликовать Маруся, уплетая очередной блин. - А то мама моя совсем загоревала: как она не экономила, а все ресурсы к концу пришли, а раздобытчики мы с ней никудышные...

- Соль кончается - вот что плохо!... - вздохнула Анна Григорьевна.

- Соленых щепок принести? - предложила Лена. - У меня их порядочно - могу поделиться.

- Какие такие соленые щепки? - удивилась Анна Григорьевна.

- Один бывший мастер сырзавода изрубил солильные чаны и формы и открыл торговлю солеными щепками. Мне он по старому знакомству принес полную корзинку. Суп варить хорошо: щепочку положишь - и вода соленая... Я вам принесу - это лучше удобрения...

- Какого удобрения?

- А разве Маруся вам не рассказывала? Около станции лежали суперфосфат и калийная соль. Их еще до войны там выгрузили и забыли... Теперь эти кучи вылезли из-под снега, и кто-то попробовал солить... Народ сразу набросился... Шеффер распорядился продавать за деньги... Там уже полный базар открылся.

- Вот не знала! Что же ты мне не сказала? Я бы сходила... А не отравишься, если им солить?

- Все может быть!

- Целы будут! - усмехнулась Маруся. - "Голодок" - лучшее противоядие, без него мы и этими блинами могли бы отравиться, а с голодком - мнем так, что только за ушами трещит!...

Все помолчали.

- А у нас вчера гость был! - сообщила Маруся. - Сам господин шеф-полицай явился с визитом. Меня-то дома не было... Он тут с мамой сидел битый час, рассуждал о политике, а как только мама на минуту из хаты вышла -сразу полез проверять под полом и под печкой: жиденят наших искал...

- Откуда же он узнал?

- Милые соседушки! - Маруся мотнула головой в сторону дома Пузенковых. - Лидочка с мамашей, больше некому! Недаром они нос воротят от этих блинов, а мы с тобой, хоть и большие должности занимаем, едим да похваливаем.... От трудов праведных не наживешь палат каменных, а за помощь в борьбе с жидами и партизанами платят продуктами.

- А где же они были, ваши жиденята?

- Опоздал немного господин Лисенков! Как раз накануне Сара Осиповна пришла и их забрала. Сказала, что в деревне где-то устроилась, а мне сдается, что она к партизанам пошла в Вороний Мох...

- А знаешь, я завтра тоже пойду в Вороний Мох! - неожиданно сказала Лена.

В глазах Маруси отразилось удивление и даже испуг.

- В Вороний Мох?... Ты?... Тебя-то зачем туда понесет нелегкая?

- Пойду Моховский сельсовет переписывать!

- Кто тебя посылает? Неужели больше не могли переписчика найти? Это же самое партизанское гнездо!

- В том-то и дело! Туда никто не хочет идти: боятся... А никаких сведений оттуда нет с января. Надо же узнать, что там делается.

- Это ты сама, сумасшедшая поповна, набилась туда идти?

- Конечно! Но мне туда идти легче, чем другим: это мой бывший сельсовет, я там два года работала, все ходы и выходы знаю... Кроме того, мне интересно выяснить, жив ли Гнутов - его не было в церкви на Пасху.

- Эх, поповна, поповна! - задумчиво проговорила Маруся. - А ведь и в самом деле интересно посмотреть, как теперь Вороний Мох выглядит!... Добрый путь!...

+++

ГЛАВА 19. ЛЕСНАЯ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ.

В шести километрах от города начинался лес. Высокие березы чередовались с мохнатыми елками., по краям дороги стеной стоял орешник.

Лена шла по мокрой весенней дороге, шлепая по лужам большими солдатскими сапогами.

Под кустами и в лощинах еще сохранился почерневший снег; на земле ковром лежали полуистлевшие прошлогодние листья, сквозь которые зелеными иголочками пролезала молодая травка, а сверху над головой уже распускались новые листочки, мелкие, блестящие, нежно-зеленые...

Послышался шорох; впереди из зарослей орешника вышли на дорогу два человека и пошли Лене навстречу. Один из них был молодой парень, почти мальчик, с полупустым мешком за плечами, другой - уже пожилой бородатый человек с топором в руках.

- Здравствуйте, - сказал молодой, поравнявшись с Леной.

- Здравствуйте, - ответила она.

Старший ничего не сказал, только смерил путницу внимательным взглядом, и ей показалось, что она где-то встречала этого человека, в котором, несмотря на деревенскую одежду, явно чувствовалось что-то не деревенское.

Пройдя сотню шагов, Лена обернулась: на дороге уже никого не было, очевидно, встречные опять свернули в заросли орешника.

Она пошла дальше.

А из-за кустов за ней следило множество невидимых глаз.

- Бургомистриха!.. Венецкого жена новая!... Она прежде агрономом работала... Она и теперь аграном, только у немцев... Куда это ее понесло?.. Задержать ее надо , товарищи!...

- Ни в коем случае! - властно вмешался тот самый пожилой человек с топором, который выходил на дорогу. - Следите за ней, куда она пойдет!... Но чтоб никто не смел ее пальцем тронуть!.. Куда бы она ни шла, она должна вернуться в Липню целой и невредимой!...

А Лена все шла и шла вперед, километр за километром, наломала мимоходом вербы, которая цвела только теперь, через три недели после Вербного восресения, собрала букет сиреневых подснежников, и не подозревала, что за каждым ее движением следит неотступный, невидимый конвой.

Между деревьями замелькали крыши домов. Дорога свернула вправо и уперлась в околицу деревни Новое Мохово.

Во время первых фронтов половина этой деревни выгорела, но строительного материала здесь было более чем достаточно, и со всех сторон весело смотрели маленькими, по военному времени, окошечками недавно срубленные, еще желтые хаты.

Кое-где на дворах и огородах копались люди; на Лену многие оглядывались и провожали ее взглядами. Встречная баба с ведрами поздоровалась с ней.

- Михайловна! Никак это ты к нам в гости пожаловала? - послышался из-за высокого плетня знакомый голос.

На огороде стоял с лопатой в руках высокий, грузный, с курчавой бородой, Прохор Гнутов.

- Прохор Ермолаич! Здравствуйте! Значит, вы живы? - радостно воскликнула Лена.

- Жив! Да и помирать не собираюсь!... А разве меня в Липне уже за упокой поминают?..

Он воткнул лопату в мягкую землю огорода и вышел к калитке.

- Заходи в хату, Михайловна!... Я все расскажу про наши дела... Даша! Принимай гостью!...

Последние слова относились к вышедшей на крыльцо высокой женщине лет тридцати пяти.

- Это хозяйка моя, Дарья Николаевна! - представил ее Гнутов. - Молодовата, правда, для такого старого лешего, как я, да в войну и не то бывает.

Хозяйка ответила "старому лешему" веселой усмешкой, которая ясно говорила, что она придерживается несколько иного мнения, а затем обратилась к гостье:

- А я помню вас, Михайловна: вы при советской власти к нам в колхоз приезжали от райзо... Еще мне помогли льняные семена сортовые достать...

Лена вгляделась в лицо Дарьи Николаевны и тоже ее вспомнила: до войны эта женщина командовала льноводным звеном в колхозе имени Сталина, одном из девяти колхозов этого наименования.

- Давай, Даша, обедать, и гостью с дороги покорми! Хотя теперь разносолов нету, а все же у нас посытнее будет, чем в городе... Ты пешком шла, Михайловна?

- Пешком! Я эту дорогу хорошо знаю!

- А лесовиков не встретила?

- Каких лесовиков? - удивилась Лена.

- Да партизанов!.. Их тут в нашем лесу, что грибов... Под каждым кустом по партизану... Нам без ихнего разрешения никуда ходу нет - останавливают, спрашивают: куда, зачем?... Захотят - пропустят, захотят - назад воротят!... Может, они тебя нарочно пропустили... Ну, садись, кушай, а после потолкуем.

Хозяева и гостья уселись за обед.

- А знаете, Ермолаич, почему я думала, что с вами что-нибудь случилось? - сказала Лена между двумя ложками похлебки. - Потому что вы не были в церкви на Страстную и на Пасху.

Гнутов рассмеялся.

- Вот чего ты меня в покойники-то зачислила? А мы с Вербного свою церковь открыли - в Старом Мохове на кладбище.

Яркая улыбка озарила лицо Лены.

- Правда? Я хотела завтра домой идти, а раз так - до воскресенья останусь, хочу в вашей церкви побывать!...

- Хорошая церковь!... Хоть за это немцам спасибо приходится говорить, что верующим волю дали!...

Покончив с обедом, Дарья ушла на огород, а Прохор облокотился на стол и заговорил:

- Ну, теперь давай, Михайловна, говори, с чем пришла?..

Лена раскрыла свой видавший виды довоенный портфельчик и вынула бланки.

- С переписью, ермолаичююю Зимняя уже недействительна. Теперь все изменилось.

- С переписью, говоришь? - Гнутов взял бланк и начал разглядывать. - Лошади, коровы, гектары... Взялись, значит, опять немцы за сельское хозяйство?... Ну, это примета неплохая!... Только не знаю я, что мне писать в эту твою перепись - половину правды или четвертую часть?...

- Не половину, не четвертую часть, а то, что есть на самом деле!..

- Нет, Михайловна! То, что есть на самом деле, я не могу писать!... Рад бы, да не могу! Мне бы самому лучше иметь одно начальство, да ничего не выходит... Два надо мной царя - один в Липне, "шпрехен зи дойч", другой - в лесу под березой - "за Сталина, за совесткую власть"!... И у обоих царей на мою шею припасены веревки... С работы меня ни один не гонит - люб я обоим... Немцы говорят: командуй, и партизаны тоже говорят: командуй!... Ну, я и командую... А спрашивают с меня обои, и кормить надо обоих, а подчастую и самим жрать нечего... Коли я тебе тут, в этом талмуде, напишу, что столько-то у меня есть коров, телков, коней, свиней, поросят, курчат... а лесовики завтра пожалуют да половину себе на жаренку заберут - чем я в твоем Крайсландвирте отчитаюсь?... Глазами светить буду?... Сказать немцам, что у нас партизаны хозяйничают - себе хуже сделать: наедут, все позаберут под метелку, чтоб, мол, партизанам не досталось... да еще, чего доброго, как тут в Хохловке было, да в Вершинине - хаты пожгут, а людей повыгоняют, куда Макар телят не гонял... Может, еще и вздернут кого-нибудь, чья морда не понравится... Если партизанскую руку держать - еще того хуже: они нам не защита, они пошебаршат да и в кусты!... А деревенские - отдувайся за ихние дела!... Вот я, Михайловна, и прилаживаюсь; как немцы к нам приедут, говорю им - нету у нас партизанов! За лес, говорю, не отвечаю, лес большой, может, где, говорю, и сидят, а в деревню они не ходят... А как те гаврики заявятся, договариваюсь так: берите жратву и еще, коли вам нужно, только поблизости от нас никакой каверзы не устраивайте!... Они мне это обещали: тут дорог ходовых нет, мостов нет, складов нет, взрывать им нечего... Если немцы какие приезжают - они их не трогают, им самим не с руки свою штаб-квартиру выказывать, а немцы далеко от дороги в чащу не лазают - побаиваются... Так вот и живу, под двумя царями...

Этот разговор "по душам" был прерван приходом сына Гнутова, высокого, широкоплечего парня, довольно хмуро посмотревшего на гостью. Прохор замолчал, взял бланки и начал над ними раздумывать, сколько ему чего показать в наличии, чтоб " и на правду походило, и немцам хватило, и лесовикам досталось, и мужикам оставалось".

+++

А вечером того же дня, когда Лена уже спала в теплой хате Моховского старосты, в ее городской квартире раздался стук в окно, выходившее на огород.

- Кто там? - спросил, подходя к окну, Николай Сергеевич.

- Венецкий! Открой и впусти! - послышался явственный, требовательный голос.

В распахнутое окно влез бородатый человек в домотканном армяке. Он быстро закрыл за собой окошко, опустил маскировочное одеяло, и только тогда повернулся лицом к хозяину дома.

- Здравствуй, товарищ Венецкий!

- Шмелев! Александр Федорович!... Вот не ждал!... Откуда ты взялся? - и Венецкий крепко обнял старого сослуживца.

Шмелев слегка отстранился и внимательно посмотрел ему в лицо.

- Ты, кажется, в самом деле рад меня видеть?... Тем лучше!... Я к тебе по делу! Разговоры будут большие.

- Я сделаю для тебя все, что смогу!

- Очень хорошо!

Хозяин и гость прошли в комнату, освещенную маленькой лампочкой, и сели у стола. Шмелев скинул свою потрепанную шапку и оглянулся на открытую дверь в соседнюю темную комнату.

- Разговор будет такой, что нас никто не должен слышать!

- Я один... Сегодня даже моей жены нет дома...

- Знаю! Твоя жена сегодня в деревне Мохово у старосты Гнутова, - сказал Шмелев и, встретив удивленный взгляд Венецкого, добавил. - Как видишь, у меня более свежие сведения, чем у тебя!... За нее можешь не беспокоиться, она вернется целой и невредимой... Но я нарочно выбрал для своего прихода день, когда ее нет дома. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о нашем разговоре, даже твоя жена!

Николай хотел было возразить, что Лена не чета его весьма болтливой первой супруге и умеет молчать лучше многих, но потом сам счел за лучшее промолчать.

Он поправил нагоревший фитиль коптилки и приготовился слушать.

Шмелев заговорил, тихо, медленно, выделяя и подчеркивая каждое слово.

- Ну вот, Николай Сергеевич, слушай: немцы тебя назначили бургомистром Липни, и ты на это согласился... Согласился, без сомнения, скрепя сердце, потому что ты - советский человек и не можешь быть предателем!...

Венецкий потемнел.

- Что ты хочешь этим сказать, Александр Федорович? - спросил он деланно безразличным тоном.

- Только то, что ты слышал! Хотя ты не был членом партии, но я всегда считал тебя настоящим беспартийным большевиком!... У нас о тебе был спор: некоторые товарищи доказывали, что ты изменник, что ты продался немцам... Но я-то тебя знаю, и я был другого мнения! - Поэтому я к тебе и пришел... Пришел, как к советскому человеку! Ты должен работать вместе с нами! То, что ты находишься на должности бургомистра, что немцы тебе доверяют - это как раз очень хорошо для нашего дела! Тебе придется еще некоторое время продолжать играть свою роль бургомистра, пусть немцы воображают, что ты их преданный слуга!... А задание, как действовать, получишь от нас...

- От кого это "нас"?

Шмелев посмотрел на нахмуренное лицо Венецкого, вслушался в его ледяной тон и на секунду задумался; затем улыбнулся и сказал:

- Ты что, мне не доверяешь? Что ж, в такое время действительно трудно сказать, кому можно верить, кому нет... Но меня-то ты знаешь!... И я говорю с тобой, товарищ Венецкий, от имени подпольного райкома коммунистической партии, от имени партизанского штаба, который руководит всеми действиями партизан в нашем районе!...

- И что хотят от меня подпольный райком и партизанский штаб?

- Очень многое! Первое задание: достать шестнадцать немецких паспортов по этому списку!

Венецкий взял список, приблизил его к огню лампочки и стал читать:

- Иванов Григорий, столяр, 1920 год;

Семенов Александр, механик, 1916 год;

Андреев Федор, шофер, 1922 год;

Антонов Иван, возчик, 1919 год;

Петров Алексей, плотник, 1915 год...

- Однако, фантазии у вас маловато: почему все фамилии именные?

Шмелев немного смутился.

- Правильно! Это я недосмотрел!.. Давай, переделаем фамилии!... Документы ты передашь мне. Когда кто-нибудь из этих людей придет к тебе - ты его устроишь на работу, поближе к немцам, а также обеспечишь квартирой, продовольствием и всем необходимым!... Кроме того, достань для партизан килограмм пятьдесят соли...

- Соли?!... - вдруг взорвался Венецкий. - Пятьдесят килограмм соли?... Да ее во всем районе столько нет!... Много вы знаете в своем подпольном райкоме, а то, что люди минеральным удобрением щи солят - это вам неизвестно?... Соль - это теперь золотая валюта, дороже всякого золота!... Вот суперфосфата могу дать в неограниченном количестве!... Им приладились солить, и вам невредно попробовать!... А насчет липовых документов - вы поздно спохватились... То время давно прошло, когда немцы по моим шпаргалкам паспорта выдавали!... Они теперь ученые!..

- И все же, - он заговорил спокойнее. - Если бы эти документы нужны были людям, чтобы жить, я бы в доску разбился, а документы достал бы!... Но вы жить, как люди, не собираетесь, а в лесу документы не требуются!...

- Они нужны для подпольного райкома!

- Для подпольных райкомов и партизанских штабов я ничего делать не стану! - резко сказал бургомистр.

Шмелев встал.

- Значит, я в тебе ошибся! - сказал он хмуро и горько. - Выходит, правы были те товарищи, которые говорили, что ты - изменник родины!

- Товарищи могут говорить все, что им угодно! Никаких ваших заданий я выполнять не собираюсь! - отчеканил Венецкий.

- Николай Сергеич! Не верю я, что ты продался фашистам! Хоть убей меня - не верю!.. Я тебя знаю слишком хорошо!... Я помню, как ты работал!.. Ты никогда всоей личной выгоды не искал, всегда выше всего ставил интересы дела...

- А я и теперь выше всего ставлю интересы дела, потому и не хочу с вами связываться!

Сильная рука Венецкого тяжело легла на плечо гостя и заставила его снова опуститься на стул.

- Садись, Александр Федорович! Я тебя выслушал, теперь ты слушай меня!

Венецкий прошел несколько раз взад и вперед по полутемной комнате и остановился перед Шмелевым, который внимательно смотрел на него и ждал.

- Когда меня выбрали бургомистром, - заговорил Венецкий. - Не все бургомистры могут сказать, что их "выбрали", но я имею право сказать это слово! Так вот, когда меня выбрали - тут в то время были развалины после трех переходов из рук в руки; была полная анархия после полугода без всякой гражданской власти... И были тогда здесь на весь район два немца, причем такие, что их даже нельзя было назвать военными: сельскохозяйственные, крайсландвиртовские... И хотя у вас принято считать, что все немцы - мерзавцы, только потому, что они - немцы, но эти немцы были неплохие люди, с ними можно было договориться... Они искренне хотели не разрушать, а строить... И вот я начал работать с этими немцами, мы начали приводить в порядок разгромленный район, восстанавливать нормальную человеческую жизнь... Привлекли к работе многих, кто мог и хотел работать... Нелегко это было, но за какие-нибудь два месяца, только своими силами, без всякой помощи извне мы сделали очень много... Я знаю, твердо знаю, что если бы тут не впутались вы со своей партизанщиной, на сегодняшний день мы восстановили бы почти все довоенные производства, обеспечили бы все население работой и заработком, снабдили бы все разоренные деревни семенами и продовольствием, ликвидировали бы голод, отстроили бы заново не все, конечно, но очень многое из того, что было сожжено и разрушено! Все это было начато, и дело спорилось!... Вы помешали!.. Из-за вас приехали сюда карательные отряды!.. Из-за вас здесь, за сотни километров от фронта, сожгли и разорили Ковалевский, Марковский, Федотовский сельсоветы!... А это были лучшие деревни, уцелевшие от фронта, - они полрайона могли накормить хлебом! На той недели мы похоронили четыреста двадцать шесть человек, растрелянных и повешенных этой зимой, - эти люди погибли из-за вас!.. Их всех обвиняли в партизанстве и помощи партизанам... А кто из них действительно у вас работал, кто просто под руку попался - никому неизвестно!.. Вы подстрелите из-за угла какого-нибудь зазевавшегося немца - и в кусты!... А вместо вас вешают людей, которые и близко-то не были!... Об этом вы думаете, когда совершаете свои подвиги? Чем виноваты те, которых вешают вместо вас?

- А хотя бы тем, что остались у врага! - хмуро ответил Шмелев. - Лес рубят - щепки летят...

- Вот как?! Значит, кто остался у врага, тот не человек, а щепка, и им можно пользоваться, как заслонкой? Подставить вместо себя на виселецу?... А я считаю своим долгом заботиться именно об этих людях, которых вы же сами оставили у врага, а теперь щепками считаете!...

- Если они остались у немца, - возразил Шмелев. - И хотят себе при немцах мирную жизнь устраивать - то таких нечего жалеть, если их и повесят!... Это даже не щепки, а балласт, лишний груз, который только мешает!... А если они настоящие советские люди - они должны не подлаживаться к оккупантам, а помогать нам с ними бороться!...

- А во имя чего, скажи, пожалуйста, бороться?

Этого вопроса Шмелев не ожидал.

- Как "во имя чего"? Ты еще можешь спрашивать!.. Во имя родины!...

- Родина здесь, мы на ней находимся!...

- Во имя советской власти!

- Так бы сразу и сказал! Родина - это одно, а советская власть - другое!... Когда здесь была советская власть, я работал, и ты прекрасно знаешь, что я честно работал, честнее многих коммунистов!... Но теперь советской власти здесь нет!...

- Есть советская власть! - горячо воскликнул Шмелев. - И я пришел к тебе от имени советской власти, от имени партии!

- Я беспартийный!

- Но ты русский!.. Ты советский человек!... Если ты верен родине, ты должен помогать нашей работе!

- Не ваша ли работа со Щелкановским мостом? - осведомился Николай с чуть заметной усмешкой.

- А ты думаешь, мост сам собой взлетел на воздух? Конечно, это сделали те, кто борется с фашистами за нашу советскую власть!

- Нет здесь советской власти! - хмуро, но твердо проговорил бургомистр. - Не советской власти, и я не стану рисковать ни своей, ни чужими головами для того, чтобы она вернулась! Свет клином не сошелся на советской власти, можно жить и без нее!... Вы говорите, что немцы жестоки, немцы несправедливы, немцы вешают невинных людей - и это все правда!... Но чего же от них требовать - они же завоеватели!. И очень трудно ожидать, что они будут говорить спасибо за Щелкановские мосты!... Но скажи, Александр Федорович, почему при советской власти, при своей власти, при власти, которая провозглашает себя справедливой, к тому же не в военное, а в мирное время, погибло столько невиныых людей? Мало сказать - невинных, людей, которые всю жизнь, всю душу свою положили за советскую власть!... И хорошую от нее награду получили!... Конечно, их открыто, посереди города не вешали - это было бы слишком просто!.. Их объявляли "врагами народа", "вредителями"! А потом - "приговор приведен в исполнение" и весь Советский Союз обязан выражать свое одобрение, аплодировать и лить на головы осужденных грязь, всю клевету, какую сумеют выдумать!... Не стоит советская власть того, чтобы за нее бороться! Чтоб жизнью людей жертвовать ради ее возвращения!... Немцы вешают и расстреливают, но хоть не требуют аплодисментов палачам!...

- Стой, Венецкий! У нас говорили, будто твой отец всю жизнь работал и боролся за советскую власть, сидел в царской тюрьме, был на каторге, воевал в гражданскую войну - а через два десятка лет получил "врага народа" и бессрочную высылку, где вскоре и умер от туберкулеза, которого у него никогда в помине не было!...

Наступило молчание.

- Ну, что ж, бургомистр! - сказал, наконец, Шмелев. - Я в твоих руках, со мною даже оружия нет... Я шел к тебе как к другу... Зови своих полицаев, выдай меня немцам! Я командир партизанского отряда - такая добыча им не каждый день попадается!...

Венецкий широкими шагами подошел к двери и распахнул ее настежь.

- Иди, Александр Федорович!... Видно, разошлись наши дороги... Ты у меня не был, я тебя не видел и с тобой не говорил!...

Шмелев взглянул настороженно, как бы желая проверить, не скрывается ли за красивым жестом бургомистра какой-нибудь подвох, потом перешагнул порог, и уже на улице обернулся и тихо сказал:

- Спасибо и за это!

+++

На другой день бургомистра остановили на улице двое полицейских; оба были не местные: один из пленных, другой из беженцев.

