Katia KAPOVICH (c)

ГОЛУБИНАЯ ПОЧТА.

Машины, свернушей с шоссе, ты услышишь гудок 
и сразу пойдешь напролом, как сквозь время - сквозь хворост, 
и выйдешь под утро, опутана счастьем до ног, 
к высокой горе, за которой скрывается город. 

Ты зимним увидишь его и замерзшим, как ты, 
но с поднятым кверху забралом дворов и фасадов, 
и, как на ладони, лежать будут эти холмы, 
с которых уже ты смотрела на небо когда-то. 

И вот ты выходишь, спускаешься в каменный двор, 
где бродят вороны с чиновничьей важностью в лицах. 
И небо в окладе неярких малиновых гор 
еще холоднее, чем небо, которое снится. 


КАНИКУЛЫ 

Стрелки часов застывают на месте 
под голубым изучающим взглядом, 
если смотреть не мигая и если 
нету преграды, 
то выздоравливающий от болезни, 
расположившийся в гипсовом кресле 
может заметить, 
как возвращаясь на круг циферблата, 
муха во время простого обряда 
жестом католика лапкою крестит 
белые двери веранды. 

Связь наша с миром есть форма смиренья, - 
внутренний голос на ухо подскажет. 
И не мигрень, но подай карандашик, 
чтоб оценить эту мысль по значенью, 
чтоб зарубить эту голую фразу 
на косяке, как пример альтруизма 
жизни, не ждущей от звездного часа 
здравого смысла. 


ИЗ ЦИКЛА "НЕВОЗВРАЩЕНИЯ" 

Л.А. 

1 

Осенью все деревья шепчут свое "люблю", 
те же друзья в передней скидываются по рублю, 
так же стремится ртуть на градуснике к нулю, 
и серебрит дыханье нездешний холод, 
и воробьи, провожая скворцов на юг, 
если уместен здесь жест потиранья рук, 
ждут - не дождутся, когда опустеет город. 

Я не верю в символику. Все это ложь, 
что неизвестность за пазухой прячет нож, 
ты, выходя из дома, в него войдешь 
завтра, и все останется неизменно: 
желтых окошек будничный иконостас, 
облако в небе в зените холодных глаз, 
путник, застывший в дверях на манер манекена. 


2 

А в сентябре уже начало года, 
деревья принимают форму леса, 
и птицы набирают высоту 
так резко, что в глазах у пешехода 
густая разрывается завеса 
и выступает пот на лбу. 

И солнце в проводах, как ключ скрипичный. 
И шепчет он: как много нынче света 
и воздуха в обмен на кругозор, 
а где-то там, на севере кирпичном 
дежурит медицинская карета, 
и призрак твой метет осенний двор. 

Но спичка серная его согреть не может, 
играет в жмурки ветер в тех парадных, 
как уличный ребенок, сам с собой, 
И что нас ждет там? Пустота в прихожей? 
Ступеньки лестниц, что шагам не кратны - 
хоть стой, хоть падай в ночь, что за спиной. 


3 

Ни камня, ни глины - на ржавом песке 
замешены стены жилища. 
Построивший дом свой на вечной тоске 
в ответ постоянства не ищет. 
У моря погоды не ждет на заре, 
когда потускневшие кроны 
штампует октябрь у него во дворе, 
хоть снова не слышно их звона. 
Так выверни полый карман пиджака 
движеньем, лишенным позерства! 
Пусть в миг расставанья не в силах рука 
обнять ничего. Только воздух. 
А после описывай то, что успел 
запомнить, покуда сквозь слезы 
вослед тебе кто-то печально смотрел, 
сливаясь с толпою белесой. 


ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ПРИЗРАКАМИ 

Благословившее нас ни на что, 
время с лицом человека в метро, 
чей силуэт реалистом и то 
выставлен был бы за двери искусства - 
это вот время и есть адресат 
наш, черный ящик с названием "ад", 
дом его, двери в котором скрипят, 
под потолком не светится люстра. 


Белая косточка, демон тоски, 
пишет тебе та, с которой с доски 
вместе стирал ты цветные ростки 
чисел и с древа познанья в субботник 
груши сбивал - да теперь там пустырь - 
мир изменился как вдоль, так и вширь, 
ты не найдешь равновесных двух гирь, 
счастья за деньги не купишь сегодня. 

Так подведем роковую черту: 
мы поумнели, играя в лапту, 
в черную моль, в Золотую Орду, 
в прочие игры военного века, 
и ничего не связует нас с ним, 
это не мы в шляпах легких, как дым, 
в узких пальто из широких штанин 
чек достаем дубликатом успеха. 

Он не про нас - этот гордый озноб 
мраморных мальчиков, вечных зазноб, 
пуля всегда будет целиться в лоб 
тем, у кого по-над бровью семь пядей, 
ворон всегда будет в небе кружить, 
как заводной, и натягивать нить, 
этой дистанции не сократить 
и не сойти с нее тоже, приятель. 

Вновь побредут по тропинке сырой 
сквозь тополей бесконечный конвой 
девочки - карие юбки с тесьмой, 
мальчики, как голубые трамваи. 
Все впереди еще, слышишь, у тех 
нас, но пока средь весенних прорех 
тихо бредут, ты храни их, наш век, 
виевых глаз, впрочем, с них не спуская. 

