Я люблю стихи. Не писать, я не знаю как их пишут и не читать, ибо не усерден, но почитывать, полистывать, тыкать пальцем в книжку, а вдруг судьба вскроется, как голубая венка и потащит потоком, повлечет в даль запредельную, масло-маслянную, кисельно-береговую. Но пока не случилось. Хотя бывало и пульс был близок, бил в перепонки, выдаивал гриппозную слезу, эх бывало... Но где то бывало? Где то бывало мотало? Не найти, не вернуться, ибо примета не возвращаться, ибо лишь один патрон в стволе, а ствол повален. А чаще скука. Длинная, как телеграфный провод скука. И ты ползешь из первой строфы в последнюю... Пока доползешь из точки А в точку Бе-бе-бе, остаются лишь знаки запинания. В голове пусто, во рту гадость, в глазах зависть, с коей и смотришь, снизу вниз, на толковище профессиональных телеграфистов выуживающих из точечной каши цепкой ложкой наукоемкие сводки и донесения, полные тазобедренного трепета и неутаенного смысла, и запихивающие добытое в неосторожно распахнутые головы мимоходящих. Мол вот оно или она, или даже он! Лови ноздрей момент вечного! А ежели нет? Ежели не хочу и других не пущу? Тогда в спину очередью сетований. Мол, что ж вы граждане читатели, что ж вы мимо то, мимо счастья своего читательского, остро эмоционального, гармонично ассоциированного, выверенно темперированного и прочая, прочая, прочая... Обидно им, что не жрут суки неблагодарные! Что полезно и вкусно, то что рекомендовано ассоциацией приобщенных рифмологов, то и не жрут. Понятен исток сетований, как не затаить горькую складку в дельте лысины, ведь счастья не понимают, здоровье свое душевное не ценят, не холят, не лелеют. Ну да и хрен с ними, насильно не вольешь, ибо не водка. А еще бывает, проснешься и чуешь, что трепещет эта самая любовь к стихам, с утра, как то особенно остро. Словно ты принцесса на горошине и срок твой кончается, амнистия тебе ломится с горошины слезать. И рад ты этому и готовишь себя, как к дефлорации. И подмоешься, и в зеркало глянешь, и рабочий палец, коим в книжку по обыкновению тычешь подвергнешь жесткой педикюризации, и дышишь только в себя, дабы не осквернить целлюлозной плоти вчерашним пережитым и в все так, ну прямо, ну даже не знаю как, в общем готовишься правильно и совестливо. Словно в последний или пуще того, в первый раз. А потом так раз этот раз! И полный пиzдец. Шваркнет тебя портретом по парапету, кадыком по поребрику, мошонкой по перпетум мобиле. И все. Остается тока вспоминать, кем ты был и кем остался, а в ушах прилипшая речевка голосом Юры Мамлеева: “Я невинная тварь, кто детей пожирает в тумане. Сумасшедших ночей предо мною горит горизонт.” И ум твой ведется вдоль пылающей горизонтали, левое полушарие вправо, правое взад, полный шпагат, остатки мозга строятся в шеренги извилин, тыкальным пальцем пробуешь пробивающийся сквозь верхнюю губу клычок, багровеющим оком косишься в ближайшую песочницу. Где там эти, которых пожрать невинно трэба? А-а-а? Но вспоминаешь что и вправду не завтракал, не успел мобилизованный и призванный по утряне любовью к искусству и вроде отпускает. Фу-у-у! Чего это я. Где моя яишня из двух желтков и двух белков с монопенисной торопливо покрошенной сарделькой? Вот она, вот она теплая, родная гуманитарноценная! Но только вилку ко рту, только зуб в насущное, как тот же постмодернистский бафомет из спящего третий год репродуктора: “Я хочу целовать обнажённые груди распада, По кликушески выть, наблюдая погибель земли, И пройтись в тишине средь распухшего, спелого ада, Где в червей превращаются дальние дети мои.” Как оно? А? Держишься? Но ты уже не юный барабанщик, не в первый раз замужем, да и успел слизнуть пару калорий, тебя уже на хи-хи и ха-ха давит. Первая любовная сцена, неопытный ромео собирает в единое груди суженной, но они первоурожайные, как июньские томаты упруги и вновь распадаются на две. Ромео воет. Он досажден. Что то там, про погибель земли, летит мимо, ибо скучно, ибо это что то из теории какого то взрыва или разрыва, скучно. А вот распухший, спелый ад, что то кабацкое, полуночно-портовое, в другое время и про ассоциировать бы под одеялом, но не за столом. Последний всхлип “дальние дети “ пригорюнивает, навевает - “Я Земля, я своих провожаю питомцев...”. Видать опять наши на Марс неудачно. Или те которые из челнока. В новостях скажут. Чего раньше времени. Хотя жаль, было бы неплохо. И ты опять к сковородке, вспоминаешь про кетчуп. Ползи гад, ползи из стеклянного узкого зева. Ты умиляешься форме выползшего, опять предвкушаешь и готовишься вкушать, как неуемный поэтоман-расчлененщик делает последнюю попытку вовлечь тебя в мир высокого и прекрасного: “Хохочу я как труп из могилы, Я — невеста забытых богов. Скоро выйдет из мрака мой милый И найдёт мой бессмысленный кров.” Но это уже не катит. Чужие проблемы, придет там к Мамлееву милый или не придет, тем более совершенно понятно что его милый рогат и копытен и потому полный неаппетит, да и своих проблем в достатке. Тараканы вон достали. Горошина из под седалища выкатывается до следующего приступа животной тяги к стихам. Пора жить, созидать и ремонтировать. И я говорю себе, что поэзию я конечно люблю, но не так что б к пиву, а уж когда совсем себя занять нечем. |