- Николай Сергеевич! Пойдите сюда! Мы человека задержали: одна баба сказала, что это здешний коммунист Шмелев... Мы-то не здешние, в лицо его не знаем... Так мы этого человека завели вот сюда, в этот дом, пока его кто-нибудь точно опознает, а то, если отвести в полицию, Лисенков сразу потащит в жандармерию, а там и правого, и виноватого в расход пустят...

- А где он? Я-то Шмелева хорошо знаю - три года с ним вместе работал.

Полицейские указали на полуразрушенную хатку.

- Ну, показывайте вашего Шмелева! - громко проговорил Венецкий, переступая порог хатки и наклоняясь, чтоб не стукнуться головой о притолоку.

В пустой комнате с пробитым давешней бомбежкой потолком сидел на подоконнике полицай с винтовкой, а посередине на каком-то ящике - Шмелев со связанными за спиной руками.

При входе бургомистра он поднял голову, и на его лице мелькнуло что-то вроде усмешки. Он хотел заговорить, но не успел.

- Это - Шмелев? - спросил Венецкий сопровождающих его полицейских, и в голосе его явственно звучало удивление.

- Да, этот самый! - отозвался полицай.

- Какой дурак вам это сказал? Вот уж действительно, усердие не по разуму! Хватают кого попало!...

- Значит, это не Шмелев?

- Конечно, нет!... Даже сходства никакого нет! Что это вашей бабе почудилось? .. Как вас зовут? - обратился он к Шмелеву.

- Беляев Иван Петрович! - назвал тот первую фамилию, какая пришла в голову. - Я из Маркова.

- Немедленно отпустите его! - приказал бургомистр. - И никому не рассказывайте, а то сами же окажетесь в дураках!..

- Спасибо, Николай Сергеич! - сказал один из полицейских, а другой проговорил, перерезая веревки на руках пленника:

- Ну, дядька, иди своей дорогой, да благодари Бога, что все так хорошо обошлось!...

ГЛАВА 20. ДЕПУТАТ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА.

- Маруся! Стойте! Подождите! Дело есть!

Маруся Макова, как обычно идущая утром на работу, остановилась посреди улицы, глядя на быстро подходившего к ней Виктора Щеминского.

- Ну, что такое случилось, господин зам-пом-шеф-полицай?

Голос ее звучал насмешливо: ничего дельного услышать от Витьки она не ожидала, но приглядевшись, заметила, что лицо беспутного парня сегодня было очень серьезным и встревоженным.

- Маруся!... Только никому об этом ни слова!... Знаете, кого вчера арестовали?

- Кого? - Маруся сразу перестала смеяться.

- Козловскую, Евдокию Николаевну, учительницу...

- Евдокию Николаевну? - тревожно переспросила Маруся. - Но каким образом она в Липне оказалась?

- Черт ее знает!... Она не говорит... Пришла зачем-то и попалась... Ее Пылик опознал... А у него с ней старые счеты, еще с советского времени... Он сделает все, чтоб ее угробить... А брат ее - главный партизанский командир.

Маруся задумалась и медленно пошла дальше; Виктор шел рядом.

- Брат - партизанский командир... - как бы про себя рассуждала Маруся. - Сама - коммунистка, депутат Верховного Совета... Да еще впридачу старые счеты с Лисенковым... Не важно!... Ее могут расстрелять в два счета... Еще тебя, Витя, расстреливать пошлют...

- Если бы меня послали, я бы знал, что делать! - воскликнул Виктор. - Да меня Пылик не пошлет, не доверит!... Он знает, что я у нее учился... Да такого человека, возможно, сами немцы пустят в расход...

Некоторое время оба шли по улице молча.

- Где она сейчас? - деловито осведомилась Маруся.

Виктор с досадой махнул рукой.

- Да в жандармском подвале... Там день и ночь у дверей немецкий патруль, и замок два пуда, и окна заделаны... Если бы она у нас в полиции сидела, мы бы с Котом что-нибудь придумали, а там...

Он вдруг замолк, заметив, что лицо его собеседницы неожиданно прояснилось.

- Это подвал, где Ольховский дом? - спросила она.

- Ну, да!

- А еще там есть арестованные?

- Нет никого... Раньше сидело человек двадцать, да их на днях куда-то отправили. Она одна сидит.

- Ну, вот что, Виктор! - решительно сказала Маруся. - Если ее куда-нибудь переведут - ты мне сразу скажешь! Хорошо?

- Ладно!... А что вы хотите делать?

- Что я хочу делать, того полицаям знать совершенно незачем! Иди куда-нибудь, чтоб твои приятели нас вместе не видали!... До свидания!..

И она свернула на большой Крайсландвиртовский двор, исполосованный множеством грядок. Крайсландвирт теперь помещался в новом месте: в заново отремонтированном двухэтажном доме, окруженном выгоревшими пустырями, на которых расположилось его большое подсобное хозяйство.

+++

А после обеда агроном города Елена Михайловна Соловьева ходила с козой и саперной лопаткой по пустырям на задворках сгоревших домов, в которых когда-то размещались главные районные учреждения, и мерила землю.

Она с наступлением весны получила новую нагрузку: распределить между липнинскими гражданами земельные участки под огороды. Если кто ее и видел на этих пустырях, тот подумал, что она кому-то отмеряет огород.

Никто не видел, как в старый, осыпавшийся, заросший прошлогодними лопухами окоп около сгоревшего Ольховского дома, скользнула ее лопатка и какой-то сверток.

А в сумерках обе подруги подошли к другому сгоревшему дому - тому, где раньше были райисполком и райзо.

И снова никто не видел, как они спрыгнули в длинную зигзагообразную траншею - ту самую, которую они копали прошлым летом, пробрались через все полуосыпанные зигзаги через два двора и добрались до самого конца, до фундамента, который один только и уцелел от Ольховского дома.

Фундамент этот немцы накрыли крышей и использовали старый овощной склад в качестве тюрьмы.

Солнце заходило. Погода была тихая, теплая. Было слышно, как на соседнем дворе разговаривали немцы, фыркали лошади.

Подруги принялись откапывать ту самую яму, которую они случайно обнаружили в прошлом году. Края окопа осыпались и надежно ее замаскировали.

Но, чтоб добраться до дырки, надо было убрать всю осыпавшуюся землю, а ее было немало.

Работали в тесноте, по очереди, сменяя друг друга, перебрасывая землю тут же, внутри окопа.

- Поповна! - шепнула Маруся, не выдержав молчания. - А ведь пригодилась наша дырка!... Совсем по способу графа Монтекристо!...

- Молчи ты, графиня Монтекристо!.. Еще неизвестно, тут ли Евдокия Николаевна - за день ее могли перевести куда-нибудь...

- Она там! Если бы перевели, Витька мне сказал...

- Если бы имел возможность...

- Как тут много осыпалось!...

- Тише! Может быть, ту яму давно изнутри закопали, и мы напрасно стараемся...

Почти вся короткая весенняя ночь пошла на то, чтоб прочистить осыпавшийся окоп и прорыть лазейку под фундамент.

Наконец, лопата в руках Лены прошла под фундамент насквозь. Сомнений больше не было: яма существовала, засыпать ее никто не додумался.

- Аленушка, давай я полезу!

- Некогда тут местами меняться! Жди здесь!

И Лена, сдвинув внутрь часть земли, на четвереньках полезла под фундамент.

Яма была пуста, как и год тому назад. В подвале царила абсолютная темнота: два маленьких окошка, существовавшие в прошлом году, теперь были заделаны и засыпаны снаружи.

Лена ощупью вылезла из ямы на пол подвала и прислушалась: в другом конце подвала кто-то тихо стонал.

Она осторожно, нащупывая каждый шаг, пошла на этот стон, держась рукой за мокрую каменную стенку.

- Евдокия Николаевна! - позвала она шепотом, когда ей показалось, что стон уже недалеко.

- Кто здесь? - послышался из темноты слабый, дрожащий голос, в котором явственно звучал испуг.

Еще вчера смелая партизанская разведчица бесстрашно стояла на допросе перед жандармами и полицаями, и те дивились ее твердости, но здесь, в полной темноте, этот неожиданный шепот так ударил по ее взвинченным нервам, что она еле удержалась, чтобы не закричать от ужаса.

- Свои!... Друзья!... Только тише!..

- Где вы? - передохнув, прошептала Евдокия Николаевна; уверенный голос неожиданной гостьи несколько успокоил ее, но все же ее сердце колотилось так, что казалось, на этот стук вот-вот сбегутся все немцы и полицаи, какие только есть в Липне в наличии...

- Идите по стене ко мне навстречу!...

Через несколько бесконечно долгих минут пленница и освободительница в темноте натолкнулись друг на друга.

Было слышно, как на улице, за запертой дверью, немецкий часовой ходит взад и вперед и мурлыкает намозолившую уши "Лили-Марлен"...

Лена взяла Евдокию Николаевну за руку и повела ее за собой вдоль стены, ощупывая ногой землю.

- Лезьте вниз в яму, потом в дырку под фундамент!... Маруся, ты здесь? Дай Евдокии Николаевне руку!...

Когда все выбрались из подвала в зигзагообразную траншею, на востоке уже разливалась широкая розово-желтая полоса зари.

- Утро! Как мы долго возились!

При бледном свете восходящего солнца они рассмотрели, что платье Евдокии Николаевны было в клочьях и окровавлено, волосы растрепаны, а под глазом красовался огромный синяк.

Идти в таком виде по городу - значило привлечь всеобщее внимание.

- Хорошо, что я догадалась взять запасное платье!

Лена быстро развязала заброшенный еще днем узелок.

В узкой траншее, низко наклоняясь, чтобы не высунуть голов, коллективными усилиями переодели Евдокию Николаевну в чистое платье, повязали ей голову большим платком и выбрались на другой конец зигзагов, посыпая свои следы табаком самосада, так как было известно, что в жандармерии есть собаки.

- Пошли! Авось теперь пройдем благополучно!

- Подожди, Маруся! - остановила подругу Лена. - Ты хочешь ее вести к себе домой?

- Ну, да!... Больше же некуда!... Мама знает, я ее предупредила...

- Твоя квартира и так на подозрении из-за жиденят; а , кроме того, придется идти мимо жандармерии, мимо полиции и мимо Пузенчихи.

- А что делать?

- Идем к нам!... Тут ближе и дорога безопаснее...

- Молодец поповна! - воскликнула Маруся. - Идем к вам!... У бургомистра искать никто не станет!... Только знаешь, что: я пойду вперед одна - тут может оказаться патруль, я ему заговорю зубы, а вы тем временем пройдете...

Так и пошли: Маруся впереди, Лена и закутанная Евдокия Николаевна метров тридцать сзади.

Предосторожность оказалась ненапрасной.

- Хальт! - послышался резкий окрик часового.

Маруся смело пошла к нему навстречу; Лена остановилась у стены погорелого каменного дома и прижала к углу свою спутницу.

До них долетел звонкий голос Маруси, которая объясняла немцу, что она работает в Крайсландвирте, что сегодня ей приказано явиться на работу рано-рано, как только взойдет солнце...

Часовой улыбнулся и закивал головой: он узнал веселую переводчицу из Крайсландвирта.

Он отпустил несколько тяжеловесных, чисто немецких острот, Маруся звонко рассмеялась, и они оба пошли рядом посередине улицы, оживленно разговаривая.

А тем временем Лена за их спиной быстро перевела свою спутницу через эту самую улицу и свернула в переулок; здесь не было никаких охраняемых объектов, и встреча с немцами была маловероятна.

Когда они были уже почти у дома, Евдокия Николаевна спросила взволнованным голосом:

- А что с ней, с Марусей? Куда ее этот немец повел? Неужели ее арестовали из-за меня?...

Лена удивилась, потом рассмеялась.

- Арестовали? Марусю? И не думали!... Вероятно, еще не родился такой немец, который арестовал бы Марусю! Просто она ему сказала, что идет в Крайсландвирт, и ей пришлось волей-неволей идти по направлению к Крайсландвирту.

- Что это значит "Крайсландвирт"?

- Это очень симпатичное учреждение, самое мирное... Попросту управление сельским хозяйством, вроде райзо... Маруся там работает, и я тоже...

Евдокия Николаевна отшатнулась.

- Вы работаете у немцев?!

- Ну, да!

- Что же они там заставляют вас делать?

- Почему "заставляют"? Я работаю агрономом, как и до войны... Но идемте быстрее, не останавливайтесь!... А то люди уже просыпаются... Не следует, чтобы вас кто-нибудь видел!...

Солнце уже взошло. На улицах людей еще не было, но гарантии, что их никто не видел из окошка, тоже не было.

- Кто это? - Козловская испуганно схватила Лену за руку.

На крыльце дома, к которому они подходили, на фоне зеленого куста сирени выделялась высокая фигура человека...

- Это хозяин этого дома и хозяин города Липни!... К тому же, по-моему, он ваш хороший знакомый?

- Николай Сергеевич Венецкий!

- Он самый! - подтвердил "хозяин города Липни". - Здравствуйте, Евдокия Николаевна!

Он пропустил их в дом, а сам задержался на крыльце, чтобы не мешать женщинам.

Лена помогла Евдокии Николаевне умыться, перевязать и подлечить все, что болело после "допроса с пристрастием", и более основательно переодеться в чистое.

Псоле этого они обе поднялись на чердак, и там в углу под крышей Лена устроила постель для своей гостьи.

- Ложитесь и отдыхайте! В доме бургомистра вряд ли станут вас искать, но старайтесь, конечно, сидеть тихо!... Нам пора идти на работу, так что все разговоры будут вечером!

Лена принесла на чердак хлеба и молока, слезла вниз, закрыла люк, приняла подставную лестницу и вынесла ее во двор.

Евдокия Николаевна осталась одна на чердаке.

Она тяжело опустилась на матрас, накрылась одеялом. В первый раз после ареста, допросов с угрозами и побоями, мучительного ожидания своей дальнейшей участи в темном и сыром подвале, она, наконец, почувствовала себя в относительной безопасности.

Наступила реакция. Эта сильная духом женщина, гордо и смело державшая себя на допросах, не проронившая перед врагами ни единой слезинки, теперь, в одиночестве, когда ее никто не видел, долго плакала, уткнувшись в подушку и сама не заметила, как заснула.

Проснулась она уже после полудня; прислушалась - все было тихо; сквозь щели играли солнечные лучи, деловито прял свою паутину паук...

Слезть с чердака она не могла, так как лестница была убрана, посмотреть в окно ей тоже не удалось, оно было забито досками.

Евдокия Николаевна лежала и думала.

Ей вспоминались все подробности неожиданного освобождения, и в душу ей начали закрадываться невольные сомнения.

Она видела трех человек, принимавших участие в этом деле; все трое - Елена Соловьева, Маруся Макова и Николай Венецкий - были ей знакомы еще в довоенное время; за всех троих она могла бы тогда поручиться, что они настоящие советские люди, хорошие, честные и неспособные на подлость...

Она всегда несколько идеализировала людей, меряя их на свой аршин, но война заставила ее о многом и о многих изменить свое мнение.

В партизанские лесные лагеря, где люди жили по советским законам и меряли жизнь советской меркой, доходили сведения о том, что некоторые советские граждане теперь работают у немцев. В психологии Евдокии Николаевны, страстной, убежденной коммунистки, не укладывалась сама возможность совместной работы с врагами и фашистами, и она с болью и скорбью вычеркнула этих людей из своего сердца: они были предатели, изменники родины, они работали на врагов.

Она знала, и Лена сегодня подтвердила это, что Венецкий - бургомистр Липни; сегодня она узнала, что сама Лена работает агрономом, и особенно ею любимая Маруся Макова тоже работает в немецком учреждении.

И эти самые люди, сотрудники врагов, с риском для собственной жизни, освободили ее, попросту выкрали из тюрьмы под самым носом у немцев!...

Почему они это сделали? Что их заствило?...

Мелькнула страшная догадка: вдруг это провокация, чтоб выпытать у нее те сведения о партизанах, об их местопребывании, количестве, вооружении, намерениях, - сведения, которых безуспешно добивались от нее и жандармский хауптман, и его переводчик, и шеф-полицай Лисенков!...

Может быть, это освобождение, через лазейку под фундаментом, было заранее согласовано с немцами, потому они и не помешали?...

При этой мысли ей стало холодно, и больно, и гадко... Нет, этого не может быть!... Это уж слишком подло!..

А что если?...

Если они - наши, если они связаны с партизанами и работают для общего дела, а их служба в немецких учреждениях - только маскировка для отвода глаз?

Ее сердце, только что больно-больно сжимавшееся при мысли о подлости провокаторов, при новой догадке переполнилось радостью. Она вскочила с постели, начала ходить по чердаку взад и вперед, даже запела, но, вспомнив о конспирации, поспешно замолчала и притихла.

Но вскоре она вновь начала сомневаться...

Лена, уходя, сказала:"Разговоры будут вечером!", и пленница ждала этого вечера с великим нетерпением.

Наконец, внизу стукнула дверь, раздались шаги и голоса; слышно было, как принесли лестницу, как приставили ее к стене, как она заскрипела, когда кто-то на нее полез... Крышка люка приподнялась и показалась голова Лены.

- Евдокия Николаевна! Где вы там? Слезайте!

Спустившись вниз, Евдокия Николаевна оказалась лицом к лицу с Венецким.

- Здравствуйте! Садитесь с нами обедать!

Козловская рассеянно поздоровалась и удивленно переводила взгляд то на него, то на Лену.

- Кто же живет в этом доме? - спросила она, наконец.

- Мы живем! - ответил Николай Сергеевич. - Это губернаторский дом... Я же теперь важное лицо: бургомистр города Липни... Но кого вы ищете?

- Где же Валентина Федоровна?

- Вот вы кого вспомнили!.. Не знаю, где она теперь, вероятно, в советской России, куда я никогда не вернусь, а, если придется вернуться, то меня отправят в такое место, которое Валентине Федоровне никак не может понравиться... Меня с ней связывал только сын, он погиб, и теперь никакой связи больше нет... Впрочем, для вас это хорошо, что ее здесь нет: она бы уж наверняка всему свету разболтала бы, что у нас на чердаке гость... А теперь у меня другая жена!

И он с ласковой улыбкой положил руку на плечо Лены.

Евдокия Николаевна покраснела.

- Простите!... Я не знала этого!... Я не могла понять, почему вы тут оказались вместе с Леночкой...

- Вместе! С тех пор, как она спасла меня из плена, вместе живем и работаем, воюем и горюем!... Вместе умирать будем, если убьют, вместе отвечать будем за все свои дела, если спросят!...

Гостья продолжала внимательно всматриваться в лица своих хозяев.

- Так, значит, вы?... Но я ничего не понимаю... Почему вы никогда не вернетесь в советскую Россию?... А главное, почему вы меня спасли?

- Потому, что вы - хороший человек, Евдокия Николаевна! - ответила Лена. - Вы всю жизнь делали людям только хорошее, и люди это помнят!

- Как? Значит, это ради меня лично?

- Да, ради вас лично! - подтвердил Венецкий.

- Николай Сергеевич! Со мной можно говорить откровенно! Вы получили задание от подпольного центра, да?

- Не получил, получать не собираюсь и ни с какими подпольными центрами знаться не желаю!

- Николай Сергеевич! Как вы можете так говорить? - воскликнула задетая его насмешливым тоном Козловская. - Вы же советский человек!

- Был когда-то!

- Но не могли же вы перемениться!... Конечно, конспирация требует... Но, неужели вы меня спасли, и мне же не доверяете! Мне это очень тяжело! Леночка! Я вас прошу, скажите мне правду! Это для меня очень важно!.. Вы наши?... Оба наши?.. Да?...

Она смотрела на молодую чету с надеждой, страстно желая услышать утвердительный ответ, но оба отрицательно качали головами.

- Но что же это?... Я там, сидя на чердаке, все передумала... Мне даже приходила в голову мысль, что вы - провокаторы, что вы хотите выпытать у меня сведения о партизанах, а потом опять предадите немцам...

Глаза Венецкого гневно сверкнули, но он сдержался и насмешливо раскланялся.

- Вот за это спасибо! Час от часу не легче!... То в партизаны нас записали, а теперь в провокаторы...

А Лена звонко рассмеялась.

- Евдокия Николаевна! Милая!... Ну, подумайте: если бы мы были провокаторами, мы же непременно стали бы вас уверять, что мы ваши, что мы для партизан работаем!... Ведь так?.. Вы сами нам давали такую возможность... А Николай первым долгом бухнул вам, что не желает знаться с подпольными центрами...

- А ты не сердись! - обратилась она к мужу. - Если бы ты посидел по подвалам да по чердакам, тебе бы тоже всякая чушь в голову полезла...

- Пожалуй, полезла бы... - согласился он и продолжал:

- Вот что, Евдокия Николаевна, не мучайте себя страшными мыслями: ния, ни моя жена, ни Марья Владимировна - не провокаторы! А больше никто не знает, что вы здесь находитесь... Мы вас ни о чем не спрашиваем, никаких партизанских тайн у вас выпытывать не собираемся!... Хотя вам трудно себе представить, что люди могут помочь один другому просто так, по собственной инициативе, без приказов подпольных центров - но это так! Никаких заданий нам никто не давал и дать не мог - просто мы узнали, что вы попались в жандармерию и решили попробовать вас освободить... Попытка увенчалась успехом!... Но мы-то сами работаем у немцев и не имеем ничего общего с партизанами!... Более того, мое лично самое горячее желание, чтоб все ваши подпольные центры и партизанские отряды куда-нибудь убрались подальше и не мутили народ!...

- Неужели вы не хотите, чтобы сюда вернулась наша родная советская власть? - удивленно воскликнула Козловская. - Не хотите, чтобы кончились ужасы гестапо?

- И чтоб на смену пришли трибуналы, ГПУ, НКВД, МГБ и как там они теперь называются?... - вопросом на вопрос ответил Венецкий. - Вы - идеалистка, Евдокия Николаевна! Вы так страстно и так слепо верите в непогрешимую справедливость советской власти!... Я понимаю вас: я сам когда-то так верил, и мне очень больно было потерять эту веру, когда пришлось столкнуться с изнанкой советской справедливости!... Мы с Леночкой оба - дети отцов, погибших в "советском гестапо" и по опыту знаем ему цену!... И право же, толкать людей под расстрелы и виселицы, как это делаете вы, только для того, чтоб все это вернулось, чтоб снова получить возможность петь хвалебные гимны товарищу Сталину!... Не стоит овчинка выделки...

На глазах Евдокии Николаевны показались слезы.

- "Хвалебные гимны товарищу Сталину"!...- повторила она с возмущением. - Как у вас язык поворачивается так говорить?!.Вы совсем фашистом сделались!... С именем Сталина советские люди идут в бой, идут на смерть!... С именем Сталина отождествляется понятие о родине!...

- Вот это и плохо! Не только отождествляется, но Сталин уже заслонил родину своей особой... И заметьте: теперешние немцы тоже официально прославляют не столько Германию, сколько Гитлера... Даже здороваться полагается "Хайль Гитлер!"... Кстати сказать, обычно это произносится очень небрежно... Получется, что с обеих сторон стоит у власти по самодержцу, и ради их прихоти дерутся и гибнут тысячи людей!...

- Это товарищ Сталин, по-вашему, самодержец? - гоький упрек слышался в дрожащем голосе Евдокии Николаевны.

- Самый настоящий! Николай Второй ему и в подметки не годился!... Самодержец, почище Иоанна Грозного! Вся разница, что тот открыто рубил головы и сажал на кол, а этот "приводил приговор в исполнение" потихоньку, так, чтоб никто не видел... Но Сталин, Берия, Ежов и компания не меньше погубили невинных людей, чем Иоанн Грозный!...

- А все-таки наши победят!... Сталин победит, хотя вы этого и не хотите!... И ваших немцев прогонят до самой границы!... А вашему Гитлеру место на виселице!

Теперь в голосе заслуженной учительницы звучало что-то детское, напоминающее школьников.

- Вот против последнего не возражаю! - сказал Венецкий. - По нашему бефайеру давно веревка плачет!

- Как вы сказали? Фрайеру?...

