И ковчег поплывет – в этом мокром, распятом, распетом, несказуемом небе, и будет с ним Бог заодно. Испокон из отечества кесари гнали поэта, но изгнать из поэта отечество им не дано...
Давай же молчать – есть отличный карибский ром. Мы можем смотреть друг на друга – и всё на этом. И самое главное – молча, мы не соврём, как нам объяснял знаменитый профессор Экман. Моторика мышц лицевых, выраженье глаз, движение пальца на кромке кофейной чашки Способны гораздо точнее сказать о нас, чем годы совместной работы в одной упряжке.
Пухлые лапки твоих гимназисток рвут мне одежду на лепестки, над ручейком опрокинулся мостик соединяющий горы тоски, плеск, и водица уходит под землю, где молчаливые черви ползут, я твоему откровению внемлю, словно горящий и страшный мазут, гром, и лебедки все шибче щебечут, град, и все небо ломается в дым, терпкие губы сжимаются в нечет, чет оставляя мерзавкам седым.
В Атлантиде – погибшей стране – снова лето. Куст сирени трепещет и нежно дрожит – бересклета. Барбарисовый рай. Можно бегать босым по июню. Напевать беззаботно о том, что и я была девушкой юной.
В Атлантиде – давно затонувшей стране – снова солнце. Снова слышно жужжание пчёл, хруст стрекоз, соловья перезвонцы. Снова лето, симфония, ливень… И флейты дуэт и фагота… Но какая-то нота запала…какая-то малая нота...
Я человек примерно лет шести, Пришёл из летней скуки за подружкой, Был арестован чопорной старушкой, Заткнут ватрушкой и усажен крест нести - Внимать, как Галя криво пилит гаммы. Я угодил в неправильный момент: Всё нужно допилить к приходу мамы (Так вот чем так расстроен инструмент…). На гигабайты пожелтевших дней Легло в архив сороковое лето. Но облачком июльской пыли где-то Тоскует Галя, я тоскую с ней, И никогда не прекратится это.
Два часа, якобы, ночи, но солнце внаглую висит над горами. Осенью закатится, и это надолго, как если человек идиот. От всего этого происходят разнообразные сбои в программе, Начинаешь дышать углекислым газом и выдыхать кислород.
Ослепшие от снега фонари
качаются, плывут, вот-вот исчезнут.
Им не дожить до утренней зари,
бесцветной, запоздалой, бесполезной —
зари, что не изменит ничего,
и серый день над Родиной продлится.
Падение её как торжество
отметит пышным празднеством столица.
Из сердцевины зябкого листа Тревожно смотрит август. Даль чиста, Но щурится и осенеет небо, Неумолимо двигаясь к земле. Грибы ещё растут в дневном тепле, И мёда вдосталь на цветках пчеле, Хоть день пошёл на убыль, даже в небыль…
От Михайлова дня и до Введенья? не сломало на Чурьеге леденья. А на Кене промыло непрочный лёд, и теперь лишь шуга по реке идёт. До Николы прямого не ждать пути. Утром брату за тридевять вёрст брести.
Слышатся хрупкие звуки песчаных арф, И открываются лица морских шкатулок.. Кто ты, сегодня, любимый? – Теренций Афр, Предвосхитивший рождение строф Катулла
Или Катулл? По закону Тирренских вод В море твоём распускаются чувств кораллы, Я подбираю к судьбе эолийский код, К волнам, где чайкой над миром с тобой летала.
Деньги должны работать, приносить пользу! – вяло, добавил я. Вот, и я говорю! – оживился Дед. Пусти их в оборот, займись, наконец-то, делом! В те дни он очень интересовался работой различных брокерских контор, и даже пробовал участвовать в каких-то сделках. Нет-нет, подразумевалось не это! – сходу, отверг я его предложение.
И всё лебединое в слове «снега» Сбивается в тёплый комок, Весна на опушке и по берегам, И глаз светофора промок. И ты начинаешь издалека Петь с ясным лицом листа, Как женщина тает в твоих руках, Как женщина тает, та…
Так вот, продолжил отец. Ты волен распорядиться тем миллионом, который, и так находится под твоим контролем. Волен распорядиться, как тебе заблагорассудится! Можешь даже, отдать ему. Но, если ты это сделаешь, то я поставлю на вас обоих крест, и вы перестанете для меня существовать. Шкурные отношения в семье, пока я жив, не приемлю!