Ибо кто знает, что будет потом, 
свадьба, постели, забвенье, дурдом, 
словно грядущее прет напролом 
и проступает на сумрачных лицах. 
Боже, хранящий детей и зверей, 
дай им дойти в этот раз до дверей, 
не поскользнувшись в одной из аллей, 
где эта черная каркает птица. 

* * *  

Бестолковой судьбе твоей вечно завидуя, 
я войду в твои сны, скрипнув дверью открытою, 
не утешившись строчкой в письме, буквой вбитою 
в переносицу текста, телефонной беседою. 

Я не буду искать за заборами улицы, 
отдирать от асфальта подметки, как в юности, 
чтобы место занять в иерархии ужаса, 
как в дому опустевшем ведро из-под извести. 

Не запахнет сырой штукатуркою комната, 
не взметнется душа в ней, как пыль разогретая, 
но идущий за мною обочиной холода, 
он сильнее меня. Говорю тебе это я. 

Тра-та-та-та-та-та, вы друзья и товарищи, 
словно голуби ходят по снегу январские... 
Затяну поплотней поясок на экваторе, 
отыщу этот город под школьной указкою. 

И последнее, то, что останется в памяти, 
в этом мусорном баке с чугунною крышкою - 
это все-таки то, как сидишь в своей комнате, 
в близоруком порыве склоняясь над книжкою. 


ПОРТРЕТ РЕЧНОЙ МОЗАИКОЙ 

Е.И. 

Не безумья - бессмертья печать на лице, 
так раскрытая клетка грустит о птенце, 
так стоят и стоят на горячем крыльце, 
ищут слово, но в памяти брешь, 
и уже не считают коротких минут, 
ибо все уже начерно выбрано тут 
меж веревкой и мылом, меж свернутой в жгут 
простыней - и клубочком надежд. 

Философия смерти проста, как часы: 
впереди и поодаль сплошные плюсы, 
перекрестки дорог образуют кресты, 
а дома отступают во тьму, 
и асфальт под ногой расквадрачен не зря, 
видно каждый твой шаг кто-то числит, взведя 
злополучный курок духового ружья, 
впрочем, что-то мешает ему. 

Это то, что душа так прозрачна в своем 
одиноком стремлении слиться с торцом 
и фасадом и стать просто тенью на нем, 
то есть тем, чего в сущности нет. 
Но ведь был же он, был - не приснился же нам 
этот вдаль устремленный к ночным фонарям 
силуэт, горький призрак любви твоей там, 
где весною меняют свой цвет 

пустыри, где как травка меж тающих плит 
зеленеет волна и, вгрызаясь в гранит, 
отраженье твое бесконечно дробит, 
оставляя от целого часть: 
удивленно взлетевшие брови дугой, 
шарф, опутавший горло, и взгляд ледяной, 
обращенный к кому-то, кто мутной рекой 
вероятно засвечен для глаз. 


ИЗ ЦИКЛА "ЗИМНИЕ ПЕСНИ" 

Знала, что свидимся, встретимся где-то, 
тычется ночь фонарями в стекло... 
Чудный конец, Боже, этого света 
не означает начало того. 
Есть что-то третье: молочная дымка, 
снег, голубиная почта зимы, 
ночь, где не спящий с тобою в обнимку 
видит с тобой те же самые сны. 
Ибо слова помнят меньше, чем звуки, - 
скрипнут канаты, река взрежет лед, 
и пешеход на пустом виадуке 
мокрый билетик в кармане сомнет. 
И поспешит в темноту, где другая, 
новая жизнь, золотя зеркала, 
ярким неоновым светом стекает 
с шляпы его, словно с гуся вода. 


В САДУ ЛЕДЯНЫХ ФИГУР 

Двенадцать лет подряд все пили мы вино, 
курили флуераш, чуть сладкое руно, 
и самовластья славили обломки. 
Двенадцать лет спустя окно глядит в окно, 
но некому сказать: зажжем торшер, темно. 
Да и своя душа в такую ночь - потемки. 

Давай же зимовать на родине чужой: 
где из дырявых туч снег тянется лапшой 
и нож ржавеет так, как будто режем воду, 
а не вчерашний хлеб. Но даже в грязь лицом 
немыслимо упасть - не действует закон 
ни притяжения к земле, ни бутерброда. 

Сюжетами бедна история любви, 
до смерти заживет любая до крови 
разбитая душа и детские ладони. 
Лепящее себе в саду снеговика 
не ведай, о дитя, что это на века 
ты памятник себе возводишь в пантеоне. 

Из снега он и льда, из голубой воды, 
не пустота сама, а слепок пустоты, 
с огромным черным ртом, с сосулькою под носом. 
Возьмем его домой, внесем его в тепло, 
пускай сосед в дверях осядет тяжело 
и мама отойдет вглубь комнаты с вопросом. 

Каникулы. Декабрь. Нас двое в декабре, 
мы, кажется, опять участвуем в игре, 
где каждому свой гость и каждому свой призрак. 
Поэтому когда приходит Рождество 
и накрывают стол - садятся за него 
все приглашенные на праздничную тризну.


Katia KAPOVICH (c)