- "Гитлер - бефрайер" - "Гитлер - освободитель" - так пишут на его портретах... Немцы "освобождают" города и страны от коммунистов, а советские войска в свою очередь, тоже "освобождают" эти же самые города от фашистов. В результате взаимных освобождений от освобожденных остаются одни воспоминания... Знаете, я вчера вот этот учебник древней истории перечитывал - ассирийские цари писали на своих памятниках :"Я покорил столько-то народов. Я разорил столько-то городов. Я взял столько-то тысяч рабов. Я перебил столько-то тысяч непокорных!"... А вот современные поработители заявляют:"Я освободил! Я спас!"... Нет у них древне-ассирийской правдивости, чтоб назваться теми, кто они есть на самом деле, вот и величают сами себя освободителями!...

- Хватит вам спорить, а то еще поссоритесь! - вмешалась Лена. - Суп готов, садитесь обедать!

Козловская молча села за стол и стала есть щавелевый суп. В конце более чем скромного обеда она спросила:

- Леночка, как вы сумели подкопаться в этот подвал?

- Это случайно! Еще до прихода немцев мы с Марусей рыли там окопы и обнаружили яму в подвале, а теперь эта лазейка пригодилась.

- Но ведь вы могли попасться?

- И сейчас еще можем!... Мы засыпали следы табаком, немец, с которым любезничала Маруся, кажется, ничего не видал, но ручаться ни за что нельзя... Вас сейчас ищут по всей Липне, могут и сюда придти, хотя пока непохоже...

Лена говорила спокойным, беззаботным тоном, как будто речь шла о погоде.

- Но если меня найдут, вас могут обвинить? - тревожно спросила Евдокия Николаевна.

- В укрывательстве беглой партизанки? Конечно, могут, и не без оснований!

- И что тогда?

- А кто их знает? Могут вздернуть, могут расстрелять, а то еще что-нибудь придумают...

Козловская вскочила.

- Я тогда уйду! Я постараюсь уйти!... Я должна уйти!... Я не могу, не имею права вас подводить!...

- Сидите смирно! - Венецкий положил ей руки на плечи и с силой посадил обратно на стул. - Придти сюда, конечно, могут, но это мало вероятно: квартира бургомистра - одно из самых безопасных мест... А, если вы пойдете сегодня, вас поймают сразу, из города вы не выйдете: сейчас везде усиленные патрули, и немцы, и русские полицейские... А вас вся Липня знает, да еще этот фонарь сильно подозрителен! - он указал на кровоподтек у нее под глазом.

- Это Лисенков меня ударил...

- Этого мерзавца тоже веревка ждет - не дождется! А сейчас он особенно зол, потому что вы от него ускользнули...

- Но что же мне делать? - спросила Евдокия Николаевна.

- Сидите здесь и никуда носа не показывайте!.. Леночка не для того под фундаменты лазала, чтоб вас опять посадили!... Мы дело начали, мы и кончим!... Пока надо подождать, а когда вас перестанут искать, мы сами вас переправим к вашим.

- Переправите к нашим?

- Да! Крайсландвирт выдает старостам зерно на посев. На днях должне приехать за этим зерном Моховский староста Гнутов... Ему верить можно, он не Лисенкову чета!... С ним отправим вас в Мохово, а там и ваш штаб рядышком - Вороний Мох!...

+++

На следующий день пришла Маруся.

- Поповна, я не к тебе, я к Евдокии Николаевне! Где она у тебя?

- На чердаке! Не хочет слезать, чтоб ее кто-нибудь не увидел.

- Это правильно!... Я полезу к ней!...

Маруся влезла на чердак.

- Евдокия Николаевна! Здравствуйте!

Козловская, которая лежала в своем углу и дремала, услыхав этот звонкий голос, вздрогнула и приподнялась.

- Кто это?... Маруся, милая, это вы?... Как я рада, что вы пришли!... Значит, вам удалось благополучно пройти?... Я боялась, что вас арестовал тот немец, жандарм...

Маруся рассмеялась.

- Тот немец был вовсе не жандарм, а из зенитной части и совсем не страшный!... И с какой стати меня будут арестовывать? Я - переводчица Крайсландвирта, человек, уважаемый всеми национальностями!... Да вообще, Евдокия Николаевна, вы там сидите в своем лесу и совсем превратно понимаете, как мы тут живем. Вам кажется, что нас немцы живьем грызут, а они вовсе неплохие люди, с ними кашу сварить можно!...

Евдокия Николаевна опустила голову, и плечи, и руки, как будто на нее легла непосильная тяжесть.

- Неплохие люди! - прошептала она горько. - Враги нашей родины - неплохие люди!... И вы можете это говорить, Маруся!... Они вторглись на нашу родную землю, они отняли у нас нашу счастливую жизнь - а вы еще с ними "кашу варить" собираетесь!... Это враги!... Их надо уничтожать всеми средствами, пока ни одного не останется на нашей советской земле!... Я их видела на допросе, этих ваших "неплохих людей"! Это изверги!...

- Евдокия Николаевна, милая! Нельзя же по нескольким мерзавцам, которых потому и взяли в жандармерию, что они мерзавцы, судить о всех немцах вообще! Ведь и среди русских, и среди всех национальностей есть мерзавцы! А большинство немцев такие же люди, как мы... Но нельзя же требовать, чтоб они вас, партизан, очень любили, когда вы им все время вредите из-за угла!...

- И будем вредить! Будем вредить, чем только можем! - воскликнула Евдокия Николаевна, и глаза ее засверкали жгучей ненавистью, которая казалась странной и неуместной на лице этой добрейшей из добрых женщин.

Она выпрямилась и крепко схватила Марусю за руку.

- Маруся! Ведь вы комсомолка! Вспомните свой комсомольский долг! - заговорила она вдохновенно. - Я от имени партии говорю вам! Идемте к нам в лес!... Будем бороться за советскую власть! ... Вы искупите перед родиной свою измену!...

Маруся нахмурилась.

- Я вас очень люблю, Евдокия Николаевна! - сказала она. - Вам лично я всегда помогу, если будет нужно, и другим хорошим людям тоже... Но к вам в лес я не пойду!... И уничтожать никого не буду!... Вы так крепко верите в свою правоту, что готовы уничтожать виноватого и не виноватого!... А у меня нет такой уверенности.... и вашей - не обижайтесь - фанатичной ненависти к немцам у меня тоже нет, вероятно, потому, что я их знаю лучше, чем вы... И я к вам не пойду!...

Наступило неловкое молчание.

- Полезу-ка я вниз! - сказала Маруся. Ведь я на минутку пришла... Вот вам от мамы...

Она поставила около матраса мисочку со студнем и положила пучек мелкой ранней редиски и две лепешки.

- До свидания!...

Козловская не ответила. Они расстались людьми разных миров.

+++

Последующие дни Евдокия Николаевна почти безвыходно сидела на чердаке: с одной стороны, она опасалась подвести своих спасителей, а с другой, когда она поняла, что эти люди совершенно чужды ей по убеждениям и очень далеки от партизанской деятельности, ей было трудно снова вступать с ними в разговоры. И она сидела на чердаке, стараясь не шуметь и ничем не выдавать своего присутствия.

До приезда Гнутова пришлось ждать целых четыре дня.

Подлинных виновников побега арестованной партизанки никто не заподозрил: решили, что она сама нашла выход в старый окоп. Ее искали по всему городу, но обыскать дом бургомистра ни жандармскому хауптману, ни Лисенкову в голову не пришло.

На третий день поиски прекратили, предполагая, что беглянка давно скрылась из города. Был только развешен по всем углам новый громовой указ, грозивший расстрелом все укрывателям партизан.

Случилось так, что в жандармерии испортилась пищущая машинка, а русской машинки у них вообще не было, и этот приказ принесли в Крайсландвирт с просьбой перепечатать в возможно большем количестве экземпляров.

Русский текст печатала Сомова, а немецкий с особенным удовольствием отщелкала Маруся, и она же принесла несколько экземпляров Венецкому.

- Вот вам, Николай Сергеевич, новый "вирд эршоссен", - проговорила она с еле скрываемым торжеством, и в ее глазах так и прыгали искорки смеха. - Надо будет разослать его всем старостам, чтоб не прятали партизан, а то говорят, что некоторые бургомистры - деревенские, конечно - занимаются такими делами!...

- Возможно, кто-нибудь и занимается, хотя я этого не думаю! - в тон ей отозвался городской бургомистр и погрузился в чтение нового приказа.

+++

Наконец, приехал долгожданный Гнутов.

Лена остановила его на Крайсландвиртовском дворе.

- Прохор Ермолаич, вы зайдете к нам сегодня?

- Нет, Михайловна, некогда! Хочу сегодня же назад обернуться, - ответил тот. - У меня четыре подводы, я уже все повыписал, там мои люди на складе зерно получают, а я только на минутку к Шефферу зайти хочу, поговорить...

- Прохор Ермолаич! Задержитесь! - подчеркнуто произнесла Лена. - Зайдите к нам!

Моховский староста посмотрел на нее настороженно.

- Ну, ладно, вот подводы свои отправлю, и к вам зайду... Тогда я у вас заночую, а завтра домой - пешака!...

- Нет, одну подводу задержите! Без людей и чтоб на ней было несколько мешков!

Настороженность в темных глазах Гнутова сменилась искоркой деловитой усмешки.

- Несколько мешков, говоришь?... И чтоб без людей?... Занятно!... А с чем мешки-то надобе чтоб были?... Али порожние?...

- Нет, полные... все равно с чем... Только - никому ни слова!

Прохор чуть заметно кивнул головой и пошел, бросив на ходу:

- Ладно, дожидай!

Часа через четыре он приехал на телеге с тремя мешками, наполненными зерном. Лена была дома одна.

- Где Сергеич-то твой?

- Еще на работе! Заходите, Ермолаич!

Лена раскрыла ворота и пропустила подводу во двор.

Прохор зашел в комнату, огляделся, сел у стола и вопросительно поглядел на хозяйку.

- Зачем звали-то, Михайловна?

- А вы, Прохор Ермолаич, смерти боитесь?

Гнутов удивленно открыл глаза.

- Смерти-то? Нынче такое время, что кто и дуже ее боялся, так и тому надоело бояться... Не хватит страху, коли эта самая смерть кажинный день над головой висит...поневоле привыкнешь... А я никогда ее особо и не боялся... В чем дело-то?

- Как по-вашему, есть на свете хорошие люди? - задала Лена второй вопрос, как будто не имеющий никакой связи с предыдущим.

- Маловато, Михайловна, хороших людей, а которые и были, так тех поубивало... А ты это про кого?

- Про Козловскую Евдокию Николаевну!

- Вон про кого! Это учительница, что депутатом выбирали?... Она нашему главному шалопуту лесному сестрой приходится... А правду говорят, что ее арестовали, а она сбежала?

- Правда!

- Молодец-баба!... То-то Пылик, верно, злится, что из рук добыча ушла!... А как она сбежать уладила, ты не знаешь?

Лена загадочно улыбнулась.

- Она очень хорошая, и многим добро делала, когда была депутатом и директором школы. Люди это не забыли!...

- Это верно!... И мне у нее разок побывать пришлось!... Правильная баба была!... Так ей, значит, сбежать люди подсобили?... Ну, счастливый ей путь!...

- Вам с ней по дороге, Ермолаич! Подвезите ее до Вороньего Мха!

Этого Гнутов не ожидал.

- Подвезти до Вороньего Мха? Да ты, что - смеешься?

- Нет, не смеюсь! - ответила Лена. - Я вас для этого и звала!

- Да где же она?

- У нас на чердаке!

Прохор крякнул.

- Н-да!... Дела!... У самого, значит, бургомистра?... Как же я ее повезу?... Ее все знают, и документа нет... Али ты ей ауйвайс заготовила?

- Нет, документы сечас достать трудно, и можно вызвать подозрения... Мы другое придумали: вы ее в мешке повезете!...

- Ну и ну!... Вместо ячменя с гречкой?!... А, была не была!... Давай мешок, а то у меня нет порожнего... И депутата своего давай сюда!... Завидно и поедем!...

Евдокия Николаевна, слышавшая весь этот разговор, слезла со своего чердака.

- А, здравствуй, Николаевна! - приветствовал ее Прохор.

- Здравствуйте, товарищ Гнутов!

Старик мотнул головой.

- У нас теперь товарищи отменены! - сказал он. - Господами нынче все лаптежники заделались!... Ну, давай, Николаевна, полезай в мех, повезу тебя в Мох!

Лена принесла большой пустой мешок; Евдокия Николаевна забралась в него и свернулась калачиком. Лена напихала в углы мешка и во все пустые места тряпья и сена и, когда мешок принял округлый вид, завязала его. Гнутов, не говоря ни слова, взвалил этот мешок себе на спину, вынес во двор и уложил на телегу, в самую середину, между другими мешками.

- Как вам там? Не задохнетесь? - спросила Лена.

- Нет, нет! Воздуху достаточно!... Спасибо вам! - послышался слабый голос из мешка.

- Ишь ты! И не поймешь, где говорит! - усмехнулся Гнутов, усаживаясь на телегу и разбирая вожжи. - Ну, лежи тихо, Николаевна, не брыкайся, а то немцы подумают, что швайн везу, да и отберут на жаренку...

- А вы сядьте на меня, тогда и незаметно будет, - посоветовал голос из мешка.

- И то верно! - и Прохор слегка одним боком передвинулся с мешка с гречихой на мешок с пленницей. - А не дуже тяжело, Николаевна?

- Ничего, Тарас Бульба под кирпичом ехал! - попробовала пошутить Козловская.

- А, знаю, знаю!... Занятная книжка! Под кирпичом ехал да еще жид сверху сидел... Ну, добре!... Терпи, значит, Тарас Бульба, пока из города выберемся!... Бывай здорова, Михайловна!.. Н-но!.. Пошла!...

Телега, запряженная гнедой кобылкой, тронулась. Уже в воротах Гнутов всем телом повернулся в ту сторону, где находилась полиция, и добавил с выразительным жестом:

- А Пылику - дуля!!!...

ГЛАВА 21. ИВАН-ЧАЙ.

Второе военное лето вступило в свои права.

Вокруг двухэтажного здания Крайсландвирта на пустырях развернулось в самой середине города обширное подсобное хозяйство, на котором работало более сотни рабочих. На эту работу шли охотно, так как помимо хлебного пайка и денежной оплаты - за последней никто не гонялся - можно было принести домой пару огурцов, пучок морковки, кочан капусты, а это было дороже денег.

На этих огородах, рядом с общеизвестными овощами, росли ранее совершенно неведомые в Липне: шпинат, салат, кольраби, мохнатая декоративная капуста, и хозяйки, проходя мимо немецких огородов, не раз удивлялись, чего это немцы всякую траву на грядках сажают, как будто мало растет кругом лебеды и крапивы!...

Немного отступя от центральной улицы города расположились поля, засеянные ячменем, гречихой, льном, и даже горчицей и кок-сагызом. Какие семена привезли немцы, те и пошли в липнинскую почву.

Душой всех этих огородных дел был Анатолий Петрович Старов. Уехав с немцами в январе, он провел около двух месяцев в Днепровске и весной был возвращен в Липню. Он уже почти не хромал.

Он проводил на огородах целые дни, с увлечением устраивал всевозможные опыты с немецкими и русскими семенами, руководил рабочими и очень сердился, когда последние по липнинским законам вежливости величали его "Петровичем".

Около прошлогодних окопов росла рожь: во время фронта немецкие солдаты спали в этих окопах на необмолоченных снопах, и теперь хозяева тех дворов, где выросла эта рожь-самосейка, тщательно за ней ухаживали в надежде собрать хоть немного зерен.

Вновь в городе и в некоторых деревнях работали мельницы, но мололи они, в чаянии грядущего урожая, самые необычные вещи: сушеную картофельную шелуху, козелец - цвет щавеля -, клеверные "башки", лебеду, колоду - гнилое дерево... Из всей этой смеси жители Липнинского района приладились печь хлеб цвета мокрой сажи и соответствующего вкуса.

Партизаны то исчезали, то вновь появлялись. В народе шли разговоры об отрядах "Бати", "Дедушки", "Ивана Иваныча", о десантных войсках генерала Чернова, но вместе с тем в окрестностях Липни стало сравнительно тихо; причиной этому была, по всей видимости, невозможность добывать пропитание...

Лесная советская власть откочевала в более хлебные и менее выбитые места, предоставляя тошнотики, хлеб из козельца и колоды на долю гражданского населения.

С начала войны прошел год. Много за этот пережили люди: и страх, и горе, и разлуку с близкими, и смерть любимых, и потерю имущества, и голод, и холод, и плен, и многое еще более страшное, и ко всему умудрилось привыкнуть и приладиться существо, именуемое человеком.

Жили в окопах, в подвалах, разбитых хатах, мерзли, ели тошнотики и крапиву, солили суперфосфатом, и все равно - жили, упорно и цепко, и не только жили, но и веселились, шутили и любили, даже больше, чем до войны.

Казалось, что в это тяжелое время любовь должна была бы подождать, отступить на задний план, сосредоточиться на воспоминаниях о далеких любимых, но это только так казалось - любовь не хотела ждать!

На практике под гром войны любилось особенно легко. В промежутках между налетами "русского Ивана" и перепалкой карательного отряда с группой партизан, по городам и деревням справлялись многочисленные свадьбы: тихие - в голодных и выгоревших местах и шумные, с гульбой и самогонкой - там, где война пощадила хлебные запасы.

Люди жили по принципу: хоть час, да мой! У большинства женихов и невест были где-то далеко "родные" мужья и жены, а здесь, куда их привела извилистая дорога войны - "неродные", военного времени...

На прошлогодних пожарищах, поднимая выше обгорелых печных труб яркие кисти сиренево-розовых цветов, возвышаясь над лопухами, крапивой и конским щавелем, буйно цвел король всего бурьяна - иван-чай!

И так же пышно цвела со смертью рядом не требовательная, не ревнивая, не спрашивающая национальности, имени и звания, полузаконная любовь военных дней.

+++

Из всех многочисленных свадеб в Липне особенно всем запомнились две.

Первая из них была в жаркий летний день.

В Городское Управление явилась чрезвычайно торжественная пара.

Это были: Василий Данилович Лисенков, в новом с иголочки костюме из перекрашенного в темно-синий цвет офицерского сукна, со сверкающим в петличке немецким орденом на зеленой ленточке, который был ему недавно пожалован за активную помощь в борьбе с партизанами, и - Фруза Катковская, в пышном ярко-розовом платье из парашютного шелка, также перекрашенного. На груди ее красовалась позолоченная брошка диаметром около вершка, со множеством красных и зеленых стеклышек, изображающих рубины и изумруды.

- Здравствуйте, кого не видал! - громко возгласил входя начальник полиции и, когда глаза всех присутствующих обратились к нему, развязно продолжал:

- Просим, значит, нас с Фрузой Константиновной проздравить с производством, так сказать, законного брака!... И документики просим обтяпать!

- И всех к нам в гости просим, на свадьбу! - добавила с любезной улыбкой Фруза.

- Ну, самый главный черт сотню немецких сапогов с подковками стоптал, пока эту пару подобрал!

Это сказала Маруся, как всегда оказавшаяся там, где происходило что-либо интересное; сказано это было шепотом, но этот шепот несомненно долетел до чутких ушей новобрачных.

Бургомистр молча выписал брачное свидетельство, не вспоминая ни "родного" мужа невесты невесты Петра Кузьмича Катковского, который когда-то работал под его начальством, а в настоящее время находился в красной армии, ни "родную" жену жениха, которая осталась в деревне Завьялово в трех километрах от Липни; если бы он об этом заикнулся, ему тоже могли бы припомнить Валентину... Да и не стоило из-за формальностей связываться с таким человеком как Лисенков.

От любезного приглашения на свадьбу он хотел отказаться под предлогом занятости, но не тут-то было!

- Обидите нас, Сергеич, если не придете! - разливалась с медовой улыбкой Фруза. - У нас сам комендань будет, и переводчик, и хауптман из жандармерии, и все зондерфюреры, а вы вдруг не придете!... Очень нам будет обидно!

- Некогда мне, Константиновна!

- Да как вам не совестно так говорить - некогда! И слушать не хочу!... Непременно приходите!...

- А вы, Михайловна! - обратился Лисенков к Лене. - Как вы у нас в церкви видное лицо, попросим вас с попом поговорить насчет, значит, венчанья...

- Что же вы на недельку раньше не собрались? Теперь Успенский пост - венчать не положено...

Жених и невеста были несколько озадачены.

- Не полагается венчать, коли Успенский пост?... А я и не знал, какой еще там Успенский пост бывает... Петровки - это я слыхал от старух... Ну, да черт с ним, с попом!... Без него свадьбу справим... Самогонки будет у нас!...

Лисенков сделал рукой широкий жест, долженствующий означать: "разливанное море"...

- А если не придете, погребуете, я в большой обиде буду! - скозь любезное приглашение призвучало нечто похожее на угрозу. - И вас прошу, Ивановна, в гости!... И вас, Владимировна!... Всех приглашаем!

- Спасибо, я приду обязательно! - сказала Маруся.

- Неужели ты в самом деле собираешься идти на эту свадьбу? - спросила свою подругу Лена, когда за молодоженами закрылась дверь.

- А почему нет? Пойду! Это интересно!... Случай понаблюдать полицейские нравы и обычаи... А кроме того, теперь не время без надобности злить этих господ... И тебе с Николаем я бы советовала "не гребовать" и почтить шеф-полицайскую свадьбу своим губернаторским присутствием.

+++

Лене и Николаю очень не хотелось идти на Лисенковскую свадьбу, но за ними прибежала сама невеста, ранее никогда у них не бывавшая, и почти насильно потащила к себе обоих.

Лена захватила с собой в качестве подарка коробочку пудры, ту самую, что она год тому назад подобрала в разоренном магазине. К ее удивлению, этот подарок привел Фрузу в неописуемый восторг.

- Пудра! Настоящая! Довоенная!... Ой, Михайловна, где же ты достала? Вот спасибо!... А я-то все горюю, что нос блестит... Нигде ведь теперь не достанешь!...

И она поспешно начала пудрить свой нос, чтоб не блестел.

По дороге на пышную свадьбу Венецкий забежал в Крайсландвирт и застал там одного пожилого зондерфюрера Шлиппе, помошника Шеффера. Шлиппе наотрез отказался от приглашения шеф-полицая, и Венецкий договорился с ним, что тот его вызовет с этого пиршества.

Подвыпивший Лисенков начал хвастаться своим многочисленным гостям, что немцы за его заслуги пожаловали ему двадцать гектаров земли и разрешили выбрать любой участок в Липнинском районе.

- Любую землю, говорят, бери!... Какая на тебя смотрит!... Потому, значит, я верный и преданный слуга германской власти... Германская власть, кто ей хорошо служит, хорошо награждает!... Я теперь помещик!... Я сказал: в Шантарове участок возьму... Там сад фруктовый мировой!... Будет теперь мой!... А мужиков оттуда погоню к чертовой матери!...Я помещик!... Я заслужил!... И орден выслужил!... У кого еще в Липне орден есть? Ни у кого!... Вот мужики говорят: Пылик такой-сякой, а германская власть Пылику орден дала, потому германская власть понимает, кто к ней всей душой, а кто...

Излияния нового помещика были прерваны появлением крайсландвиртовского конюха Мишки Зайцева.

- Сергеич! Вас новый комендант требует!

Венецкий поспешно встал из-за стола.

- Извините, я должен идти!

Фруза повисла на его руке.

- Не ходи, сергеич! Этот шлюп старый сам не пришел и людям не дает повеселиться!... Мы Шефферу скажем... Он прикажет, чтоб ты никуда не ходил...

- Нет, нет, Константиновна! - бургомистр мягко, но решительно отстранил хозяйку дома. - Я пойду узнаю, что ему надо, а если какой-нибудь пустяк, я вернусь к вам...

Конечно, он не вернулся.

Через полчаса, под предлогом церковной службы, ушла и Лена.

Маруся Макова оставалась довольно долго и занималась наблюдениями за полицейскими нравами.

+++

Другая многим в Липне запомнившаяся свадьба была в начале зимы, когда свежий снег уже плотно укрыл поля и улицы.

К бургомистру явился Виктор Щеминский.