Тут старик, для ясности, с трудом взял лежащий перед ним карандаш, и нарисовал на листочке с кругом небольшой, но жирный крест. Эх, Дед! – только и вздохнул я. Обрекаешь ты меня со своими старыми понятиями на большие трудности! Да, что там – чему быть, того не миновать!
Нет, до чего народ дошел! – прокомментировал картину Антон, известный поборник нравственности. Лариска не ответила. Некоторое время они, молча, наблюдали за действием, но вскоре это надоело, и Антон коротко посигналил. Девчонка, встрепенувшись, юркнула под сиденье, полностью скрывшись из вида, и больше не показывалась. Испугалась, гадюка! – прокомментировал Антон. А мужчина, смущаясь, и поправляя на ходу костюм, пересел на сиденье водителя и, сдав назад, уступил дорогу.
Само по себе слово «эпиграмма» в его современном значении в первую очередь вызывает у неискушенного читателя улыбку, намек на нечто не вполне серьезное, издевку, шарж, тогда как в действительности «надписи» Марциала это едва ли не единственное правдивое зеркало, в котором великий Город увидел свое отражение.
Проблема адекватного перевода на русский язык непристойных стихов древнеримских авторов стоит достаточно остро. Традиция заменять непристойности благообразными выдумками имела широкое распространение среди переводчиков 19-го века. Очевидно, что Фет не исключение, но, грешил он этим крайне редко. Переводчики советской эпохи благодаря довольно стремительному развитию разговорного языка в начале 20-го века, получили возможность гораздо ближе подобраться к смыслу непристойных отрывков, перемежая соцреалистические приемы с пошленькими санитарно-бытовыми выражениями. Всякие «жить», «спасть», «наслаждаться», «овладевать», «твое хозяйство», «твое добро», «твои прелести», «мое достоинство», «тереться», «тешиться», «лечь», «возлечь»...
В своем поиске мы сталкиваемся не только с незаслуженно забытыми переводами старых мастеров, но и с новыми открытиями. Одним из таких открытий стала выпущенная нами недавно «Третья книга любовных элегий» Секста Проперция в талантливом переводе Григория Стариковского. Будут и другие находки.
Но в первую очередь – поэзия. Именно любовь к ней и вовлеченность в сферу живой поэзии, а не в теорию классической филологии, побуждает нас обращаться к образцовым, с нашей точки зрения, переводам классиков. Вергилий, Персий, Тибулл – наши современники... По крайней мере, мы хотим их так видеть.
Отец Гордиенко ловко защелкивает наручник на одной руке, Коля немедленно свободной рукой бьет его в лицо, тот от неожиданности выпускает руку в наручнике, Коля бросается к окну, но Отец Гордиенко прыгает ему на плечи, они падают и борятся на полу, на помощь Отцу Гордиенко бросается второй Милиционер, вдвоем они заламывают Коле руки и застегивают наручники.
Отец Гордиенко став коленями Коле на спину коленом затягивает наручники, Коля кричит от боли
Двор пансионата Светлая зоря. Он затянут сеткой рабицей, в виде ринга или восьмиугольника для боев без правил. Сетка Кириллов и Ветеринар стоят у сетки. Внутри восьмиугольника одетый в специальный костюм для натаски собак Пленный, с палкой в руке отбивается от собаки. Собака свирепеет, свирепеет и Пленный, начинает избивать собаку, та обращается в бегство, подбегает к сетке восьмиугольника, ее бьет разряд тока, собака снова бросается на Пленного, захватывает зубами палку и повисает на ней.
Кириллов — (натравливает собаку) Взять, взять его!
XX век был временем смертельных опасностей, грозивших национальной истории. Перед искусством встала более значительная, более конкретная, чем когда-либо раньше, историческая задача: не допустить самораспада народа и его культурной адекватности. Искусство оказалось одной из реальных, определяющих историю, действующих сил; именно зрелость, сформированность русской культуры, как я постараюсь показать, определила собою тот факт, что Россия не прекратила своего существования в ходе событий XX века, искусство тем самым выполнило свою спасительную миссию.