- Ну, Сергеич, давайте мне свидетельство о женитьбе, на этот раз по-настоящему!

Рядом с расфранченным Виктором, смущаясь и краснея, стояла хорошенькая белокурая Зиночка Тимченкова.

Она окончила школу перед самой войной. При немцах она спрева ходила на чистку снега, потом работала на огородах крайсландвиртовского подсобного хозяйства; наконец, недавно, когда в городе появился немецкий магазин Цет-О, Зиночка устроилась туда продавщицей.

Зарегистрировали новобрачных в субботу, а в воскресенье Виктор пришел со своей невестой в церковь и заявил, что хочет венчаться. Отец Макарий исполнил его желание.

Свадьбу справляли на новой квартире, в доме, который Виктор недавно для себя отремонтировал. Приглашено было пол-Липни.

Но многие гости, в том числе бургомистр с женой, скоро ушли, и после ухода "черезчур самостоятельных" пьяное пиршество развернулось без всякого стеснения.

Самогонка лилась рекой, гармонь не умолкала, новые доски пола гнулись под ногами пляшущих...

Разошлись гости, не считаясь ни с какими запретами и комендантскими часами, уже после полуночи.

Виктор обнял свою молоденькую жену, посадил ее на колени и не успел поцеловать, как зазвенело стекло и в окошко влетел камень.

- Ах, черт возьми!...

Виктор бросился к дверям. На пороге стояла вдребезги пьяная Александра Степченкова.

Она была на свадьбе, вместе со всеми гостями пила самогонку, пела песни, танцевала и ушла одной из последних; а теперь хмель и ревность привели ее обратно...

- Чего тебе надо? - крикнул Витька.

Шурка, шатаясь, вошла в комнату и протянула к нему руки.

Уже несколько месяцев она не напоминала Виктору о прежней близости, и он считал, что старая любовница, наконец, поняла, что не нужна ему, и отвязалась, оставила его в покое...

Но не тут-то было!...

- Витя!... Милок!... Давай с тобой спать ложиться! - схватив Виктора за рукав, она потащила его к постели. - Ты ведь мой миленочек!... А лахудру эту прогони, Зинку-то!... К черту ее!...Пусть домой идет!... Она же ничего не понимает... Пусть она идет к своей мамке!... Пусть деточка идет к своей мамочке!...

И Шурка тяжело плюхнулась на голубое пикейное одеяло.

Виктор рванул ее за руку с постели.

- Иди домой! Уходи!...

Он сжал зубы, чтоб не выругаться: еще вчера он обещал Зиночке бросить ругаться...

- Чего это я пойду?... Я дома!... Я к мужу своему пришла!... Это неважно, что по немецкому закону нельзя, коли больше десяти лет... Мы с тобой, Витечка, русские...

- Тетя Шура, встаньте, идите домой! - попробовала вмешаться Зиночка.

- Ишь!... "Тетя Шура"!... Племянница нашлась!... Какая я тебе "тетя Шура"? Да еще домой посылает!... Ах, ты чушка!... А ну пошла сама отсюдова вон, пока я тебе морду не набила!... Я ему жена, понимаешь - жена, а ты так себе...

Она добавила несколько слов, от которых личико Зины стало краснее ее коралловых бус.

Виктор сделался белее свеже-выбеленной стенки.

И вдруг бессознательно ожило в нем, не воспоминание, нет, а чувство, испытанное им много лет назад, когда он был еще мальчишкой.

... В детстве Виктор был большим любителем собак, кошек и всякого зверья и вечно с ними возился. Но однажды, когда ему было лет тринадцать, произошел случай, который он не любил вспоминать.

На их двор забежала небольшая соседская собачонка, мохнатая, белая с черным, ничем не примечательная.

Витька, бывший один дома, дал ей хлеба и костей, начал с ней играть и возиться и нечаянно сильно отдавил ей лапу; собака отчаянно завизжала, а мальчика охватила жалость к животному, сознание своей вины перед ним, и он хотел приласкать собачку...

Но собака, еще не опомнившаяся от боли, укусила гладившую ее руку мальчика...

- Ах, дрянь!... Вот ты как!.. Кусаться?... Ну, погоди же!...

Жалости как ни бывало; вместо нее нахлынула на Витьку ненависть, страстная, бессознательная ненависть к этой мерзкой собачонке, желание жестоко отомстить ей за боль в прокушенной руке, и еще больше - за оскорбление, за непонятое доброжелательство...

Он схватил собаку за ошейник, повалил на землю, крепко привязал ее к столбикам забора так, что она почти задыхалась,и начал, весь кипя от злости, методически отдавливать твердыми каблуками новых сапог все четыре лапы и хвост...

Собака рвалась, визжала, но ошейник, вплотную прикрученный к забору, сдавливал ей горло, и визг получался слабым и хриплым...

А Витька радовался...

- Вот тебе, вот тебе!... - повторял он, продолжая ставить свои каблуки и наваливаться всей тяжестью тела то на одну, то на другую мохнатую лапку и с насладением прислушиваясь, как трещат собачьи кости...

Потом ему этого показалось мало - он стал одной ногой на голову, другой на живот несчастной жертвы и, держась руками за забор, принялся выбивать чечетку новыми сапогами, уже испачканными собачьей кровью...

Кто-то из соседей увидал эту расправу и сказал хозяйке злополучной собаки. Тетка Михеевна прибежала, с криком отобрала у мучителя свою собачонку с выбитым глазом, переломанным позвоночником и раздавленными в лепешки лапами...

Здоровенной пощечиной привела она в чувство самого Витьку, который против ожидания, не убежал, не отругивался и не оправдывался, а только ошалело посмотрел на Михеевну, отошел и сел на завалинку; он чувствовал себя усталым и разбитым, как после тяжелой-тяжелой работы...

Собаку пристрелили, чтоб не мучилась, а Витьку сперва отлупила ремнем мать, а затем вызвала в учительскую Евдокия Николаевна и долго стыдила его, все добиваясь, почему, за что он был так жесток с собакой?...

Но Виктор и сам не понимал, откуда у него взялся этот приступ жестокости; единственным оправданием было то, что собака его укусила, но ведь он-то еще раньше отдавил ей лапу - если бы на этом дело кончилось, их можно было бы считать в расчете?...

Витька пообещал учительнице, что никогда больше не будет мучить животных, и сдержал обещание...

Долгое время после этого случая он сторонился собак, и вообще животных, у него было даже нечто вроде страха перед ними...

Впоследствии это забылось...

И вот сегодня с ним произошло нечто похожее на тот давнишний случай.

Под сердце подкатила волна звериной злобы, страшной ненависти к Шурке, за то, что она отравила и испачкала его светлую, ласковую любовь, любовь, которая оживляла все хорошее, что еще было в душе человека, привыкшего к крови, убийствам, пьянству, грабежам...

И она эту любовь оскорбила, втоптала в грязь!... Ненависть затуманила его сознание, застлала кровью глаза...

Он сунул руку в карман, но револьвера там не оказалось: он сам перед началом попойки отдал его Зининой матери и попросил спрятать подальше.

Между тем, Шурка опять взгромоздилась на кровать, раскинулась и захрапела.

Внезапно Виктор гибким движением наклонился и открыл дверцу топившейся печи.

В эту печку кто-то перед самым уходом гостей подложил дров, но подгрести жар наперед никто не догадался, и дрова горели только сзади, а передние концы их были холодные...

Виктор вытащил одно тонкое, круглое полено; его горящий конец оказался раздвоенным, как вилка...

Одну секунду Витька стоял неподвижно, держа в руке дымящееся полено, и вдруг, повинуясь страшной силе бессознательной злобы, подогретой выпитой самогонкой, сунул пылавшую головешку в лицо Шурке; два конца пришлись, как по мерке, прямо в глаза...

Раздался страшный, звериный рев... Шурка вскочила и схватилась за обожженные глаза, а Виктор еще несколько раз с силой ткнул ей в лицо головешкой, целясь в один глаз, в другой, в разинутый рот...

Вспыхнули рукава Шуркиного платья, вспыхнули волосы, с воем ослепленная женщина заметалась по комнате...

Тут опомнилась Зиночка.

С криком бросилась она на кухню, схватила ведро с водой и облила горящую Шурку... Та упала и продолжала выть, катаясь по полу...

У ней вытекли оба глаза...

- Зинка, отойди! - хриплым голосом проговорил Виктор.

Зина взглянула на него и в ужасе попятилась - никогда не думала она, что оюбимый ею, веселый, красивый, озорной Витя может быть таким страшным!...

Виктор поднял лежавший у печки тяжелый топор и с размаху раскроил голову бившейся в судорогах Шурки...

- Витя!... Что ты?... - воскликнула Зина и голос ее пресекся, она не смогла выговорить:"что ты сделал?"...

- Капут махен! - жестко усмехнулся Виктор, вытирая топор о Шуркину юбку. - Она же ослепла, чего ее в живых-то оставлять? Кому она теперь нужна?... Да и покою нам с тобой она все равно не дала бы... А так - пристукнул и ганц фертих!.. Где у нас санки?

- В сенцах стоят! - машинально ответила Зина.

Она стояла неподвижно и с ужасом смотрела, как ее молодой муж обернул половиком тело убитой, положил ее на санки, надел пальто и шапку и повез свою поклажу прочь от дома.

- Пол подмой, а то накровянили! - бросил он ей, поворотясь вполоборота уже в дверях...

Под весну труп Шурки нашли в Чертовом овраге и долго спорили и гадали, кто мог ее убить: немцы или партизаны?...

+++

ГЛАВА 22. ОБРАТНОЕ ТЕЧЕНИЕ.

Тяжелый сорок второй год, голодный и кровавый, пришел к концу. Наступил новый год - сорок третий.

Немцы побывали под Москвой, под Ленинградом, под Сталинградом, но ни Москвы, ни Ленинграда, ни Сталинграда не взяли и на всех фронтах медленно, но верно откатывались назад - нах хаузе...

В Липню нерегулярно попадали разрозненные номера издававшейся в Днепровске газеты "Новый путь", но сведения там были такие расплывчатые, что уяснить по ним обстановку на фронте было очень трудно.

В феврале появились в Липне беженцы из городов и сел, взятых немцами в прошлом году, а теперь отданных обратно.

Главным образом, это были старосты, полицаи и служащие немецких учреждений, но встречались и люди, не занимавшие никаких постов: просто из некоторых мест все население поголовно было выгнано в тыл, и теперь искало пристанища в чужих районах.

К этому времени в маленькой Липне было уже не меньше учреждений, чем в довоенное время; были они немецкие, русские и смешанные, и кто кому подчинялся, разобрать было очень трудно; иногда они помогали друг другу в работе, а чаще мешали.

Сменилось несколько комендатур. На месте уехавшей жандармерии появилось учреждение, которое сами немцы предпочитали обходить стороной, - на его дверях было начертано: Гехайм Полицай.

Распределение на работы теперь ведало Арбайтс-Амт, которое русские называли биржей труда.

Крайсландвирт, где уже было пять или шесть зондерфюреров, теперь совершенно отделился от Городского Управления, и сам разделился на два: сельско-хозяйственный, где главным по-прежнему был долговязый Шеффер, и промышленный, которым заведовал свободно говоривший по-русски зондерфюрер Паппе, величаемый всеми "папой".

По всему городу располагались, приезжали и уезжали различные воинские части; во всех этих воинских частях теперь работало множество русских. В бывшем здании ресторана был открыт "Зольдатенхайм" - нечто вроде клуба для немецких солдат.

Среди множества немцев в военной форме появился один единственный в гражданской одежде и круглой шляпе - представитель торговой фирмы "Цет.О"; этот немец, получивший прозвище "шляпа", устроил в Липне магазин, где принимал от населения глиняную посуду, деревянные бочки и кадки, топорища, холсты и, конечно, яйца, и платил солью. По ходатайству бургомистра, поддержанному Шеффером, он выдавал соль и за деньги, по спискам, по цене один рубль за килограмм. Цена была не маленькая и наживалась на этом организация Цет.О порядочно.

Но липнинцы уже давно привыкли к тому, что деньги ничего не стоят, а соль - золотая валюта, за которую можно достать все на свете, и были благодарны "Шляпе" за то, что он наконец разрешил соляную проблему - самую тяжелую из всех продовольственных проблем.

Появлялись в продаже в его магазине косы, грабли, лопаты, иголки, брошки, бусы, краски для материй, иногда также бывали спички, табак и другие дефицитные товары.

Русские учреждения разрослись так же, как и немецкие. Более года известный всем и каждому Николай Сергеевич Венецкий был бургомистром города Липни и Липнинского арйона, и все считали это в порядке вещей, а теперь вдруг спохватились, что это две разные должности.

Районным бургомистром одна из недолго властвовавших комендатур назначила Петра Михайловича Смолкина, беженца из Подмосковья, где он тоже был бургомистром какого-то небольшого города.

Но в Липне Смолкин не знал ни людей, ни условий района, и не только не облегчил работу Венецкого, но наделел ему множество лишних хлопот.

Из Городского Управления были выделены в отдельные учреждения: Банк, Лесничество, Строительное управление.

В помощь шеф-агроному Старову также придали несколько человек.

И все новые многочисленные начальники и подначальники суетились, спорили, требовали, путали, соперничали, мешали друг другу, а когда с них спрашивали, все как один человек прятались за широкую спину старого бургомистра Венецкого, и Венецкий должен был распутывать и улаживать все то, что как будто бы его уже и не касалось совершенно.

И коренной "хозяин города" исправлял и распутывал, потому что он по-прежнему все знал, все умел и, главное, все любил в своей маленькой Липне.

+++

Маруся Макова сидела у окна нижнего этажа Крайсландвиртовской конторы и демонстративно читала, показывая всем своим видом, что здесь "внизу", в комнатах, где занимались под начальством Старова русские служащие, ей - переводчице совершенно делать нечего.

Почти год Маруся работала "овен", наверху, на втором этаже, в немецком "бюро". Весь город Липня и все деревенские, бывавшие в городе по делам, знали, что Красландвирте у длинного Шеффера и его помощников работает переводчицей Мария Владимировна Макова, та самая Маруся Макова, что до войны работала на радио. Знали также, что Владимировна - справедливая, что она всегда разберется в деле каждого просителя, всегда правильно переведет, а иногда и умолчит, если немецким ушам лучше не все слышать, иногда сама замолвит словечко, и сельско-хозяйственные коменданты с ней считаются...

Но когда вследствии отступления немецкой армии в Липню наехало множество беженцев, сотрудников немецкой гражданской власти, в Крайсландвирте появилась новая переводчица, Софья Антоновна Штейн, худощавая, остроносая дама лет тридцати пяти, в пальто с лисьим боа и черной шляпке - природная русская немка, до войны преподававшая немецкий язык, и не в какой-нибудь захолустной семилетке, а в институте иностранных языков.

Немцы величали ее "фрау София", она имела документы "фолькс-дойч", получала военный паек и, конечно, занала немецкий в тысячу раз лучше, чем Маруся.

Единственное, в чем липнинская "Владимировна" имела перед ней преимущество - было знание местных условий и местного наречия, которое фрау София вначале не всегда понимала.

Немцы на Марусины грамматические ошибки не обращали внимания - лишь бы понятно было!... Но фрау София начала ежеминутно, авторитетным педагогическим тоном ее поправлять и довела самолюбивую прежнюю переводчицу до того, что у той в ее присутствии уже язык не поворачивался произнести хотя бы одно немецкое слово.

Наконец, Софья Антоновна тем же авторитетным тоном заявила, что она вошла в курс дела, благодарит Марию за помощь, но теперь она больше в этой помощи не нуждается, и Мария может работать внизу.

Она сразу же повторила эти слова зондерфюреру Шефферу, уже на немецком языке.

Шефер покраснел: он привык работать с Марусей, хорошо ее понимал, и она его понимала, а новой переводчицы, важной дамы, он стеснялся и даже немного побаивался, но возразить не посмел.

- Я, я, Марие, ду канст унтен арбайтен!...

И вот Маруся сидит "унтен" и в сотый раз перечитывает растрепанных "Трех мушкетеров"...

Почти целую неделю она совсем на работе не была: шла первая неделя поста, в церкви служили ежедневно, утром и вечером, и Маруся воспылала неожиданно религиозным рвением и не пропустила ни одной службы.

Но на второй неделе ежедневных служб уже не было, пришлось идти в опостылевший Крайсландвирт.

И самое досадное было то, что прямо напротив нее и тоже без всякого дела, сидела Лидия Пузенкова.

В памятный день пятнадцатого января 1942-го года Лидия совсем не пришла на работу, и с тех пор на крайсландвиртовском горизонте не появлялась.

В их доме, одном из лучших из числа уцелевших, поселились немецкие офицеры - спрева зенитчики, потом жандармы, потом еще какие-то, и наконец - Гехайм-Полицай, и всем им мать и дочь Пузенковы сумели угодить... В то время, когда все население города выгонялось на очистку снега - они ни разу не прикоснулись к лопате; когда все пекли тошнотики - у них не переводились первосортные продукты.

Лидия больше года нигде официально не работала и вдруг неожиданно явилась в Крайсландвирт с направлением из Арбайтс-Амта и еще какой-то маленькой бумажкой.

Видимо, эта-то бумажка и была причиной того, что ее приняли; Маруся - это было еще до появления фрау Софии - постаралась объяснить Шефферу, что это за работник, но тот только махнул рукой и произнес какую-то мудреную комбинацию из глаголов "зитцен" и "лассен", которую Маруся поняла: "пусть сидит, места не просидит"...

И вот Пузенчиха сидит, болтает о всякой ерунде и действует Марусе на нервы...

Дверь в коридор была открыта, рядом с ней находилась лестница наверх, в немецкое бюро; услышав топот шагов и оживленную немецкую речь, Маруся взглянула на эту дверь...

Промелькнула бесконечно-долговязая фигура Шеффера, потом еще несколько человек, лиц она не разглядела - они мелькнули в дверном проеме слишком быстро...

Но вдруг до Марусиного слуха донеслось несколько немецких слов...

Она вздрогнула и опустила книгу. Что именно было сказано, она не запомнила, но голос показался ей страшно знакомым...

- Что за глупости!...

И она опять стала листать дальше знакомые страницы.

Но минут через пять по лестнице прогрохотали быстрые шаги, как будто кто-то в сапогах бегом спустился сверху, в дверях выросла высокая фигура молодого офицера и послышался веселый голос:

- Дразтутье!

Эрвин!... Откуда он взялся?...

Его обступили, распрашивали, рассказывали, он всем жал руки, вспоминал имена, смеялся, радостный, шумный, красивый...

Но Марусино сердце стучало так громко, что заглушало даже звучный смех Эрвина. Она стояла в стороне, у окна, она не могла себя заставить вмешаться в общую толпу приветствующих старого знакомого...

Но Эрвин сам увидел ее, оставил всех и подошел к ней.

- Мария!

Его рука крепко и ласково сжала ее дрогнувшую руку...

- Я говорил, Мария, что я вернусь!... Я свое слово исполнил: я вернулся в Липню!...

И он добавил еще два коротких слова, сказал их так тихо, что нельзя было услышать, можно было только догадаться:

- Цу дир! - к тебе!

А Маруся, никогда за словом в карман не лазавшая, стояла и молчала, и не могла вспомнить ни одного слова, ни русского, ни немецкого...

Только глаза ее говорили и, видно, сказали все понятнее и лучше всяких слов!...

- Мария, ты мне должна показать Липню и все рассказать, что здесь случилось, пока меня здесь не было!...

И он увел Марусю из конторы, повел ее по всем старым и новым "бетрибам", по всему городу. Они были в МТС, на мельнице, на молокозаводе, у старой больницы, на кладбище, у церкви, в городском саду, на развалинах кирпичного завода, около Чертова рва, исходили всю Липню вдоль и поперек и, наконец, уже под вечер, когда у обоих от ходьбы гудели ноги, Маруся показала своему спутнику маленький домик с красной крышей:

- Дас ист майн вонунг!

Эрвин спросил, почему она его не приглашает в свой дом, ведь они старые друзья, и он хочет быть ее гостем...

Через минуту гость вошел в приземистый домик и по неосторожности стукнулся лбом о низкую притолоку...

Ушел он из этого дома, когда над Липней уже стояла полная круглая луна, и с тех пор бывал там почти ежедневно.

+++

Возвращаясь с работы домой, Венецкий увидел, что у его крыльца стоят сани, запряженные рыжей лошадью.

Лена и высокий мужчина в овчинном тулупе тащили в двери большой мешок.

Подойдя ближе, Николай узнал в госте Прохора Гнутова.

- Здравствуй, Сергеич! Вот, гостинца тебе привез!

- Ну, зачем это? - смущенно пробормотал Венецкий.

- Эх, Сергеич! Будто я не знаю, как ты живешь?... Другой на твоем месте драл бы с живого и с мертвого, а ты только что голодный не сидишь!... Вот как я был у вас в прошлый раз, Михайловна призналась, что у вас картошка кончается... Ну, я и привез мешок... И мешок-то ваш, тот самый, что Николаевну возил... А ты небось марки свои получаешь, а какой с них толк? Стенки оклеивать? С деньгами сидите и голодаете...

- Нет, Прохор Ермолаич, нам нельзя жаловаться! - возразила Лена. - Люди голодают хуже нас...

- Знаю, знаю, небось у тебя полное лето тошнотики со сковородки не слазили!...

С этими словами Прохор вытащил из саней другой мешок, поменьше; в нем оказалось больше пуда чистой ржаной муки; затем появился кусок свинины килограмма на четыре с довольно толстым слоем сала и в довершение всего большой горлач с кислой капустой.

- А в том мешке, Михайловна, вместе с картошкой еще бурачки есть красные и турнепса... У нас тупнепсы много; Шеффер весной дал семена, ну мы ее и наторкали всюду, чтоб земля не пустовала. теперь и варим, и в хлеб добавляем... Коли понравится, я ее еще привезу.

- Спасибо, Прохор Ермолаич, привезите! - просто сказала Лена, у которой гора с плеч свалилась: теперь, если экономно расходовать, они были на всю весну обеспечены продовольствием...

- Только вот что, хозяева, ночевать я сегодня у вас буду, другого ночлега искать поздно - темнеет. Хотя у меня и есть всякие там аусвайсы, а все равно патрули могут задержать...

- Конечно, у нас будешь ночевать, Прохор Ермолаич! Кому-кому, а тебе мы всегда рады!...

- Вот и добро!

Прохор скинул тулуп, сел за стол, огляделся и медленно, с расстановкой, начал свою речь.

- Приехал я к тебе, Сергеич, и к твоей хозяйке нарочно: по душам поговорить хочу... Дел у меня собралось невпроворот, а посоветоваться-то и не с кем...

Он помолчал немного и, видя вопросительные взгляды хозяев, продолжал:

- Перво-наперво, растолкуйте вы мне, сколько у нас теперь в Липне комендантов и какой - самый главный?

- На этот вопрос и ответить трудно!... - сказал Венецкий. - Ортскомендатура сейчас в аптеке; меня туда вызывали несколько раз, но кто у них главный, я сам не могу понять: каждый раз приходилось разговаривать с новым...

- Это ты говоришь - в аптеке?... А те, что в доме, где многолавка была?

- Фельджандармерия? Эти уехали... Теперь там какая-то фронтовая часть и склады.

- Ну, слава Богу, что уехали!... Эти были самые вредные!...

- Есть и повреднее! - заметила Лена. - Вот в Заготскоте сейчас поселилась "Гехайм-Полицай" - эти будут еще почище жандармерии.

- А кто это такие? Я что-то не понял...

- Тайная полиция!

- Подожди, подожди, МИхайловна! Ты помнишь, русские все писали перед войной, что у немцев есть Гестапо какое-то... Так у нас в Липне оно есть или нет?

- Голубчик, Ермолаич! Сами мы голову ломаем и толку не добьемся: учреждения с вывеской Гестапо - нет; была Фельджандармерия, теперь завелась Гехайм-Полицай, может быть, это и есть Гестапо... Ведь звали же их русские фашистами, а скажи какому-нибудь немцу, что он фашист - он обидится: он - национал-социалист! Возможно, и здесь то же самое...

- Ну, пес с ними!... А наши-то - Шеффер, и Шлиппе, и Эрвин - кто они такие теперь?

- Крайсландвирт, как и раньше.

- Это значит, сельское хозяйство?

- Да!

- Ну, а "Папа" кто такой?

Лена рассмеялась:

- Паппе - начальник над промышленностью!

- То-то он на мельницу зачастил... Он-то мужик толковый, и по-русски хорошо говорит, только мы все никак разобраться не могли, кто он такой... Раньше мельницы и маслозаводы были под Крайсландвиртом.

- То было раньше! А еще раньше и комендатура была вместе с Крайсландвиртом, когда было у нас два немца на весь район, они были по совместительству - всем... Вот смотрите!...

Лена показала Гнутову свой старый аусвайс, выданный еще в сорок первом году и подписанный "Шварц СДФ и Ортскоммандант".

- Это тот сивый, что был, когда нас старостами ставили?... Хороший старик был!...

- Очень хороший!... Потому, вероятно, недолго и продержался!... А теперь у нас перепроизводство начальников: комендатура отдельно, Крайсландвирт - отдельно, Паппе с промышленностью - отдельно...

- А "Шляпа" кто такой?

- "Шляпа" попросту торгаш; он начальник только над своим магазином.

- Ну, добро!... "Шляпа"-то хорошо сделал, что к нам приехал: у него хоть соли можно разжиться... А вот кто такой Смолкин? Чего он распоряжается?

На этот вопрос ответил Венецкий.

- А Смолкин - теперь ваше непосредственное начальство - бургомистр Липнинского района.

- Это как так - бургомистр? А ты, Сергеич, кто?

- Под моей командой оставили город Липню, а вам, деревенским старостам, я больше не начальник!

- Ну, это еще как сказать! - проворчал Гнутов, которого последнее сообщение задело больше всего. - Мы-то все по-старому, к тебе, Сергеич... Смолкин этот не знает ничего путем про наши дела, а туда же... А ты с нами был все время, и в голодуху, и в партизанщину!... Кабы тогда не ты был, а какой-нипбудь Смолкин, у нас, может, половина народа передохла бы!...Да, авось, ты у нас и останешься, а все эти Смолкины приехали да и дальше поедут?...

Венецкий улыбнулся.

- Значит, не хотите менять Сергеича?... Все по старой привычке идут ко мне, и я по старой привычке продолжаю распоряжаться и своим, и Смлкинским... Да и нельзя иначе: как все эти новички из сытой местности чего-нибудь намеряют на свой аршин и напутают - сейчас же к Венецкому: распутывай!... Потому что Венецкий здесь все знает, и его все знают... А право, лучше было, когда было поменьше начальства!...

- Лучше! - согласился Гнутов. - Знали мы коменданта да тебя, Сергеич, и хорошо было... А теперь их развелось больше, чем при советской власти, не знаешь, кого и слушать... И переводчица теперь новая, да такая нотная!... Я сегодня пришел к Шефферу, хотел с ним заговорить - я всегда с ним сам по-немецки разговаривал, я же трошки маракую... Так не дает эта баба!... Тиснется меж нас в середку, чтоб только вот через нее говорили!... А сама про наши дела - ни бум-бум!... Владимировна, та с полслова понимала, всегда все расспросит как следует, разберется сама, что к чему, тогда переводит, а что мы сболтнем, а немцам знать не след - то промолчит... А эта, знай, трубит все подряд, как машина заводная!...

- Это все беженцы, Ермолаич; надо же их было к месту определить! - сказала Лена.

- Это верно, приткнуть людей надобе! - согласился Прохор. - Одно только скверно, что уж дуже много они власти забрали, эти беженцы... Но Бог с ними, у меня к вам и другое дело есть: я вам тут кой-чего привез...

С этими словами он приподнял лежавший на сундуке тулуп и вытащил из его бездонного кармана пачку газет.

- "Комсомольская правда" и "Известия"!... Да они совсем недавние!.. Где вы их достали, Прохор Ермолаич? - удивленно воскликнула Лена.

На столое лежали два номера "Комсомольской правды", один "Известий" и один "Красной звезды".

- Неужто, Михайловна, не догадываешься?... Вороний-то Мох у меня под боком... И "Правда" была, да ее соседи зачитали...

- Значит, в Вороньем Моху опять партизаны? - спросил Николай.

- А они оттудова и не уходили; там у них штаб-квартира обжитая... Летом они тихо сидели, а теперь опять зашевелились... Чуть не каждую ночь то в одну, то в другую деревню заявляются... А днем немцы... Вот я, старый дурак, и кручусь между двух огней... Народу к партизанам ушло - я уже и счет потерял...Сын мой Сашка с ними дружбу водит и меня все агитирует, только мне с ними дружить не в коня корм... А они красных ждут, самолеты к ним часто летают, сбрасывают и оружие, и продукты, и всякое снаряжение... Вот и газеты отттудова... А что это ты, михайловна, за газеты принесла? Немецкие?

- Сводки хочу сопоставить!

Лена положила рядом с советскими газетами Гнутова несколько номеров издаваемой в Днепровске газеты "Новый путь" и стала их сличать.

- Интересно, кто же их них больше врет? - проговорила она. - Противник потерял восемь тысяч человек убитыми, взято тысяча пятьсот пленных, сбито тридцать самолетов, уничтожено сорок два танка - это немецкая сводка... А русские про то же самое место и то же число пишут: сбит восемьдесят один самолет, уничтожено сто пять танков, вято в плен две тысячи триста человек, убито одиннадцать тысяч восемьсот...И те, и другие подсчитывают только потери противника, а про себя умалчивают... Это сводка за один день... Если эти астрономические цифры близки к истине, то уже давно ни у русских, ни у немцев не осталось бы ничего - ни самолетов, ни танков, ни людей... вообще ничего!...

- А ну, давай, расшифруем астрономию!...

Николай подошел к ней сзади, протянул через ее плечо руку с карандашом и начал отчеркивать запятой по две последние цифры в каждом числе.

- Вот теперь будет правильно, или во всяком случае, похоже на правду! - сказал он.

- ... Восемьдесят человек убитых... - читала Лена новую редакцию. - Пятнадцать пленных... Ты уже сделал три десятых самолета?...

- Так и есть: один за три дня!...

- Как из колхозов сводки подавали. - вставил Гнутов. - Вспашут три гектара, а пишут, что тридцать засеяли, а на деле еще и семян не получили... Липа это все!...

Он свернул самокрутку, закурил и замолчал. Лена ушла на кухню готовить ужин, а Николай читал давно невиданные советские газеты.

Когда газеты были отложены в сторону, Гнутов снова заговорил:

- Скажи мне, Сергеич, что ты дальше делать думаешь? Ведь красные в Вязьме, это уже не липа, а сущая правда, а далеко ли от Вязьмы до нас?

Венецкий задумался.

- Мне, Прохор Ермолаич, возврат отрезан! - не сразу ответил он. - В партизаны я не пойду, хотя меня и приглашали...

- Депктат, что ли, звала? Николаевна?

- И Николаевна звала, и еще раньше Николаевны Шмелев ко мне нарочно приходил договариваться, чтоб я им помогал... Я отказался, наотрез отказался, и теперь мне к ним идти милости просить не приходится. Они нас зовут изменниками родины, а я не считаю себя виноватым ни перед людьми, ни перед родиной... Родина огстается родиной, какая бы на ней ни была власть, не обязательно советская... А людям я вреда не делал...

- Да люди-то на тебя и не обижаются!...

- Не знаю, некоторые, может быть, и обижаются: на всех не угодишь!... Но с тех пор, как попала мне в руки эта кукольная власть, я все силы кладу, чтоб моим подчиненным жить можно было, чтоб с голоду не дохли!... И чтоб их меньше вешали и расстреливали... Ко мне люди идут по таким различным делам, что иногда нарочно не придумаешь, и каждый раз приходится голову ломать, выдумывать, как помочь... А тут еще чуть ли не каждый день новое немецкое начальство!... Только к одному коменданту приладишься, узнаешь, с какого боку к нему надо подходить, - уехал, на его место новый, с новым нравом, с новыми вывертами!... Как мне тут нелегко приходится - вот она только знает, моя Елена Михайловна!... Да что об этом говорить!...

- Мне-то говорить можно! - тихо сказал Гнутов. - Ты вот про себя говоришь, а мне сдается, что это все про меня!... Я ведь тоже на такой самой должности!... Выходит, мы с тобой на одном курошесте сидим, Сергеич!...

- Оба - изменники родины?

- Ну да!

Оба помолчали, затем Венецкий спросил:

- Говоришь, у твоих соседей народу прибавляется?

- А неужели ж? Теперь все в партизаны захотели: красные-то близко!

- Так!... Значит, когда немцы красных гнали, они к немцам подмазывались, а как стали красные немцев гнать, - они глядят, как бы примазаться к партизанам!...

- А как же? Нос по ветру!... Как красные придут, - они правые!

- Ну, нет! Мне к ним идти, да еще перед ними каяться - для них много чести будет!..

- Горд ты, Сергеич!

- Садитесь ужинать! - Лена принесла большую сковородку жареной картошки и тарелку кислой капусты.

- Спасибо, Михайловна!

- Не за что, Ермолаич, это ведь все ваше: и картошка, и сало, и капуста.

Все принялись за ужин.

А после ужина Прохор Гнутов задал Венецкому еще один вопрос:

- А скажи-ка ты мне правду, Сергеич, был ты до войны партейным или нет?.. Про тебя ведь всякое болтают...

Венецкий не стал скрытничать и откровенно рассказал всю историю ареста своего отца, и все, что за этим последовало. Гнутов внимательно слушал, иногда кивая головой и приговаривая:

- Так, так!...

- Вот оно, значит, как ты в нашу Липню-то попал? - сказал он, когда рассказ был окончен. - Не помиловала тебя, выходит, советская власть!... А, правду-то говоря, и мне ее благодарить особо не за что - чуть-чуть она меня в свое время не раскулачила!... А, спрашивается, кого это я ... как это?... соплотировал?...

- Эксплуатировал?

- Не выговорю я это поганое слово, Сергеич; а вот что оно обозначает - хорошо знаю по собственной шкуре: смолоду батрачить пришлось немало!... У бати моего, покойника, - помяни его, Господи, не супротив ночи, а супротив светлого дня, - хотя и надел был немаленький, двенадцать десятин, да нас-то у него было четырнадцать!... Восемь сынов да шесть дочек!... Вот я и ходил по людям в заработки, и плотничал, и на мельнице работал... По копейке деньги собирал, все хотел заиметь свое хозяйство, чтоб из чужих рук не глядеть, хозяевам не кланяться, чтоб меня, значит, не "експотировали"... Купил я тогда сперва две десятины, потом еще три прикупил... Хату поставил... День и ночь тогда работали, и сам, и баба моя покойница, Настасья Ивановна...А тут война началась... Был я в солдатах, был в плену - там-то я и по немецкому научился... Потом революция была... Только в наших краях особо не было белых да красных, как в других местах... Тихо обошлось... Пришел я тогда из плена, давай опять работать, хозяйство мое на ноги поднимать... Записали меня середняком, и все давай поглядывать, как бы меня в кулаки перевести: у Прохора, мол, и хлеб есть, и сало, и всего до горла!...А почему? С того, что Прохор и за землей, и за скотиной, и за яблоней, и за пчелой, как за малым дитем ухаживал!... Как пришлось в колхоз идти - двух коней, третью кобылу отдал... Какие кони были!... И всех троих загубили чужбинщики! - голос его дрогнул.... - Там же, в колхозе, все не мое, дядино, так можно голодом морить скотину!... А сколько было грызни, сколько бестолочи!.. А как стали с хуторов сгонять, сад мой порубили, двор порушили - я не выдержал, бросил все, в город подался, на строительстве работал... Только как война началась, опять в свою деревню приехал...

Он немного помолчал, потом продолжал:

- Вот как пришлось мне на Украине побывать, там видел я колхохы трошки потолковее наших, а у нас только тому и житье было, кто хорошо красть умел, да за чужую спину ховаться!...

- По существу, сама идея колхоза неплохая... - начал было Венецкий, но Гнутов не дал ему договорить.

- Эх, Сергеич, "идея", "идея"!... Ты скажи, много ли у нас партийных-то было с идеей? - Николаевна, да Шмелев, да твой батька покойник - раз, два да и обчелся!... А то все только норовят, как бы в начальники пролезть, портфель таскать потолще да грошей получать побольше!.... Вот тебе и вся ихняя идея!... Шкуродеры!

Тут в разговор вступила Лена.

- А, по-моему, в любой партии чисто-идейный состав без примеси шкурничества бывает только тогда, когда эта партия преследуется. До революции коммунистическая партия действительно состояла из идейных людей, хотя между ними было множество разногласий, но в идейности им никак нельзя было отказать!... Но стоило партии придти к власти - в нее хлынули все те люди, которые везде и всегда принадлежат к правящей партии, какой бы она ни была: в Совесткой России - они коммунисты, в Германии - национал-социалисты, в Англии - лейбористы или консерваторы, в Америке - демократы или республиканцы... И так в любой стране они стремятся проникнуть в ту партию, которая стоит у власти, потому что это выгодно, а вовсе не потому, что они считают эту партию правой!...

- Верно, Леночка! - сказал Николай. - И еще можно добавить: кто шел партизанить в сорок первом году - это идейные люди, и они заслуживают уважения, а кто теперь бежит в Вороний Мох искать партизан, это... - он махнул рукой - ...это крысы с тонущего корабля...

_ А как ты думаешь, Сергеич, потонет наш корабль? - серьезно спросил Гнутов.

- Во всяком случае, пробоину он получил основательную!

- И когда же, по-твоему, до нашей Липни очередь дойдет?

Венецкий молча пожал плечами.

- Советскую-то власть встречать ты, выходит, не останешься?

- Мало охоты в трибунал попадать!

- Тогда давай, Сергеич, договоримся: коли придется нам с тобой, изменникам-то родины, отсюдова пятки показывать, - вместе поедем? Я тоже не останусь!...

- Хорошо, Прохор Ермолаич!...

ГЛАВА 23. МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ.

Вторая военная зима отвеяла метелями, оттрещала морозами; стало пригревать солнце, наступила оттепель, снег таял, по улицам стояли большие лужи.

После довольно долгого спокойного периода темной мартовской ночью снова послышался над Липней гул самолетов.

- Маруся, Маруся! - тормошила свою крепко спавшую дочь Анна Григорьевна. - Русские летят!... Вставай, пойдем в окоп!...

- Да ну его, окоп! - сквозь сон пробормотала Маруся. - Там воды полно, в окопе... Столько раз уже бомбили - мы целы оставались, и теперь ничего нашей хате не сделается!...

Она все-таки встала, надела платье, поискала боты, но вспомнив, что они сушатся на печке, за ними не полезла, а сунула ноги в туфли; затем накинула на плечи платок и вышла на крыльцо - посмотреть бомбежку.

Два военных года выработали у нее бессознательную и бессмысленную уверенность, что их и ихнего дома бомбежки почему-то не касаются.

Но на этот рах очередь дошла и до них.

Маруся стояла на крыльце и смотрела, как стреляют по самолетам зенитки, которые размещались на горке, совсем близко от их дома; в темноте вспышки выстрелов и полет пуль были ярко видны...

Ей стало холодно в одном платье и туфлях на босу ногу, и она уже взялась за ручку двери, чтоб войти обратно в дом, как вдруг эта дверь подскочила, ударила ее по руке и по голове, в глазах сверкнуло пламя, и последнее, что дошло до ее сознания - был грохот, слишком сильный, чтобы быть хорошо слышным...

Сколько времени она пролежала без сознания, она не знала; ее привел в чувство жгучий холод в правом боку и правой ноге.

Ей было трудно открыть глаза, и пошарив рукой, она как сквозь сон сообразила, что лежит в большой луже, что была у ворот... А сверху на нее почему-то веяло теплом и очень хотелось спать...

Стучало в голове, звенело в ушах, страшно хотелось покоя, но несносная ледяная лужа жгла и кусала холодом мокрый бок...

...Если бы не эта досадная лужа, можно было бы хорошо выспаться... - мелькали у нее в голове обрывки мыслей. - И угораздило же попасть прямо в лужу!... Как будто на всем дворе нет другого места!...

Маруся с трудом, лениво приподняла веки...

В ту же секунду она была уже на ногах...

Дом пылал как огромный костер, пламя вырывалось из окон, лизало крышу... Вот, оказывается, откуда веяло теплом...

- Мама! - крикнула Маруся

Но ее голос потонул в шуме пожара, гуле самолетов, тявканьи зениток... Она бросилась на поиски матери в сарай, в окоп, обежала вокруг пылавшего дома...

Везде было пусто...

Тогда она взбежала на крыльцо; в сенях было полно дыма, но огня еще не было.

- Мама! Мамочка! Где ты?!

Маруся сунулась в дом, отскочила назад, опять сунулась... Дым ел ей глаза, перехватывал дыхание. Языки огня лизали ее платье...

В комнате горел пол, горела висевшая на стене одежда, стол, кровать...

Маруся тоже, вероятно, сгорела бы, если бы добралась, как хотела, до кровати матери, но она недалеко от входа , около печки, наткнулась на неподвижное тело...

- Мамочка!...

Маруся с зажмуренными от дыма глазами нащупала руки и платье и волоком потащила мать из горящей хаты; не отстанавливаясь, она втащила ее в ту самую лужу, в которой недавно лежала сама и принялась тушить на себе и на матери тлеющую одежду.

Она думала, что Анна Григорьевна без сознания.

Она почти ничего не видела: ночь была очень темная, а главное, ей разъело глаза дымом, она их протирала, мочила ледяной водой...

Но вот с треском провалилась крыша, столб огня взметнулся к небу и осветил все вокруг...

Тогда Маруся увидела, что ее матери не было половины головы... Она вытащила из огня мертвое тело...

У нее опустились руки...

Неизвестно, сколько времени просидела Маруся на обгоревшем бревне, глядя на мертвую Анну Григорьевну и догорающий дом. Небо на востоке посветлело, самолеты улетели, зенитки замолчали, все стихло...

Неожиданно около догорающего домика остановилась легковая машина, и из нее кто-то вышел; до Марусиного слуха донеслись какие-то немецкие слова, но смысл до ее сознания не дошел.

- Еще немца какого-то принесла сюда нелегкая! - прошептала она про себя.

Но "какой-то" немец назвал ее по имени, положил ей руку на плечо, она подняла глаза и узнала Эрвина.

И веселая, никогда не унывавшая Маруся горько-горько разрыдалась.

Она, как сквозь сон, чувствовала, что Эрвин поднял ее, крепко обнял, гладил по голове и ласково утешал, как ребенка.

Он помог спрятать в сарай мертвую Анну Григорьевну, потом подвел Марусю к машине и тут только, при свете фар, разглядел, что она на холоде совсем раздетая, в одном мокром прогоревшем платье и туфлях на босу ногу.

Он быстро снял шинель, завернул в нее девушку, посадил ее рядом с собой в машину и взялся за руль.

Через десять минут Маруся уже сидела в пустой Крайсландвиртовской канцелярии, крепко прижавшись к печке и подвернув под себя ноги; ее бил сильнейший озноб.

Эрвин притащил ей одеяло, шерстяной свитер, носки, давал какие-то порошки, мазь от ожогов, поил горячим кофе с мятными лепешками.

Она натянула свитер, закуталась в одеяло, пила, всхлипывая, кофе, а Эрвин сидел с ней рядом; все время он что-то говорил ей, ласковое, доброе, говорил по-немецки, на этот раз он, против своего обыкновения, не сказал ни единого русского слова, но Маруся поняла решительно все, даже такие слова, которых она никогда не слыхала ранее.

Она доверчиво прижалась головой к его плечу и затихла.

Эрвин рассказал, что, когда начался налет, он отправился не в подвал, как другие, а на чердак, оттуда из окна, с высоты двухэтажного дома открывался вид на всю Липню и, в частности, прекрасно был виден маленкький переулок среди выгоревших пустырей, и в переулке низенький домик с красной крышей, где жила Маруся, и где он не раз бывал, как гость и друг.

С чердака он увидел пожар и, хотя не мог в темноте определить, какой именно дом горит, как только стихла бомбежка, он спустился вниз, никому не говоря ни слова, вывел из сарая машину и поехал в знакомый переулок.

Маруся начала приходить в себя. Было уже утро, и она живо представила себе, что скоро соберутся все ее сослуживцы, будут сочувствовать, расспрашивать, любопытничать, ахать, а она была в таком состоянии, что совершенно не смогла бы отвечать на вопросы. ...Особенно, если заявится Пузенчиха... А она, Маруся, в рваном платье, которое наполовину сгорело, на лице и на руках вздулись пузыри...

- Аленушка, подружка! Единственный человек, которому не совестно показаться в таком виде!...

И по ее просьбе Эрвин снова посадил Марусю, на этот раз крепко закутанную, в машину и отвез ее к подруге раньше, чем в Крайсландвирте появился кто-либо из служащих.

Лена переодела ее в свою одежду, привязала к ожогам тертой картошки и уложила в постель. Ожоги стали спадать, но к вечеру у нее поднялась температура, и она совсем разболелась.

Когда через два дня хоронили Анну Григорьевну, Маруся через силу встала и пошла в церковь и на кладбище, но после этого ей стало еще хуже.

Она проболела почти целый месяц.

+++

Чем ближе к Липне подвигался фронт, тем усерднее работала Гехайм-Полицай.

Почти каждый день кого-нибудь арестовывали; ни виселиц, ни публичных расстрелов, как в прошлом году, теперь никто не видел, но люди исчезали бесследно.

Так бесследно исчез шеф-агроном Анатолий Петрович Старов; никому в голову не могло придти, что этот человек, всецело занятый селецкионными опытами, мог иметь какое-то отношение к партизанам, но тем не менее, его вежливо пригласили... и на следующий день на его место был назначен агроном Волков из беженцев.

Шеффер сделал вид, будто ничего не случилось; Эрвина в ту пору в Липне не было, он приехал дней через пять.

Узнав об исчезновении шеф-агронома, он вспыхнул и бегом помчался в грозное учреждение; вернулся он оттуда хмурый и злой и на расспросы о Старове сквозь зубы ответил:" Цу шпет, эр ист шон вег!"

Венецкий нервничал, даже начал снова изредка курить. Сперва он курил только в отсутствии Лены, но однажды она его застала на месте преступления.

Он покраснел как школьник и поспешно выбросил папиросу.

- Извини меня, пожалуйста, как-то так вышло! - виновато пробормотал он.

Но Лена на этот раз не стала его ни упрекать, ни высмеивать.

Она подошла к нему молча, крепко обняла и прижала его голову к своей груди.

- Леночка, радость моя! Здездочка ясная!

- Сколько у тебя седых волос! - тихо сказала Лена, гладя его голову. - Скоро ты совсем седой станешь!...

- Тогда буду солиднее выглядеть, а то люди говорят, что я слишком молод для бургомистра! - пошутил Николай.

Но вскоре его ждало испытание, которое тоже прибавило ему немало седых волос.

В Городское Управление явился немецкий солдат и вежливым, но недопускающим возражения тоном пригласил бургомистра в Гехайм-Полицай.

В учреждении, из которого почти никто не возвращался, Венецкого встретил немец в чине обер-лейтенанта и переводчик с погонами фельдфебеля; около двери стоял еще один солдат.

Переводчик говорил по-русски чисто и правильно, хотя, конечно, до фон Штока ему было далеко.

Накануне в Липне, около самой станции, был подорван и спущен под откос состав с немецкими войсками и оружием. От взрыва сильно пострадали соседние дома, среди населения было несколько человек убитых и раненых.

О потерях среди немцев никто, конечно, русскому бургомистру не сообщал, но по всем признакам они были не маленькие.

- Кто взорвал поезд?

- Не знаю! - ответил Венецкий.

Обер-лейтенант подскочил на стуле и застучал кулаком по столу.

- "Нье знайю, нье знайю!" Вас ист дас "нье знайю"? - дальше последовали совершенно непонятные слова, пересыпанные ругательствами.