По ту сторону холста. ч.1. Полевые заметки о «спасении мира»
Красота – это память о лице Бога. И мы ничему так безоговорочно не доверяем, как красоте. Переживая красоту, человек видит Бога, поэтому сам становится богом, чувствует: когда-то я захотел быть соавтором чудотворства жизни и сейчас вспоминаю себя. Моя жизнь не внешний набор безликих обстоятельств, моя жизнь улыбается из самой глубины лазурного холста. Терпеливо я глажу взглядом облака – перья улетевших ангелов, своим выбором – свожу и развожу звездные мосты. «Вниз летят ладони-листья, махавшие нам свысока…»
Как он лелеял каждый цветок, каждую травинку! Незаметная подробность, каждый случайный листок нашли в его картинах свое предназначение, свой смысл. Как солнце ласкает и утешает весь лес: от могучего и важного дуба и взмывшей в небывалую высь сосны до мельчайшего лепестка и заблудившейся букашки, – так и сердце художника освещает, пронизывает произведения, открывая тайны природы, не нарушая их. На картинах Шишкина нет случайных деталей: каждая подробность оправдана любовью. Он изображал не больше не меньше, чем вмещало его сердце.
С его ненавязчивой точностью красок, с неуловимой легкостью, с обобщением без потери природной правды и достоверности никак не сочеталась яркость, утрированная насыщенность цвета этой работы. Левитан естественен, он не может быть вычурным, все его картины многослойны, у него потаенная яркость, цвета не блещут сразу на холсте, а только начинаются. Будто подмигивая с полотна, они проникают в согласную душу, и тогда можно увидеть, насколько каждый из них своеобразен, полноценен; ощутить всю силу цвета, все богатство палитры художника и поразиться. Его картины влекли меня внутренним, скрытым содержанием, как влечет тишина.
Что если это еще одна поэма Прощания в русской живописи? Художник стоит перед картиной и пишет собственную жизнь, как и всегда писал. Речка – вот она, жизнь, исходившая столько дорог и поившая их своей водой. Но, измельчав, она не останавливается, течет дальше, чтобы за пределом холста перейти в другое качество, и художник дарит ее всю, без остатка сердцу зрителя. Забор – еле заметная граница между богатым прошлым и переходным состоянием ожидания «долгой дороги». Преддверие разлуки.
Из строгой темноты
в нравственную жизнь
являются плотные ряды пассажиров,
повторяющих утреннюю клятву:
я буду верен жене,
я буду внимательнее к работе.
Просыпаются беспомощные управляющие,
возвращаются к принудительной игре;
кто их теперь отпустит,
кто доберется до мертвых,
кто будет голосом бессловесных?
Ряды легионов серебряно-алых Ломают опоры держав, Но вспыхнет единственный глаз Ганнибала, Истории поступь сдержав. Когда над руинами вечного града Господний поднимется крест, Смятенному духу послужит наградой Печальное Delenda est.
04-09-2012 - выход книги Андрея Коровина (портрет Севы Емелина) 04-09-2012 - выход книги Андрея Коровина (Коровин читает) 04-16-2012 - Музей "Булгаковский Дом" (Власов и Харченко) 04-16-2012 - Green Ice Cream & Митя Плахов (Плахов читает) 04-19-2012 - галерея "Ходынка": Саша Чистяков читает стихи март, 2012 - в студии телеканала "Доверие"-3 04-14-2012 - Русь-ХХI: Дорогая моя Страна - стихи, музыка (Эльдар Свирин + Алексей Рафиев)
В середине ночи грохнул выстрел. Спросонья я решила, что муж застрелил кота (хотя единственное оружие в нашем доме - это водяной пистолет). Когда включили свет, кот сидел на полу в окружении ошметков синего шарика и недовольно щурился. Ему дали пинка, сдвинули шарики и снова легли спать. Это была наша стратегическая ошибка, доказывающая, как мало мы знаем о котах.
Второй и третий шарики он взорвал минут через двадцать и ускакал, издевательски хохоча
Мы ждём Вас на открытие клуба «НОВЫЙ АПОКРИФ»
05 декабря в 19-00 в культурном центре «Покровские ворота»
по адресу: Москва, ул. Покровка д.27, стр. 1 (Книжный магазин «Primus versus»)
Телефон/факс: (495) 223-58-10
Приглашены В.Гоппе, В.Микушевич, Р.Полищук, О.Седакова, Ю.Табак, М.Чудакова, Д.Щедровицкий.
Состоится презентация книги «Полный свод эпиграмм М.В.Марциала» в переводе А.Фета.