- "Не знаю" - дас ист:"их вайс нихт"! - спокойно сказал бургомистр, как будто его всерьез об этом спросили, и он с готовностью отвечает.

Неизвестно, понял ли обер-лейтенант насмешку, но рассердился и раскричался он пуще прежнего; переводчик несколько раз пытался вставить слово в его стрекочущую речь, но безуспешно.

Наконец, он выкричался и затих.

Тогда заговорил переводчик.

- Обер-лейтенант говорит, что бургомистр должен знать, кто это сделал!

- У меня никто разрешения взрывать поезда не спрашивал! - ответил Николай.

- Но поезд взорвали в Липне, а вы бургомистр Липни, вы должны знать своих людей!

- Своих-то людей я знаю, а вот люди, которые поезда взрывают, мне подчиняться не хотят, следовательно, они вовсе не мои: партизаны немецкого бургомистра не признают за начальство.

- Подождите! - прервал его переводчик. - Если это сделали не жители города, а партизаны, то все равно, в городе у них должны быть сообщники.

Венецкий только пожал плечами.

Переводчик передал его слова своему начальнику, и обер-лейтенант, который уже успел несколько успокоиться, долго что-то говорил. Венецкий напряженно вслушивался, стараясь хоть что-нибудь понять, но напрасно: ему еще не приходилось встречать немца, который говорил бы так невнятно; пришлось дожидаться переводчика.

- В городе есть люди, имеющие родственников среди партизан, - миролюбиво заговорил переводчик. - Эти родственники, конечно, им помогают. Нам очень трудно найти этих людей, но это необходимо. Много сообщников партизан помог нам выявить шеф-полицай Лисенков, но его население не любит, с ним откровенно не говорят; вы, напротив, пользуетесь большой любовью и доверием жителей города... Вам много легче было бы узнать, кто именно держит связь с партизанами...

Он приостановился, вопросительно глядя на бургомистра, но видя, что тот молчит, продолжал:

- Германское командование щедро наградит вас за услуги... Вы в чем-нибудь нуждаетесь?... Во всяком случае, вам выпишут военный паек. Мы знаем, что в Липне плохо с продовольствием. Шеф будет ходатайствовать о награждении вас орденом, если вы поможете нам изловить эту шайку...

Он замолчал и посмотрел вопросительно.

Тогда заговорил Венецкий, заговорил медленно, нарочито спокойным, даже безразличным тоном:

- Пять лет тому назад мне пришлось побывать в ГПУ... Вы знаете, что это слово означает? - Переводчик утвердительно кивнул головой. - Мне там тоже предложили тогда сотрудничать в качестве шпиона и провокатора... А, когда я отказался, мне пришлось потерять работу, уехать на другой конец России, чтоб скрыть свое прошлое, и вообще неприятностей было очень много, но о своем отказе я никогда не жалел... Переведите, пожалуйста, все дословно!

Переводчик перевел и перевел правильно: он говорил разборчиво, и Николай мог следить за переводом, но оба немца еще не поняли, почему бургомистру вздумалось рассказывать им совсем не относящиеся к делу события пятилетней давности.

- Да, ГПУ - неприятное учреждение! - посочувствовал переводчик. - Если вы будете помогать нам, вашу помощь сумеют оценить, как следует!

- Я за пять лет нисколько не изменился и по-прежнему в шпионы не гожусь, ни в советские, ни в немецкие, так что награждать меня не придется!...

Переводчик смутился.

- Подумайте! Ваш отказ может иметь для вас нехорошие последствия!

- Отказ пять лет назад тоже имел нехорошие последствия!...

- Подумайте!

- Я прошу вас перевести обер-лейтенанту слово в слово то, что я сказал! Иначе мне с ним придется объясняться самому, а я говорю по-немецки плохо!

Когда смысл слов бургомистра дошел наконец, до обер-лейтенанта, тот с криком вскочил и замахнулся, чтобы ударить в лицо нахального русского, посмевшего поставить на одну доску Гехайм-Полицай и советское ГПУ...

Но Венецкий успел перехватить его руку.

На лице у уже немолодого немца было несколько шрамов, свидетельствовавших о том, что в дни своей юности он умел фехтовать и не любил спускать обид.

Но когда его рука оказалась в железных клещах, он понял, что один на один он никогда бы не справился с этим нахальным бургомистром, который, видимо, тоже не любит спускать обиды и может дать сдачи и тем поставить его, немецкого офицера, в неловкое положение.

Обер-лейтенант закричал и Венецкий понял, что он приказывает его арестовать.

Солдат, стоявший около двери, и переводчик схватили его за плечи, но он ловко вывернулся из их рук.

- Ихь хабе ди бейне унд кан геен зельбст! - бросил он солдатам и, повернувшись к обер-лейтенанту, резко спросил:

- Вохин?

+++

Эту ночь бургомистр Липни провел в темном чулане, отделенном от комнаты, где его допрашивали, дощатой перегородкой со щелями, которые были единственными источниками света.

Чулан был завален всяким хламом; тут была поломанная мебель, рваная одежда и обувь, разбитые ящики, обрезки досок, и даже два неошкуренных березовых креста, видимо, приготовленных для чьих-то могил.

Николай лежал на досках, подложив руки под голову, и думал. Немцы из соседней комнаты давно ушли, было уже за полночь, а сна у него не было ни в одном глазу...

... - Значит, кончено!... Завтра он бесследно исчезнет, как уже исчезали многие... А что следует за этим исчезновением - смерь или лагерь?... Или еще что-нибудь?... Право, если ьы смерть, это было бы лучше!...

Он почти пожалел о том времени, когда повешенные открыто висели на липах и березах, а под липами и березами в снегу валялись растрелянные...

Тогда все было проще, не было неизвестности...

- Да, попался, господин губернатор!...

Сегодня, когда кончается второй год войны - он преступник с обеих точек зрения: для русских он - изменник родины, для немцев - укрыватель партизан...

Хрен редьки не слаще!...

... - Лишь бы Лену не тронули!... Леночка моя любимая!... Голубка моя, солнышко ясное!... Спасибо, родная, за любовь!... За эти два года, такие трудные и такие счастливые!... Никогда уже тебя не увижу!... Прощай!... Только бы тебя не коснулась эта напасть!... Знает ли она, куда его вызвали?... Ведь они с утра не виделись.

Он вспомнил, что хотел сегодня отправить на пекарню список на новых беженцев, но список был еще не перепечатан, и он его не успел подписать.... Потом вспомнил, что староста Громовского сельсовета, не застав Шеффера, просил его, именно его, Сергеича, а не Смолкина, устроить, чтоб к ним прислали трактор, так как у них совсем нет лошадей... Потом о доме на Заречье, который следует отремонтировать... Потом о кирпичном заводе, который начали восстанавливать...

Десятки и сотни дел хозяина города, которые возникали ежедневно...

Он вдруг почувствовал, что страшно устал от всех этих крупных и мелких ежедневных дел...

... Больше ничего не будет! Кончено!...

+++

Утром черех стенку опять послышались голоса: резкий и невнятный - обер-лейтенанта, тихий и отчетливый - переводчика и еще чей-то хрипловатый бас.

Затем хлопнула дверь, и послышался еще один голос - мягкий, звучный, показавшийся очень знакомым...

Пленник не старался понять, что говорили немцы: ему было все равно, им овладело спокойствие и безразличие обреченности...

Но вот до его слуха долетело слово "бюргермайстер", он прислушался: обладатель знакомого, звучного голоса что-то горячо доказывал обер-лейтенанту.

- Да ведь это Эрвин! - вдруг узнал Николай.

За ночь он полностью примирился со своим положением и приготовился встретить неиз бежное спокойно и твердо, и был спокоен и тверд. Но при звуке Эрвинова голоса беспокойная надежда уколола в сердце, заставила его заколотиться... Он хотел отогнать эту непрошенную надежду, но она не хотела уходить...

Спор продолжался долго. До Венецкого долетали только отдельные слова. Что говорил шеф тайной полиции, конечно, разобрать было невозможно, но из слов Эрвина он кое-что понял.

Сперва долетело "айнер рихтигер манн", потом "абер вир браухен им" и, наконец, нервно " фернихтен, аллес фернихтен, абер золль иманд арбайтен". Дальше ничего нельзя было разобрать, потом послышалось еще "майне айгене копф" и почему-то "майн онкель"...

Затем все стихло - видимо, говорившие вышли из комнаты.

Прошло еще томительных полчаса, показавшиеся Николаю длиннее всей минувшей ночи; снова послышались шаги, щелкнул замок, и Эрвин перешагнул порог чулана.

- Абер комм мит, Никлаус!... Арбайт!.. Генуг шлафен! - весело проговорил он и самолично вывел узника из заключения.

Очутившись на улице, Эрвин снял фуражку, вытер вспотевший лоб и быстро заговорил по-немецки; Когда он волновался, он забывал, что его могут не понять, и почему-то именно тогда его все понимали...

- Они всех хотят вешать, всех расстреливать, всех отправлять в лагеря... А кто же будет работать?... Он бы тебя ни за что не отпустил, если бы не "майн онкель"...

- Абер варум онкель? - удивленно спросил Венецкий.

- О, майн онкель ист айн гроссер манн!... Мой дядя - большой человек!

И Эрвин назвал какую-то важную должность из трех бесконечно длинных слов.

- Если бы не дядя, я бы тоже сидел в окопах и стрелял по партизанам... Он мне сказал, что я должен быть офицером, а я ответил, что не хочу стрелять в людей, которые мне ничего плохого не сделали... Эр хат мир гезагт: ду мусс айн официр зайн, и унд ду вирст виртшафтен!... Унд ихь вин айн Крайсландвирт...

Вскоре в Липнинском районе организовали несколько государственных имений, которые должны были служить для местных крестьян образцом правильного ведения сельского хозяйства... По-немецки они назывались "Штаатсгут", а русские по старой привычке начали их величать "совхозами".

Начальником одного из таких "совхозов" - в деревне Столярово Ломакинского сельсовета, был назначен Эрвин Гроссфельд; беспокойного крайсландвирта, который совался в комендантские и тайно-полицайские дела, да еще совал туда вместе с собой своего высокопоставленного дядюшку, постарались сплавить подальше.

А еще через несколько дней Маруся Макова сказала Лене:

- Ну, поповна, спасибо тебе за приют!... До свидания!... Уезжаю!...

- Куда?

- Нах Штаатсгут Штольярово альс дольмечерин... Пусть здесь фрау София заправляет, а я и в деревне буду хороша!...

+++

Бургомистру города Липни снова пришлось взяться за неотложные хозяйственные дела. Сперва у него руки не подымались что-либо делать: во время своего заключения он отрешился от всех забот.

Но жизнь требовала, и Венецкий взял себя в руки и снова стал, как прежде, "хозяином города". О ночи, проведенной в Гехайм-Полицай, он рассказал только Лене.

Однажды, когда он уже начал забывать эту неприятную историю, неожиданное посещение напомнило ему о ней.

К нему пришла Фруза Катковская.

- Ты один, Сергеич? - осведомилась она. - Давай крючок заложим, у меня к тебе секретные разговоры.

И, закрыв дверь на крючок, она подршла к столу Венецкого, пододвинула стул и села напротив.

- Знаешь, чего я пришла? Предупредить тебя хочу, чтоб ты был поосторожнее!

- Насчет чего?

- Перво-наперво, берегись моего черта! Это он постарался, упек тебя в Гехайм-Полицай! - это название Фруза произнесла, как настоящая немка. - Он от злости чуть не сдох, когда тебя Эрвин выручил оттудова; кабы не Эрвин, поминала бы тебя твоя Михайловна за упокой!... Но все равно, он на тебя зубы точит, не сегодня, так завтра опять подведет какую-нибудь каверзу - стоишь ты ему поперек дороги... А еще у вас у всех под боком сучка сидит, подсаженная: Лидка!... Она все к гехайм-полицаям бегает и на всех докладывает, кто что сказал да кто что подумал - затем ее и подсунули. Петровича, шеф-агронома, она угробила... Так что гляди, Сергеич, в оба... Эрвин теперь в деревне, спасать тебя некому...

- Спасибо, Константиновна... Но как же так выходит? Муж твой на меня зубы точит, а ты меня против него предупреждаешь?

- А неужели ж? Это же гад ползучий, а не человек! И чего я, дура набитая, с ним только спуталась?... Будто без него мужиков мало!... И хлеб у меня был, и всего вволю, а вот дернул же черт с чертом связаться!... Сама теперь себя ругаю!... Хорошо еще, что в церкви не повенчались, не взяла греха лишнего на душу!... Ему же кортит, чтоб каждому напакостить! Я так не люблю! Я, если на кого зла, так поругаюсь,может, и в морду дам, но доносить не пойду!...Зачем? Может, я с тем человеком еще помирюсь?... А этого злыдня хлебом не корми, только дай кому-нибудь свинью подложить!... А меня теперь ревновать вздумал, дурак!.. И дети мои ему, поганцу, мешают!...Будто он не знал, что у меня дети!... И что с немцами гуляла, попрекает!.. А на днях мужем моим родным попрекнул, что тот у русских, в красной арми... А сам он моему Пете в подметки не годится - тот человек был, а он - сволочь!...

- Так, так! - покачал головой Венецкий. - Играли свадьбу, а теперь, видно, придется вам развод выписывать?...

- И разведусь!... Что, я лучше его не найду?.. Вот уедет он в Белоруссию, а я тут останусь!...

- А он в Белоруссию собирается?

- Ну, да!... То все с имением своим носился, с Шантаровым, хвалился, что его немцы помещиком сделали, а теперь, как фронт близко подошел, и про имение забыл, давай проситься, чтоб в Белоруссию его перевели, от фронта, значит, подальше...

- А ты, Константиновна, не хочешь ехать?

- А чего меня понесет? Тут у меня дом, дети, хозяйство, никуда я из Липни не пойду!

- А если русские придут и тебя заберут в НКВД?

Фруза рассмеялась.

- В НКВД?... Ну и пускай забирают!... Подержат и выпустят!... Кто в НКВД работает? - Мужики!... А мужики до баб народ падкий!... Я любому мужику так глаза протру, что он станет шелковый!...

- А вдруг несговорчивый попадется? Вроде меня?

Фруза переменилась в лице.

Она минуту помолчала, внимательно посмотрела на Николая и неожиданно вытерла глаза концом платка.

- Эх, Сергеич, Сергеич!... Ну чего ты не мне достался? С тобой-то я бы и в Белоруссию, и в Германию, и куда хочешь пошла бы!... И чем только тебя твоя монашка приворожила?

И заметив, что брови Венецкого угрожающе сдвинулись, она поспешила добавить:

- Знаю, знаю - из плена она тебя взяла!...А чего это мне мое сердце не подсказало в тот час да на тот самый угол выйти, когда тебя в плен гнали!...

- Константиновна! Да у меня же не было тогда на лбу написано, что я буду бургомистром!... Ты же уже после того, как я из плена пришел, собиралась помогать Баранкову меня вешать!...

Фруза не обиделась.

- Значит, не веришь мне? - задумчиво спросила она. - Что ж, может, ты и прав: кабы ты не был бургомистром, я бы на тебя и не поглядела... А слушай, помнишь, как мы с тобой на елке плясали?

- Помню!

Ревновала тогда тебя ко мне твоя Михайловна?

- И не подумала! Она знает, что я ее ни на кого не променяю!

Фруза задумалась, а через минуту встала и тихо проговорила, направляясь к двери:

- Ну, прощай, Сергеич!

+++

ГЛАВА 24. РОЗЫ В ЦВЕТУ.

- Аленушка! Поповна моя милая! Здравствуй!... Сто лет тебя не видала!...

Подруги крепко расцеловались. Затем Лена чуть отступила и окинула гостью внимательным, несколько удивленным взглядом.

Маруся после отъезда в Столярово не была в Липне более месяца.

Тогда, после бомбежки, пожара, трагической гибели матери и тяжелой болезни, она была по собственному выражению похожа на "смерть копченую", а теперь, после месячной разлуки, она поразила подругу своей красотой.

Никогда еще, ни до начала войны, ни позже, не была Маруся так хороша: было в ней что-то новое, яркое, цветущее, ее черные глаза искрились, с лица не сходила светлая радостная улыбка; трудно было поверить, что это та самая Маруся, которая лежала здесь, в комнате Лены, больная, обожженная, простуженная... Перемена была поразительна.

Способствовал этому впечатлению и новый наряд: все прежнее Марусино имущество сгорело, и она поехала отсюда в одном из стареньких, довоенных платьев Лены. А теперь на ней была шелковая блузка с вышивкой, очень хорошо сшитая, очень к ней шедшая, новый темно-синий костюм, жакетка с юбкой, явно заграничного происхождения, также прекрасно сидевший на ее стройной фигуре, на ногах - новые туфли, тоже не русского образца.

Отросшие после довоенной завивки волосы она теперь закладывала валиком на черную ленточку, а спереди и по бокам лица вились короткие кудряшки, и никто бы не догадался, что они такие короткие, потому что обгорели на пожаре; на левой щеке и на подбородке, если присмотреться, еще заметны были темные пятна - следы ожогов, но даже они не портили ее ослепительной новой красоты.

- Какая ты красивая стала! Даже трудно поверить, что это ты! - сказала Лена.

Маруся звонко рассмеялась в ответ и стала от смеха еще лучше.

- Красивая? Правда? Значит, Эрвин не врет, что я - "ди шенсте им ганцен вельт"! Лена!... Я тебя так давно не видела - пойдем к нам... ко мне! Непременно! Я по тебе соскучилась!...

Лена согласилась: ей давно уже хотелось побывать в Столярове.

Маруся переночевала в Липне, и на следующее утро обе подруги отправились в путь.

Погода была чудная, дорога ровная, и пройти пешком девять километров не представляло большого труда.

На небе сияло весеннее солнце, плыли редкие белые облака, и заливались жаворонки; на полях ярко зеленела молодая трава, а везде, где удалось хоть что-нибудь посеять, подымались дружные всходы.

Когда Маруся и Лена отошли от Липни километра три, их обгнал на велосипеде Виктор Щеминский.

- Привет начальству! - крикнул он, придерживая велосипед. - Куда это вы собрались? В Столярово?

- А куда же еще? Ко мне домой!. - отозвалась Маруся.

- Чего же это вы пехтурой? Есть же машина в Крайсландвирте, и лошади есть!...

- Витя! Да разве в такую погоду ездят на машинах? - сказала Лена.

- Так вы ради прогулки? Тогда понятно!..

Виктор еще с полкилометра ехал рядом с ними, обмениваясь короткими фразами, и только когда ему пришлось свернуть в сторону, на другую дорогу, он нажал на педали и помчался вперед.

- А мне Витьку жаль! - задумчиво проговорила Маруся. - Хотя он был и беспутный, а, все-таки, неплохой парень, а теперь, в Лисенковской полиции, сделался окончательной дрянью...

Лена молча кивнула головой, но потом возразила:

- Но ведь он помогал освободить Евдокию Николаевну и Вуликеса тоже...

- Ну, еще бы ему не помочь освободить Евдокию Николаевну! - воскликнула Маруся. - Сколько она с ним в школе возилась! Он был ее любимец и ее горе! А за Вуликеса он золото взял!...

А Витька тем временем крутил педали своего велосипеда и ворчал про себя, вспоминая недавних попутчиц:

- Черт их знает, чего они такие красивые! Обе ведь бабы, не девки... Одна Сергеечева жена, другая Эрвинова любовница... И ничто их не берет - ни мужья, ни война, ни голодовки... Цветут как майские розы! А моя Зинка куда моложе их, а совсем драной кошкой сделалась... Скоро станет хуже Шурки-покойницы...

И невдомек ему было, что настоящая любовь всякого человека, особенно женщину, всегда красит, а страх и слезы - уродуют... Не понимал он, что Зина после страшной ночи, когда он ослепил и убил Шурку, стала его смертельно бояться, и этот страх за полгода супружества иссушил и обесцветил ее красоту.

+++

Раньше, чем пойти домой, Маруся повела Лену по обширному Столяровскому хозяйству.

Они осмотрели конюшню, коровник, свинарник, птичник, огород, фруктовый сад, маленький маслозаводик, потом отправились на поля.

Всходы везде были прекрасные - густые, ровные, дружные: для Столяровских показательных полей не жалели ни семян, ни удобрений, ни машин, ни рабочих рук.

Маруся все показывала и обо всем рассказывала, как хозяйка, и рассуждала с видом знатока о пахоте, севообороте и других земледельческих делах.

- Ты уже, кажется, настоящим агрономом сделалась! - заметила Лена.

- А неужели ж - как в Липне говорится!... Не хуже тебя, голубушка!... У тебя - задыпанный наш липнинский техникум, а у меня - практика!...

- У Эрвина научилась премудрости?

- Яволь!.. Он очень хороший хозяин; у него в Германии прекрасная ферма.

- А знаешь, в Липне длинные языки говорят, что ты за Эрвина замуж вышла?..

Маруся сразу стала серьезной.

- Ну, "замуж" - это, положим, ерунда: во-первых, немцы не имеют права жениться на русских, у них это каким-то дурацким законом запрещено, тем более, что Эрвин - офицер... А, во-вторых, у него есть "ферлобте брауд", очень славная и хорошенькая...

- А ты ее разве видела?

- У него более десятка ее карточек, и все с трогательными надписями... Ее зовут Ханнелоре, они уже четыре года обручены...

Маруся слегка призадумалась, потом весело тряхнула головой, сверкнула глазами и рассмеялась.

- А ведь Ханнелоре-то в Германии, а Германия далеко, а здесь у него - Мария!...

- Значит, все-таки, это правда?

- А что?... "Ганц эгаль криг"!... ты, небось, бургомистра на себе женила, а мне чего же отставать?... Мне подымай выше - зондерфюрера!...

Несколько минут подруги шли молча по узкой, заросшей травой дорожке между ржаным полем и клеверищем.

- А знаешь, Лена, шутки в сторону! - неожиданно горячо и серьезно заговорила Маруся. - Пускай существует на свете Ханнелоре, пускай существуют всякие там идиотские арийские законы - а я его люблю!... Раньше я со многими дурачилась, и многих дурачила... И влюблялась, и в меня влюблялись - и все это была одна дурь!... А его люблю!... И знаю теперь, что можно любить по-настоящему, как в романах пишется, как любит, вероятно, на тысячу один человек!... И знаю, что он стоит любви!... Вот ты говорила, что я стала красивая? Верно - теперь я красивая!... А какая я была, когда мама погибла - ты же помнишь?... Беленькими-то нас каждый полюбит, а вот черненькими... Я была хуже головешки, горелая, мокрая, грязная, черти могли перепугаться - а Эрвин как раз тогда сумел меня любить!... И за то, что он меня тогда, страшилу страшную, шинелью укручивал и кофеем поил - люблю его! И буду любить, пока он со мной!... А расстанемся - не упрекну, не приревную!... Всего доброго, всего самого лучшего пожелаю ему и его Ханнелоре!... Она милая, она его любит, и он ее тоже... Но пока он со мной, я не стану от своего счастья отказываться!... Оно слишком редко на свете встречается...

Они подходили к небольшому, новенькому дому, построенному в тени высоких лип и окруженному кустами роз и жасмина.

- А вот и "Штаасгут Штольярово"! Милости просим! И сам хозяин нас встречает!...

Эрвин стоял на крыльце, как всегда, веселый, приветливый, красивый; он встретил подруг своим неподражаемым "драстутье" и первой, как гостье, пожал руку Лене и пригласил ее в дом, но Лена заметила взгляд, которым он поверх ее головы обменялся с Марусей, ласковый, теплый взгляд, в котором светилась такая любовь, что у Лены исчезли все сомнения в Марусиной правоте: да, Эрвин заслуживает любви и сам любить умеет!

Этой любовью дышала вся обстановка дома, каждая мелочь: и лежавшие на столе вперемежку русские и немецкие книги, и Эрвиновы носки на подоконнике, из которых один был заштопан, а в другом еще торчала иголка с ниткой, и карандашный портрет Маруси, сделанный рукой Эрвина; на этом портрете хромала перспектива, неправильно было освещение, но сходство было удивительное и хороша была Маруся на портрете, как сказочная царевна - видимо, такова она была в глазах художника.

- Я вчера Эрвина без ужина оставила, а сегодня без завтрака: проторчала в Липне... Надо хоть обед сварить... Ты поможешь нерадивой хозяйке, Аленушка?

И Маруся, подвязав хорошенький пестрый передник, отправилась вместе с подругой на кухню заниматься хозяйством.

- Я ведь здесь на все руки: дольмечерин инд виртшафтсфюрерин, сам и пашет, и орет, сам и песенки поет, - продолжала она болтать, быстро очищая картошку. - А знаешь, ведь Эрвин был на Украине, его оттуда не отпускали, а он все-таки добился, чтобы его опять назначили в Липню!...

- Ради тебя?

Маруся вспыхнула, улыбнулась и чуть заметно кивнула головой; в эту минуту на плите что-то закипело, и она бросилась снимать крышку.

- Кстати, ты не знаешь, где находится город Шариков? - спросила она, снова усаживаясь за картошку.

- Город Шариков? Никогда про такой не слыхала!

- Вот и я не слыхала, а Эрвин уверяет, что он там быо и это большой город...

Эрвин, услышавший из соседней комнаты знакомое слово, из-за которого у него с Марусей было много споров, явился на кухню и вмешался в разговор.

- Я, гроссе штадт, шене шдадт Шариков... Мария глаубт нишьт, абер ишь дорт зельвст гевезен...

Лена внимательно прислушалась к его выговору, на который она раньше не обращала внимания, и вдруг засмеялась.

- Чего ты, поповна?

- Да неужели же ты не поминаешь? Ты прислушайся, как он говорит: "ишь зельбст", "глаубт нишьт"... Он же шикает, твой Эрвин!...

- Ну, шикает!... Половина немцев шикают еще хуже его!...

Маруся как будто даже обиделась за Эрвина.

- И ты не сообразила, что такое Шариков? Да это же Харьков!

Тут рассмеялась Маруся; она хохотала до слез, не отставал и Эрвин, которому, наконец, объяснили, в чем дело: он, как очень многие немцы, выговаривал букву "цх" не как "х", а как мягкое "ш", а город Харьков какой-то немецкий грамотей с другим произношением обозначил на карте, начиная с этих букв.

- Ты знаешь, Лена, я тебе еще не рассказывала, - заговорила Маруся, несколько успокоившись. - У нас с ним на днях столько смеху было: пришла одна баба, бестолковая ужасно... уже не помню, что ей надо было... Но, когда она ушла, Эрвин вдруг заявил "дизе фрау дурак!".. Я говорю:" Фрау канн нихт дурак зайн, блос айн ман!"... А он мне тогда:" Унд ви ист ди фрау? - дуракишка?"...

- Ду зельбст маленьки дуракишка! - сказал Эрвин, ласково обнимая Марусины плечи. - Ришьтиг? - обратился он к Лене. - Правда?

- Ришьтиг! - подтвердила Лена, тоже слегка шикая.

После обеда Эрвин ушел на какое-то далекое поле, а подруги уселись на скамеечке перед домом.

- Он целые дни на полях пропадает, - рассказывала Маруся про Эрвина, и видно было, что о нем она может говорить без конца. - Он так дюбит хозяйство, что его хлебом не корми, а только дай "виртшафтен"...

- А, по-моему, сегодня он ушел нарочно, чтоб не мешать нам говорить по душам...

Маруся на это не ответила.

Лена посмотрела на далекий горизонт, где за Столяровскими полями тянулась темная зубчатая стена леса. Это был тот же самый Вороний Мох, что и во владениях Гнутова, только с другой стороны.

- А про лесную советскую власть у вас здесь не слышно? - спросила она.

- Про партизан? Нет, у нас пока тихо! За дальнейшее, конечно, нельзя поручиться: здешние рассказывают, что зимой они много раз приходили в деревню.

- Как бы теперь не пожаловали!

- Эрвин говорит, что его партизаны не тронут, потому что его не за что убивать: он русским вреда не делает...

- Вряд ли партизаны станут в этом разбираться; достаточно, что он немец, да еще в придачу - офицер...

- Ну, будем надеяться, что они вообще сюда не придут!..

- Я часто думаю о том, что заставляет этих людей партизанить? - немного помолчав, снова заговорила Маруся. - Когда на вашем чердаке сидела Евдокия Николаевна, я к ней один раз лазала, ты помнишь? Так вот тогда она звала меня в лес, очень горячо убеждала, напоминала, что я - комсомолка... Я, конечно, отказалась, и очень этим ее огорчила... Но иногда мне кажется, что если бы я в первый приход немцев не застряла бы в Липне - я тоже могла бы попасть в партизаны...

- Чем же тебе это застревание помешало?

- Пришлось за время застревания хорошо познакомиться с немцами и убедиться, что большинство из них никакие не злодеи, а самые обыкновенные люди... Заметь, что сначала у нас еще не слышно было ни про жандармов, ни про гехайм-полицаев - это тыловые организации, они фронта не любят, а тут фронт был под носом... А ведь та же самая Евдокия Николаевна сталкивалась с немцами только на допросах, а так просто, по-человечески, никогда ни с одним немцем не говорила. Вероятно, в лесу таких большинство... Мне кажется, они даже боятся увидеть в каком-нибудь немце не отвлеченное понятие, а просто живого человека, боятся, что тогда может ослабеть их ненависть, а с ней и боевой пыл... А мы к немцам привыкли... Они уже стали "нашими"... И даже когда, уже после этой привычки, они вешали и расстреливали, и пленных голодом морили - мы не особенно и возмущались, мы воспринимали это как стихийное бедствие, просто - "дас ист криг", а во времена "крига" дорого ценятся соль, спички, иголки, а человеческая жизнь - товар совсем не дефицитный и очень дешевый... И нас с тобой, поповна, могли не раз пристукнуть под горячую руку и тоже списать на "ганц эгаль криг"... А там, в лесу сидя, конечно немцам всякое лыко в строку ставят, учитывают каждого убитого, да , кстати, и тех, что от русских бомбежек погибли, тоже немцам в счет поставят...

Лена сидела и внимательно слушала, не прерывая ни единым словом.

Маруся продолжала свою неожиданную исповедь.

- А, кроме того, меня многому научил "месяц советской власти" в Липне в сорок первом, когда на меня смотрели как на черта, если я говорила правду, и жалели и соболезновали, если я притворялась... Я тогда в советской России почувствовала себя отверженной, отщепенкой какой-то... А, если бы я не переходила из рук в руки, да если бы сразу, прежде, чем я с немцами дружбу свести успела, подвернулся мне кто-нибудь вроде Евдокии Николаевны, - возможно, и я пошла бы в лес и там взрывала бы мосты и подстреливала немцев...

- А теперь?

- Теперь я "изменница родины" твердо и окончательно. Я служу у "врагов", люблю "врага" и ни о каких поворах руля разговора быть не может!... Иногда грустно бывает: ведь в начале войны я мечтала о подвигах во славу коммунистической родины... Но мои корабли сожжены, и угольков от них не осталось!...

+++

В тот же самый вечер Виктор Щеминский вернулся домой из поездки в деревню Дятлово, где стояла немецкая воинская часть и несколько десятков русских полицаев.

Открыв дверь своего дома, он увидел, что за столом рядом с Зиной сидит какая-то женщина.

- Кого там еще принесло? - подумал он с досадой.

- Явился наконец! А ну, иди, иди сюда, дай на себя поглядеть, каков ты в полицайской одеже? - услыхал он знакомый голос, и высокая, моложавая, еще красивая сорокапятилетняя женщина встала ему навстречу.

- Мама! Как ты сюда попала?

- Как сюда попала? Ногами, сынок, притопала!... Ты бы хоть поздоровался, ведь почитай, полтора годика не виделись!

- Ну, здравствуй! - буркнул Виктор.

- Видно, не рад матери-то? А я к тебе через все заставы, через всех патрулей пробралась, чтоб сыночка дорогого повидать!...

- Ну, чтоб только "повидать", не стоило и ноги бить!... Если дело какое есть?

Антонина Петровна загадочно усмехнулась.

- У меня и дело есть!

Виктор вопросительно посмотрел на мать.

- А дело такое, что надо с глазу на глаз!... Так что ты, дорогуша, - обратилась Щеминчиха к Зине. - Не обижайся на меня, а куда-нибудь пойди, пока не стемнело, а я с сынком побеседую... Да смотри: никому ни слова, что я тут!...

Зина покорно ушла.

Антонина Петровна села напротив сына и долго смотрела на него внимательным, чуть насмешливым взглядом.

- Ну, чего ты уставилась? - вспылил Виктор. - И Зинку зачем-то выгнала... Говори, чего пришла?

- Ох, горе ты мое! - вздохнула мать. - Так вот слушай: ты тут в полицаях служишь, а я тем временем в лесу, в партизанском отряде работаю; хоть поварихой, да у партизан! И сестра твоя Надя в партизанском госпитале работает...

- Чего вас к ним черт понес?

- Дурак ты, дурак! Дубина!... Не знаешь ты что ли, что немцев везде бьют?... И под Москвой побили, и под Сталинградом... Русские уже Вязьму взяли...

- Это я знаю... У нас из Вязьмы есть беженцы...

- Беженцы, беженцы! - передразнила его Антонина Петровна. - Дурья твоя голова!... Что же ты дальше делать собираешься? Липню русские возьмут - а тебя, дурака, куда? Ты же полицай, да не какой-нибудь завалящий, а с карателями ездил, с жандармами, да говорят люди, что ты наших расстреливал?...

- Ну, и расстреливал!...

Виктор сидел хмурый и злой.

- Ну, расстреливал! - повторил он. - Ты же сама, когда в первую зиму приходила, говорила, что я хорошо сделал, что в полицаи устроился...

- Да когда это было?!... Ты соображаешь или нет? Тогда же, в первый-то год, немцы наших били, мы и думали, что, может, они и насовсем останутся... А теперь по всему видать, что их скоро попрут к чертовой бабушке!... И ты со своим полицайством останешься на бобах!.. Глядеть надо!... У кого сила - того и держаться!.. Я же потому к тебе и пришла, еле отпросилась у нашего капитана... Спасти тебя хочу, пока время есть!...

- Это еще как "спасти"?

Антонина Петровна встала, выглянула в сени, нет ли там лишних ушей, и снова подошла к сыну.

- Идем в лес! - проговорила она, понизив голос. - Я тебя проведу и все устрою!...

- Это к партизанам твоим идти? Они же меня на первую же осину вздернут...

- Не вздернут!... Я договорилась!... Я со всеми командирами знакома... Ты небось тут все про немцев знаешь...

- Ну, знаю...

- А нашим сведения нужны позарез!... Ты перейдешь к нашим, сообщишь сведения... А когда красные придут, ты уже будешь в партизанском отряде... А что ты в полицаях был, как-нибудь замажем...

Когда, часа через два, уже в темноте, вернулась Зина, дверь была раскрыта настежь, и дом был пуст.

+++

В двери дома, где жил столяровский комендант, послышался осторожный стук.

- Заходите! - крикнула Маруся.

Вошел пожилой мужик маленького роста, в лаптях и заплатанном пиджаке.

- Здравствуйте! - проговорил он, нерешительно переступая с ноги на ногу и стаскивая с головы линялую кепку.

- Здравствуйте! Коменданта нет!

- Да мне не коменданта!... Мне переводчицу тутошнюю надобе... Марусей звать...

- Ну, это я! В чем дело?

Мужик посмотрел на нее тусклым, недоверчивым взглядом, будто сомневаясь, что ее могут звать Марусей, откашлялся и полез во внутренний карман своего пиджака; там он оторвал зубами какую-то нитку, отпорол подкладку; все это он делал так медленно, что Маруся начала терять терпение.

- Ну, что там у тебя, дядька?... Давай сюда!... Что ты копаешься?

- Письмо тебе!...

И он подал небольшой лоскуток бумаги, сложенный чветверо и сшитый суровой ниткой.

Пока Маруся искала ножик, чтобы разрезать эту нитку, медлительный и неповоротливый посланец вдруг, с молниеносной быстротой исчез, как сквозь землю провалился.

Маруся распечатала, наконец, письмо, взглянула и вздрогнула.

"Маковой Марии.

Люди говорят про тебя, что ты продалась фашистам, работаешь у них переводчицей, помогаешь врагам нашей советской родины, предаешь наших людей. Еще говорят, что ты живешь с немецким комендантом, как - следовало непечатное слово. Но я всему этому не верю, я считаю, что ты по-прежнему наш советский человек и комсомолка!

Мы, партизаны, народные мстители, записали тебя в список тех, кто должен быть казнен, как изменник родины. Даем тебе срок до четверга; убей своего чертова гитлеровца и скройся в лесу, а когда мы придем в Столярово, присоединишься к нам, и тебе все прошлое будет прощено. Если же ты не убьешь его, мы сами его укокошим, и тебя с ним вместе. Так докажи, Маруся, что ты не сволочь немецкая!

Твой бывший друг Андрей Новиков."

Долго неподвижно сидела Маруся над этим письмом; ее душила жестокая обида: курносый Андрюшка, влюбленный в нее по уши Андрюшка, над которым она смеялась, с которым играла - этот самый Андрюшка осмелился ей написать такое письмо!... И эта обида заслонила собой мысль об опасности.

Но вскоре она сообразила, что письмо Андрея было не только оскорблением - это было предупреждение...

Ей ставили ультиматум, давали срок до четверга, а сегодня был понедельник!...

- Интересно! - подумала она. - Сообщил ли Андрюшка своему партизанскому начальству, что он послал немецкой переводчице такое письмо?

Хлопнула входная дверь, и послушался голос Эрвина, напевавшего свою излюбленную песню:

- "Штрана мойя, Москва мойя, ти самайя льюбимайя!"

Маруся торопливо спрятала письмо и сама рассмеялась над своей поспешностью: Эрвин-то читать по-русски не умеет!...

Весь день Маруся не находила себе места.

- До четверга!... Срок до четверга!... А что они сделают в четверг? - Нападут на Столярово?... Это сделать легче легкого: во всей деревне нет ни одного немецкого солдата, даже ни одного полицая... Беззаботный Эрвин держит себя так, будто он не в двух шагах от Вороньего Мха, а у себя на ферме в Германии.

Днем он пропадает на полях, волнуется из-за какого-то сорняка, самолично хватается то за трактор, то за плуг, то за навозные вилы, болтает со столяровскими девками на своем неподражаемом русском языке, какого и нарочно не придумаешь, смеется, шутит, поет советские песни, отчаянно перевирая слова... А когда зайдет солнце, тогда он забывает все: Россию и Германию, отдаленный артиллерийский гул войны и лебеду на льняном поле - он помнит и знает только ее одну... "Мария", "Марусья", веселая, кудрявая, русская девушка, околдовавшая сердце молодого офицера германского вермахта!...

Как легко было бы ей выполнить партизанский ультиматум! Легко было бы и убить, и обезоружить, и связать его, и выдать кому угодно!... - он верил каждому ее слову, каждому взгляду!... Оо любил ее!... Несколько раз Маруся хотела рассказать все Эрвину и предупредить его, но...

Всего неделю тому назад в Столярово пригнали под конвоем огромную толпу крестьян с детьми, вещами и скотом; их разместили на ночлег в столяровских сараях.

Конвойные не подпускали к этим людям местных жителей, но ее, переводчицу, они сами пригласили, чтоб помочь объясниться...

И Маруся узнала, что это были жители четырех деревень Дементьевского района, соседнего с Липнинским, и согнали их с места - по словам начальника конвоя - "чтоб спасти от партизан", а по словам самих путешественников - "потому что фронт уже подходит"...

На следующее утро их повели дальше, а вечером того же дня немцы пригнали назад и сдали в столяровское хозяйство их скот и сказали, что хозяева скота уже погружены в вагоны на соседнем полустанке Нежинка и отправлены в Германию.

И Маруся живо представила себе, что может получиться, если известие о полученном ею письме пойдет сперва в Крайсландвирт, потом в военную комендатуру и, наконец, дойдет до тайной полиции: немцы, по своему обыкновению, не станут разбирать, кто прав, кто виноват, а разгромят и угонят, куда Макар телят не гонял, ни в чем неповинных столяровцев, и тут вряд ли поможет даже сам могущественный Эрвинов "онкель"...

А если даже не тронут жителей, а просто сделают в Столярове засаду на партизан? - Тогда погибнет Андрюшка... Хотя он и больно оскорбил ее, но все-таки он ей доверился!... Погибнут его товарищи, а там немало хороших людей... Это тоже предательство!...

И она Эрвину ничего не сказала.

+++

Прошел вторник, прошла среда...

И наступил четверг!...

Был ясный солнечный день, такой яркий, теплый, чудный!... Раз в десять лет бывают такие дни...

Солнце сияло, рассыпая щедрые лучи и на поля, и на деревья, и на свежезастекленные окна столяровского дома, пробивалось сквозь дырочки и щелки и протягивалось во все темные закоулки блестящими паутинками, легкий ветерок шелестел ярко-зеленой молодой листвой деревьев и чуть трепал волосы сидевшей на крыльце Маруси.

В палисаднике распустились розы, темно-красные и темно-розовые, и бледщно-розовые, и белые; еще вчера Эрвин нарвал и преподнес ей огромный букет, и сегодня эти розы, стоявшие в глиняном горлаче на подоконнике раскрытого окна, так весело выглядывали на улицу, как будто спрашивали свою хозяйку: почему ты такая грустная?...

У Маруси было тяжело на сердце: она так ничего и рассказала, так ничего и не предприняла...

Накануне вечером Эрвин вскольз заметил, что следовало бы поехать в Липню, и Маруся ухватилась за эти слова. - Да! Надо его отправить в Липню, и самой вместе с ним поехать. Постараться задержать его в городе на несколько дней!... Ей казалось, что если минует роковой четверг, то минует и опасность...

Сегодня утром они уже совсем собрались ехать, но пришел агроном Миша Федоренков, сказал что-то про заливные луга на берегу Ясны - и Маруся не успела оглянуться, как он увел с собой начальника штаатсгута. Маруся только в окно увидела две фигуры, удалающиеся в сторону полей: высокий Эрвин в распахнутом кителе, без фуражки, с блестящими на солнце золотыми волосами, и маленький Миша в серой кепке, надвинутой на глаза, с козой на руках.

Она хотела бежать вслед, остановить Эрвина, но тут мимо проехала телега, Эрвин и Миша ее остановили, вскочили в нее и рысью помчались под горку.

Теперь уже догнать было невозможно!

- Ладно!... Сейчас, днем, ничего не случится! - подумала Маруся. - А на обед он приедет, и поедем в Липню.

И она принялась готовить обед.

Но Эрвин на обед не приехал; вероятно, его зазвал к себе обедать, как уже не раз бывало, староста Иван Филлипыч, отец Миши-агронома.

Поездка в Липню не состоялась.

Чем выше поднималось в ослепительно-голубом небе солнце, тем больше нервничала Маруся, а когда полдневное светило начало потихоньку скатываться к закату, у нее на душе стало чернее темной ночи.

Всю вторую половину дня она просидела на крыльце, упорно глядя на запад: там были поля, за ними заливные луга, а дальше вдоль всего горизонта тянулась черно-синяя полоса леса - Вороний Мох, где давно и прочно обосновались партизаны...

От реки повеяло вечерним холодком, над черной полосой леса протянулась оранжевая полоса заката; солнце село прямо на зубчатые верхушки старых елок, и только, когда его последние лучи погасли в дебрях Вороньего Мха, на дороге показался всадник.

Эрвин спрыгнул с лошади около крыльца, усталый, запыленный, но как всегда веселый, и сообщил, что сегодня начали косить заливные луга, и что трава там замечательная.

- И ты косил? - спросила Маруся.

- Яволь! - отозвался Эрвин, полоскаясь под висевшим на заборе русским рукомойником, который у него назывался "вашмашине" и всегда очень его забавлял.

Вымывшись, он стал рассказывать все события минувшего дня.

Он косил наперегонки с "гросс Миша", огромным парнем из Нового Столярова, которого звали большим в отличие от Миши-агронома.

В начале перевес был на стороне Эрвина, но косцы стали поддразнивать Мишу, что он за немцем согнаться не может; Миша буркнул, что кабы он ел, как немец, масло и яйки, он бы показал, как косят, а сидя на одном щавеле, не стоит и стараться.

Эрвин, задетый за живое, пообещал ему масла, яиц и мяса, если он его обгонит, и тогда Миша так нажал, что как ни старался столяровский комендант, но все равно остался далеко позади.

Обещание он честно выполнил: тут же на поле написал распоряжение о выдаче победителю килограмма масла, десятка яиц и двух килограммов мяса; торжествующий Миша немедленно отправился получать свой выигрыш.

Эрвин весь вечер рассказывал про прошедший день, но Маруся его почти не слушала: она думала об ультиматуме.

Неожиданно она крепко обняла Эрвина, но не со смехом и шутками, как обычно, а молча...

Эрвин почувствовал что-то неладное.

- Что случилось, Мария? - спросил он по-немецки, заглядывая ей в глаза.

- Будь осторожен! Сегодня тебя могут убить! - отчетливо проговорила Маруся по-русски.

Эрвин не понял и попросил перевести, но она отрицательно покачала головой и упорно несколько раз повторила по-русски:

- Сегодня срок! Они предупредили меня! Они хотят тебя убить! Будь осторожен!

Эрвин внимательно вслушивался, стараясь понять, но уменье на лету схватывать значение незнакомых слов именно сегодня его покинуло.

- Партизанен? - наконец догадался он.

Маруся не сказала "да" и даже не кивнула головой, только ее длинные ресницы на секунду прикрыли глаза и опять поднялись.

Эрвин молча отошел в сторону, зарядил револьвер и положил его в карман.

Больше на эту тему между ними не было сказано ни одного слова.

Поздно вечером Эрвин попросил Марусю спеть ему что-нибудь.

Это не раз бывало и раньше; он всегда внимательно слушал русские песни, и многие из них уже довольно хорошо знал и подпевал, и Маруся всегда смеялась, а иногда сердилась, когда он перевирал слова. Иногда роли менялись: Эрвин пел немецкие песни, а Маруся их учила и перевирала.

Но сегодня она запела песню, которую он еще не слыхал ни разу.

- "Орленок, орленок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди!..."

Эрвин сидел напротив нее и слушал, непривычно серьезный и внимательный; он чувствовал, что сегодня смеху и шуткам нет места...

- "Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет..."

Голос Маруси зазвенел страстной тоской и вдруг сорвался...

Эрвин встал, подошел к ней и крепко обнял.

- Ихь либе дихь, Мария! - сказал он. - Филляйхт, кайне нексте маль, нексте нахт...

Если бы Маруся Макова дожила до ста лет, она никогда не забыла бы этой последней ночи...

Но ей не пришлось ни помнить, ни забывать!...

Когда летнее солнце, спрятавшееся в чащах Вороньего Мха, обогнуло шар земной и осторожно выглянуло из-за холма с противоположной стороны - в соседней комнате раздался оглушительный взрыв: партизаны бросили гранату, но по ошибке не в то окно...

Эрвин вскочил с постели, с револьвером в руках бросился к окну и выстрелил в человека, в руке которого была высоко поднята вторая граната.

Партизан упал, граната покатилась в сторону по мокрой росистой траве, а из соседнего пышного куста цветущего жасмина протрещала автоматная очередь...

Эрвин на секунду замер на месте, высоко подняв руку с зажатым в ней револьвером - и тяжело рухнул на пол; по его белой рубашке стали быстро расплываться темно-красные пятна.

Падая, он задел рукой стоявший на подоконнике букет, кувшин упал и разбился вдребезги, а пышные яркие розы рассыпались по полу...

Маруся бросилась к Эрвину, подняла его голову...

- Эрвин!... Милый!... Хороший!... Очнись!.. Вставай!... Да отвечай же!... - повторяла она, повторяла по-русски, совсем забыв о существовании немецкого языка...

Она с треском рванула его окровавленную рубашку и увидела поперек его груди несколько круглых ранок с аккуратными, одинаковыми промежутками...

Только успела она понять, что Эрвин никогда не очнется и не ответит ей, что он убит наповал, как запертая дверь затрещала под ударами чего-то тяжелого, и в комнату ворвалось несколько вооруженных человек.

- Ах ты, сука, подстилка немецкая! Сволочь!... - крикнул первый из них, увидев около убитого немца русскую женщину; второй добавил еще более похабные ругательства...

Маруся выпрямилась; в ее руке сверкнул револьвер Эрвина.

- Не подходи!... Убью! - крикнула она звенящим голосом. - Сами вы сволочи!... Гады!... Он хороший был!... Лучше вас всех!...

Она выстрелила, но промахнулась; и сразу же ее скосила автоматная очередь. Она упала на труп Эрвина.

- Маруся!... Марусенька моя!... - прозвучал в ее ушах чей-то странно знакомый голос, и все в ее сознании стихло и погасло...

- Васька, что ты сделал?!... Маруся, радость моя!... Любимая, родная!.. Маруся, не умирай!...

Над холодеющим телом веселой, красивой, любимой Маруси отчаянно рыдал Андрей Новиков.

- Ты что, ошалел, что ли, Анррюшка? Это же немецкая сволочь! Она же с этим немцем спала!... В нас стреляла, да еще обозвала, гадюка!... Стреляла в своих за немца!...

- Это Марусенька моя!...

Через несколько дней в деревне Дятлово был взорван немецкий склад с боеприпасами.

Около места взрыва обнаружен был труп молодого партизана, видимо, не успевшего отбежать.

Кто-то из местных опознал его и сказал, что это бывший моторист с липнинского льнозавода, звали его Андрюшкой, а фамилия, кажется, Новиков.

+++

ГЛАВА 25. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ.

В зелени деревьев замелькали первые желтые листья; на деревенских полях и на пустырях и пожарищах города люди жали тупыми серпами, резали ножами и ножницами рожь и ячмень - урожай нынешнего года, надежду предстоящей зимы; во дворах стучали, выколачивая зерна, деревянные вальки.

Шел август тысяча девятьсот сорок третьего года - третий военный август...

Однажды утром, когда Венецкий шел на работу, его обгнала машина, в кузове которой сидели немцы и полицаи с оружием, а в середине несколько связанных арестованных.

- Привет губернатору! - долетело с этой машины.

Венецкий вздрогнул: он узнал этот голос, узнал и самого крикнувшего.

Витька Щеминский! Все-таки, попался!... Не повезло на этот раз удачливому парню!...

Неделю перед тем, во время очередной бомбежки, была разбита в щепки немецкая тайная полиция и сгорела русская - явная... Как по заказу, в одну и ту же ночь!...

Оба учреждения перебрались в большой, недавно отремонтированный дом, позади Городского Управления.

У Николая Сергеевича в этот день почти не было работы - теперь это часто случалось - и он, вспоминая о встрече с Виктором, несколько раз поднимался на второй этаж и смотрел из окна в конце коридора: из этого окна был хорошо виден весь полицейский двор.

Около двух часов дня он увидел, как на этот двор, залитый ярким солнцем, вывели из полиции трех человек со связанными руками.

Двоих Венецкий не знал, третий был Виктор.

Его одежда была в крови и изорвана, глаз заплыл большим синяком, но держался он бодро, несколько фатовато, шел в развалку и даже насвистывал; казалось, будто его руки не связаны, а просто заложены за спину.

Один из его спутников, бородатый мужик угрюмого вида, шел молча, склонив голову и глядя в землю, другой, белобрысый молодой парень, спотыкался на каждом шагу и дрожал мелкой дрожью.

Немецких конвоиров не было, вели аретованных полицейские под командованием Лисенкова. Сам "Шантаровский помещик" в новенькой, щегольской форме, с зеленой ленточкой немецкого ордена, шел впереди всех подпрыгивающей походкой и нервно крутил в руках наган.

Виктор заметил лица в окнах соседних домов, понял, что на него люди смотрят, и громко свистнул.

Лисенков нервно вздрогнул и обернулся.

- Еще и свистишь, паскуда! - и, добавив полный список непечатных слов, он со всего размаха ударил Виктора по лицу; тот пошатнулся, но удержался на ногах и выплюнул выбитые зубы.

- На том свете Фридман новые вставит! - громко сказал он, слегка шепелявя.

- Становись к стенке! - пронзительно закричал Лисенков, указывая на полуразбитую кирпичную стену, которая только и осталась от давно разрушенного дома.

Пожилой мужик спокойно и неторопливо встал к стене, как будто ожидая не расстрела, а какой-нибудь самой обыкновенной ежедневной работы, вроде косьбы или пахоты.

Белобрысый парень, лязгая зубами, прижался к мужику и бормотал что-то непонятное.

Виктор решил еще немного поломаться.

- Не "становись", а "становитесь"! Ты, Вася, невежлив и малограмотен! Следует сказать:"Пожалуйста, сановиетсь, господа партизаны!"

- Молчать! - голос Лисенкова перешел в визг.

Виктор вздохнул и скорчил постную рожу.

- Я же и в могилке намолчаться успею!... Дайте мне попрощаться с белым светом!...

И он начал кланяться в разных стороны.

- Прощайте, друзья-приятели, господа-товарищи!... Прощайте все, с кем дружил и с кем водку пил!... А с тобой, Вася, я не стану прощаться - не стоит: мы скоро у чертей с тобой увидимся, будем вместе одну сковородку лизать!... А сковородка вкусная, горяченькая, красная, шипит!...

- Да становись ты, черт! - прохрипел начальник полиции.

Но Виктор видел, что остальные полицейские его насильно к стенке не тащат - не то из невольного уважения к его смелости, не то просто любопытствуя поглядеть, что он еще выкинет, ведь не каждый же раз расстрел превращается в такой спектакль!

И он медлили; может быть, он надеялся на чью-то неожиданную помощь, а вернее, просто хотел сыграть покрасивее свою последнюю роль.

- Прощай, мать-земля родная! - воскликнул он патетическим, актерским голосом. - Пропала моя буйная головушка!...

И вдруг резко изменив тон и сделав страшные глаза, заговорил скороговоркой, глядя в упор на Лисенкова:

- А тебе, Василий Данилыч, сволочь всесветная, скоро капут будет, капу-ут!...

Полицейские смеялись: Лисенков в Бога не верил, но был очень суеверен, и все это знали.

Услышав, что над ним смеются, Лисенков рванулся вперед, но Виктор заметил это злобное движение и предупредил его: новые побои никак не входили в его расчеты, и он сразу перестал ломаться.

Он быстро подошел к стене, стал рядом с дрожавшим парнем, высоко поднял голову, картинно выпрямился и улыбнулся, искренне жалея, что из-за выбитых зубов улыбка получается кривоватой.

- Ну, стреляй, братва! - звонко крикнул он. - Не жалей немецкие патроны!... Вставай, проклятьем заклейменный!...

Его голос забрался на неимоверную высокую ноту и сорвался... Но, все-таки, он умирал с пеньем!...

Послышалось несколько нестройных выстрелов. Пожилой мужик и белобрысый парень упали; Виктор продолжал стоять невредимый.

... - Весь мир голодных и рабов!...

Прозвучал одинокий револьверный выстрел, пуля пробила лоб Виктора выше брови...

Секунду он еще стоял, потом покачнулся и упал ничком, лицом в пыльные лопухи...

Эту пулю всадил в голову своего бывшего дружка и соратника Василий Данилович Лисенков.

Это был его последний подвиг на посту начальника полиции города Липни: на следующий день было удовлетворено его многократное ходатайство о переводе в Белоруссию, подальше от надвигавшегося фронта.

Он поспешно уехал, оставив в Липне и Фрузу Катковскую, и первую колхозную жену, и несбывшиеся мечты о помешичьем житье-бытье на собственных двадцати гектарах земли под сенью Шантаровского фруктового сада.

+++

На деревьях становилось все больше желтых листьев, на полях торчала колючая стерня, кое-где уже начинали копать картошку.

Август кончился, шел сентябрь...

С востока на Липню надвигался фронт, уже не партизанский, не местного значения, надвигался большой фронт, последний, окончательный...

Все ближе и ближе бухала артиллерия, гуще шли беженцы, чаще бесследно исчезали люди...

Бургомистр города среди дня, в неурочное время, вернулся к себе домой.

Он вошел в комнату большими шагами, с досадой швырнул на стол фуражку, сел боком на первый попавшийся стул и тяжело облокотился на его спинку.

Лена была уже дома; она сидела у окна, мрачная, нахмуренная, против своего обыкновения, без всякой работы в руках.

Несколько минут оба молчали.

- Ну, вот и все! - прервал, наконец, Николай это молчание. - И до нас очередь дошла!... Отступают!... Крайсландвирт уже уехал... Сейчас грузится машина около военной комендатуры... Все воинские части немецкие снялись с места.... Сегодня, или завтра сюда пожалует красная армия!...

Лена ничего не ответила; Николай продолжал с горькой усмешкой:

- Бургомистр города Липни честно доиграл свою роль до последней реплики и может удалиться со сцены!... Мы, дураки, на что-то надеялись, вероятно, на то, что перед самой Липней пройдет новая граница, и война окончится... Глупо, конечно, но такая мысль иногда, действительно, приходила в голову, хотя все уже было слишком ясно!... Теперь остаются два выхода: или уходить всед за немцами, куда глаза глядят, или... или встречать с поклоном победителей и каяться в своих прегрешениях...

- А ты умеешь каяться? - прервала его Лена.

- Сумел бы, если бы действительно был виноват!... А разыгрывать раскаяние - не умею, да и уметь не хочу!... Пускай сажают в тюрьму, в трибунал, расстреливают - каяться я не стану!... Не в чем!... Дважды из одного лагеря в другой переходить не приходится!...

Лена насмешливо улыбнулась.

- Чтоб перейти обратно в советский лагерь, надо, чтоб туда приняли! - сказала она. - А ты опоздал, господин мэр! Тебя звал Шмелев, звала Козловская - ты отказался! А теперь поздно: мы с тобой "изменники родины", и нам никто и ничто не поможет, даже те, кому мы помогали! Даже если кто-нибудь из них рискнет за нас заступиться, им все равно не поверят!...

- Значит, уходить? В беженцы?... А кому мы там, в этих беженцах, нужны будем?

- Конечно, никому! Но что же делать? Это закон природы... "Горе побежденным!" Но, все же, ты делай, как хочешь, а я предпочитаю уйти!

Она встала и выпрямилась... Венецкий только теперь заметил лежавший на полу чемоданчик и небольшой узелок.

- Леночка! Неужели ты думаешь, что я могу остаться, если ты уйдешь?...

Николай хотел сказать еще что-то, но в это время в окно снаружи постучали кнутовищем.

- Сергеич! Открой ворота, да поскорее, а то на улице коней отберут! - послушался глубокий бас Гнутова.

Ворота распахнулись; во двор въехали две телеги, запряженные небольшими, но крепкими лошадьми; одной из них правил сам Прохор, другой его жена Дарья Николаевна.

- Собирай вещи, Михайловна!... А ты, Даша, перекладай все наше барахло на кобылу, а коня им освободим!... Только один мех с хлебом им оставишь!...

- Ну, Сергеич, я свой уговор выполнил! - обратился он к Венецкому. - Вместе в беженцы поедем!... А я так и думал, что ты все о людях, да о работе, а для себя ни коня, ни подводы не припас?

- Не припас! - виновато улыбнулся Венецкий. - Михайловна моя уже собиралась пешком идти...

- А, может, и пришлось бы!... Я ведь еле проехал: немцы не хотели пропускать, все гнали мимо Липни, прямиком на Бахметьевский большак... А у самого города чуть коней не забрали, хорошо, что я трошки маракую по-немецки... Давай сюда, Михайловна, грузи - конь здоровый...

- А Сашка, мой сын-то, остался в хате; красных решил дожидать, - продолжал Гнутов, помогая выносить вещи. - Он все с партизанами дружбу водил, ехать не захотел и меня все уговаривал... Только мне оставаться не с руки...

Меньше чем через час из ворот выехали две нагруженные подводы.

Лена заперла дверь на большой замок и зашла к соседке.

- Если Матвеевна или Титыч вернутся - отдадите, - сказала она, отдавая Паше Иголкиной ключ от дома.

+++

Венецкий отошел от подводы на обочину дороги, остановился и посмотрел назад...

На горизонте еще виднелась Липня - купол Воскресенской церкви, верхушки деревьев в городском саду, труба кирпичного завода, который был с большим трудом восстановлен, проработал два месяца и псоле одной из бомбежек снова превратился в груду развалин, недостроенный, могучий корпус льнокомбината, его довоенная работа, льнокомбинат, до восстановления которого у него так и не дошли руки...

Липня! Милая, родная Липня!... Никогда он не думал, что этот маленький, серенький городишка, куда он случайно попал в трудную минуту жизни, может сделаться таким дорогим и близким!...

Почти два года он настойчиво, изо дня в день, поднимал и восстанавливал этот город, самый разоренный во всей области - его снова разбивали, снова жгли, и хозяин города снова упорно принимался за трудную, неблагодарную работу восстановления... Эта работа была смыслом его жизни...

Теперь все кончено!... Еще несколько минут, несколько десятков метров вниз, с горки в лощину - и любимая, дорогая, многострадальная Липня окончательно скроется из глаз!...

Возврат отрезан!...

Он повернулся и быстрым шагом, почти бегом, догнал свой воз...

Лена шла рядом с лошадью с возжами в руках, бледная, с крепко сжатыми губами; она ни о чем не спросила, ничего не сказала, но он знал, что каждая его мысль, каждое чувство ей без слов известны и понятны.

День, когда к Липне подошел последний фронт, был яркий и погожий. На темно-синем небе стояли неподвижно мелкие редкие облачка; солнце щедро заливало своими лучами зеленую траву и полужелтые деревья, ржаную стерню и осыпающиеся яровые, которые не успели убрать согнанные с места хозяева, пустые брошенные дома и дороги, забитые до отказа...

Дороги!... Два года тому назад по их разбитым колеям и пыльным обочинам тоже двигались густые толпы людей... Шли и ехали военные и гражданские, старики и дети, на машинах, на лошадях, пешком, с узлами, с чемоданами, с пустыми руками...

И вся эта масса народа шла в одном направлении - на восток...

А теперь по тем же самым, еще более разбитым дорогам людской поток повернул вспять: толпы двигались на запад...

Отступали с чужой земли завоеватели, и вместе с ними шли завоеванные, и последних было больше, чем первых. Шли городские и деревенские, ехали на лошадях и коровах, толкали ручные тележки и тачки, тащили узлы и детей... Около некоторых партий беженцев мелькал по сторонам немногочисленный конвой - иногда немецкие солдаты, чаще полицаи...

Многие уходили от приближавшейся советской армии сознательно: это были те, кому заслуженно или незаслуженно пришлось бы принять на себя клеймо изменника и предателя.

Но подавляющее большинство шли потому, что их согнали с родных насиженных мест и тащили вместе с детьми и скарбом неизвестно куда, неизвестно зачем.

И они тащились по пыльным дорогам, то и дело оглядываясь по сторонам и примериваясь, как бы ловчее и незаметнее отстать от колонны; в каждом лесу, в каждой брошенной попутной деревне кто-нибудь отставал, и конвоиры, если таковые были, делали вид, что не замечают: Завоеватели лучше, чем завоеванные, понимали, что их дело проиграно.

+++

По временному, наспех построенному деревянному мосту через Днепр переправлялись отступавшие немецкие войска.

Двигались машины, орудия, танки, мотоциклы, повозки, запряженные огромными короткохвостными лошадьми, верховые и больше всего пеших.

Каждый спешил проникнуть на этот мост возможно скорее; была давка, неразбериха, гвалт. Два немца, обер-лейтенант и фельдфебель, с револьверами в руках, кричали сорванными охрипшими голосами, стараясь навести порядок.

Место было совершенно открытое, ни деревца, ни кустика, с одной стороны дороги - убранное ржаное поле, с другой - пастбище, съеденное скотом до голой земли.

Через мост, забитый войсками, беженцев не пропускали, собралось их на берегу несколько тысяч с подводами и скотом. Они ждали час, ждали другой; наконец, видя, что войскам не видно конца, а следовательно, ждать переправы придется очень долго, многие стали распрягать лошадей, раскладывать костры, варить пищу.

Гнутов выпряг обоих лошадей и повел их вместе с коровой под горку, где еще сохранилась трава. Лена взяла ведро и пошла за водой.

Внезапно по толпе прошло волнение: все поднялись, зашумели, начали всматриваться в небо... Послышался гул, слишком знакомый, чтоб его не узнать...

К месту переправы летело более двух десятков самолетов.

- Красные... со звездой... русский "Иван" летит!...

Люди бросились врассыпную.

Взрыв страшной силы потряс землю, за ним последовал второй, третий, десятый...

Мост разлетелся щепками в разные стороны; машины и орудия посыпались в воду вместе с людьми и кусками людей...

Слышались крики на обоих языках, стоны раненых, плач детей, мычанье коров и ржание лошадей.... Все перемешалось...

Лена сидела на земле, на откосе, у самой воды, сжимая в руках пустое ведро; взрыв, разбивший мост, сшиб ее с ног и окатил водой.

Самолеты взяли обратный курс; какой-то немец в бессильной злобе послал им вдогонку автоматную очередь, никого и ничего не повредившую.

Лена зачерпнула ведром воды и ... вылила ее обратно: взрыв перепахал берега и дно реки, и вода была бурой от грязи. Лена пошла по берегу вверх по течению, пока не нашла сравнительно чистую воду; там она снова зачерпнула, отпила несколько глотков и понесла воду туда, где стояли их телеги.

Пройти было трудно: везде были поломанные телеги, мертвые и раненые люди и скот: не все летчики были одинаково метки - если одни бомбы разбили мост и уничтожили множество немцев, то несколько других попали прямо в гущу беженского лагеря.

Наконец, Лена нашла место стоянки своих подвод.

У телеги было выбито дно, вещи разбросаны в разные стороны, два колеса поломаны, и около этих ломаных колес лежал Венецкий, весь залитый кровью.

- Николай!... Милый!...

Лена бросилась к нему.

Но одного взгляда было достаточно, чтоб понять, что помочь невозможно, что это конец, смерть...

Николай разорвало почти пополам, оторвало ему обе ноги и превратило нижнюю половину тела в кровавую кашу из мяса, костей, внутренностей и клочков одежды.

Но, по неизяъснимой прихоти природы, он был еще жив... даже в полном сознании, смотрел широко раскрытыми глазами и даже слабо улыбнулся, увидав Лену.

- Хоро...шая... моя... это... хорошо... Так лучше... Умереть... и все... Умная бомба... - прошептал он еле слышно.

Лена приподняла его уцелевшую голову, прижала к груди и крепко поцеловала.

Его побелевшие губы чуть-чуть шевельнулись в ответ на этот прощальный поцелуй и стали холодеть, по лицу прошла легкая судорога, и голова его в руках Лены отяжелела.

Она смотрела на любимое лицо, на которое уже легла тень вечного покоя; глаза были открыты, но уже ничего не видели...

Лена не плакала, она сидела на земле, неловко подвернув ногу, положив на колени мертвую холодеющую голову Николая и перебирала пальцами его волосы. Она сама не знала, сколько времени так просидела...

Паника, вызванная бомбежкой, улеглась. Саперы начали наводить понтонный мост. Раненых немцев забрала санитарная машина; мертвых немцев взяла другая машина, с черным брезентовым верхом; раненых русских кое-как перевязали родные и соседи...

В стороне, под горкой, человек десять мужчин, в том числе Прохор Гнутов, рыли большую яму. Лопат нашлось только три, копали по очереди.

Когда солнце стало клониться к закату, они собрали мертвых и опустили в братскую могулу двадцать три человека; в их числе лег в землю бывший липнинский бургомистр Николай Сергеевич Венецкий.

Над могилой насыпали невысокий холмик. Гнутов подобрал доску, оторванную взрывом от моста.

Несколькими ловкими ударами топора он сделал из нее крест, потом намочил его и по мокрому дереву химическим карандашом написал двадцать три фамилии. Венецкого он записал первым.

Крест воткнули в рахлую землю.

- Ермолаич!... Что с ней-то делать будем? - спросила Дарья, указывая на Лену, которая молча и безучастно сидела в стороне со сложенными на коленях руками. - Она как каменная стала...

- Оно и понятно!... Такого человека потерять!.. Золотой человек был Сергеич!.. Ты ее, Даша, не трогай, ей словами не поможешь...

- А что же делать?

- Погоди!... Я, кажется, придумал...

Прохор подошел к Лене и осторожно тронул ее за плечо.

- Михайловна! Мы их похоронили, теперь бы панихиду отпеть по ним, хотя самим, без попа... Пойдем-ка!

Глаза Лены оживились, она кивнула головой, молча встала и пошла к могиле.

- Начинай, Михайловна! Я все хотел вспомнить, как "Благословен еси Господи" поется, да начало забыл...

Лена запела. Ее голос звучал уверенно, ровно, спокойно, ровнее и спокойнее, чем когда-либо ранее...

- "Святых лик обрете источник жизни, и дверь райскую да обрящу и аз путь покаянием..."

Гнутов тоже пел, но его голос дрожал, прерывался, он смахивал рукой слезы.

- "Агнца Божия проповедавше, и заклани бывше, якоже агнцы, и к жизни нестареемей святии..."

К поющим присоединился резковатый дискант Дарьи и еще несколько не совсем уверенных голосов.

- "В путь узкий ходшие прискорбный, вси в житии крест свой, яко ярем вземшие..."

Толпа беженцев окружила группу поющих. Многие плакали.

Лена твердо и уверенно вела хор, ни разу не сбилась, не забыла ни одного слова; ее голос ни разу не дрогнул, ни разу не сорвался...

- "Несть свят, якоже ты, Господи, Боже мой"...

На востоке снова послышался зловещий гул самолетов.

- "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею"...

- Летят! Опять летят!... - послышались голоса, и многие побежали прятаться.

- " Со святыми упокой, Христе, души раб твоих"...

Грохот новой бомбежки покрыл голоса поющих. Лена не прервала панихиду, только запела громче; теперь ее поддерживал один Гнутов.

С противоположной стороны тоже вылетело несколько самолетов, и завязался ожесточенный воздушный бой.

- "Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый"...

Понтоны, наведенные до половины реки, разлетелись в щепки; самолеты метались вверх и вниз в разные стороны, хлестая пулеметными очередями...

Лена опустилась на колени и склонила голову на могильный холмик; в панихиде произошла первая короткая заминка...

- "Во блаженном успении вечный покой!" - возгласил своим протодьяконовским басом Прохор.

Вечную память он пропел один. Лена молчала.

В сумерках никто не заметил, что на ее цветастом платке и клетчатой кофточке выступили темные пятна. Шальная пуля с самолета попала ей в затылок...

Гнутов осторожно приподнял ее и перевернул.

_ Наповал убило! - проговорил он. - Сама по себе панихиду отпела, и пошла за Сергеичем следом!... Знать, крепко они друг друга любили!... Где лопата-то?

- Да что ты? Копали, копали, теперь опять перекапывать? - попробовал возразить один из беженцев.

- Лопату давай!

- Да опять же налетят... Уходить надо отсюдова!...

- А кто тебя держит? Уходи!...

Немецкие воинские части свернули по берегу в сторону, решив наводить мост где-то в другом месте. Беженцы тоже двинулись, кто вслед за немцами, кто назад...

Когда над местом неудачной переправы уже стояла почти круглая, кроваво-красная луна, Гнутов закончил свою работу и приписал на кресте, выше всех, двадцать четвертое имя Елены Михайловны Венецкой-Соловьевой.

Затем он пошел на берег и посмотрел на взбаламученную реку: широк и глубок был Днепр в этом месте...

И Прохор Гнутов запряг своих лошадей в уцелевшую телегу, собрал с помощью жены разбросанные вещи, взял вожжи в руки, посмотрел последний раз на могилу и решительно повернул свою подводу в обратную сторону.

+++