Автор отдает себе отчет в своей субъективности и низкой компетентности. В литературных кругах встречала я такую компетентность и эрудицию, от которых меркнет в глазах. Например, я лично видела, как один куратор клуба с полуфразы узнавал стихи и называл имена современных московских поэтов - публикой, как следовало из контекста, мало любимых, а мне так и вовсе никогда не известных. Это, наверно, и есть высокий уровень профессионализма, но с тем большим удовольствием автор лелеет свое дилетантство - как счастливую привычку съедать из булочек один изюм, читать романы с конца, а из стихов только те, которые ранят сердце - и любить их безо всякой ответственности. Во взаимном отчуждении общества и литературы мне видится не фатальное неприятие таланта/ов толпой, а вполне объяснимая житейская проблема. Поэзия большей частью скучна. Поэты все чаще напоминают еврейских знатоков Талмуда, т.н. schoene Menschen, кособоких и кривоглазых от учености, годами коптившихся в своих клаузах где-нибудь в Вильно или Копыле, с пафосом толковавших разделение мясного и молочного. Процесс развода обоюден. Обществу не нравится современная ему поэзия, как нечто герметичное и маргинальное. Поэту неприятно невежественное и равнодушное общество. Ну его! - И творческие задачи все более сужаются и концентрируются на средствах. Бродский, с его высказыванием о поэте как инструменте языка, только добавил еще дрыньев в забор лит. гетто - и так укрепляемый все больше изнутри. Вообще-то язык - это всего лишь словари и грамматики (де Соссюр): те же краски или ноты. Смею думать, свод норм не может быть интересен пишущему, и незачем это кому-либо вменять. Бог с ним совсем, с языком: то, что происходит с автором и результат этих происшествий - всегда речь, то есть жизнь. Вопрос в том - что же это за жизнь. Художник не отражает мир, а моделирует свой. Вопрос творческой состоятельности в том, кому и насколько этот новый мир пригоден для проживания. Человек с высокой литературной эрудицией, с сильно развитым абстрактным мышлением и вторичной сигнальной системой… может любить слова просто за то, что они есть. Мне кажется, сегодняшний круг читателей поэзии, собственно, такими людьми и ограничивается. Еще мне кажется, что количество этих людей где-то более или менее совпадает с количеством профессиональных критиков (ну еще некоторых из авторов) - ведь должен же такой schoener Mensch на что-то жить (без поддержки кагала и за неимением bread winning жен) - а внелитературное занятие, пожалуй, приводит к дисквалификации, превращению schoenes Menschen в grober Kerl. То есть, практически все эти любители, они налицо - или так: все, что налицо, столько их и есть. Но для человека, не то чтобы обожающего лексемы и синтагмы (или воздушные волны, или сегменты спектра), всегда нужно тепло образности и живая речевая ткань. Это, по-моему, и есть вывод из вековых поисков новых средств, так связанных с психоделикой и рекламными технологиями. E.g. Кандинский пишет чудесные, щемяще трогательные пейзажи, пока не решает, что прямое воздействие на подкорку recipient'а будет поэффективнее. Соблазн, алхимия чистой воды: вывести психологические константы цветов и, вооружившись этим знанием, класть краски на холст, программируя эмоции зрителя. Со словами экспериментировать еще легче и увлекательней. В эпоху, когда время страшно ускорилось, все казалось доступно, и Будущее маячило перед носом, - в такую эпоху естественно было задаться вопросом о новых возможностях, новых языках для Новой Жизни. Но вроде бы все оказалось намного проще: наличествующие средства - это не технологии to be improved, а сразу и навсегда дар, как воздух, как жизнь (увы, неновая). От него можно отказаться, но замены нет, разве что вживить электроды в мозг для вызывания сложной гаммы чувств. В искусстве нет и не будет прогресса. Год назад мы зашли на выставку церковной деревянной скульптуры в ГМИИ. Там было две параллельные экспозиции - немецкая 15-16 вв. и северо-восточные губернии России 19 в. С немцами все было ясно: сложные пластические группы, детали, драпировки, лица - Мадонны, святые, alles in Ordnung. С пермскими деревнями оказалось любопытней. Их Христы с приплюснутыми лицами, как-то скукожившиеся на кресте, их странной анатомии Богоматери обладали не меньшей выразительностью, чем у цеховых мастеров Германии, но возникало четкое ощущение, что автор не безвестный деревенский мастер с примитивной техникой, а современный художник, косящий под Руссо или Магритта. Причина разницы между Нюрнбергом 16- го и Мордовией 19-го века ясна. Мне стало интересно сформулировать причину странного сходства мастеров Чердыни (или Карнака, или Таити etc) с современным человеком, вооруженным всяческим знанием и опирающимся на традиции и школы. Что у них общего? С какой стати, как может придти в голову отказаться от силы в пользу слабости? Наверно мне, с моим поверхностным образованием и беглым взглядом, не следовало бы претендовать на такие широкие обобщения, но вывод, к которому я пришла, встречался мне потом в той или иной форме и у серьезных авторов. - Прогресса нет и не было, а качество произведений просто и грубо зависит - не от накопленных знаний и традиций - а от востребованности обществом. От спроса, от заказчика. И от денег. Возрождение - продукт великих спонсоров: пап, Сфорца, Медичи etc. (а сегодняшняя кирпично- башенная Москва - тоже продукт). Немецкая Реформация отменила спрос - и художники быстренько ушли. Великая русская литература началась ровно с вольностью дворянства. Ровно с уничтожением В.О.С.Р.-й свободы и денег, с началом тотальной борьбы за существование она и закончилась. На Серебряный же Век приходилось, как мне кажется, второе поколение нового русского upper middle класса, ненуждавшиеся дети родителей, сделавших социальную карьеру. Кем же и для кого пишутся стихи сегодня. О каких традициях можно говорить урожденным в U.S.S.R.: ездить в оперу, на охоту, проигрывать имения, морозной пылью серебрился etc? С другой стороны - о какой "новизне" (кроме новизны личности, всегдашней неповторимости художника)? - Все эти лабораторные опыты, препарирование языка как лягушки, манипуляции с подсознанием - безнадежно пройденный этап: искусство отличается от рекламы тем, что воздействует на самого автора гораздо существеннее, чем на зрителя или слушателя. Поэтическая традиция (или отказ от нее), еще больше, чем традиции живописи и скульптуры, - производная от modus vivendi. Мы живем не "после Бродского", у нас, если я не ошибаюсь, еще и Державин не родился. Жизнь должна сильно устремиться к новому, люди должны полюбить будущее, чтобы и стихи наполнились реальным биеньем нового - своего, но не столетней давности Хлебникова. - Но именно этого сейчас и не происходит в обществе, оно только оглядывается на руины 1913 г., не замечая, как спящая красавица, что прошел век, и, скажем, футуризм стал - перфектизмом. Гордиться своей незваностью ровно избранностью, выделять литераторам себя в профессиональную касту, по-моему, недальновидно. Ведь следствием может стать самоопыление и ужасы сектантства. - Признаки которого, мне кажется, слышны уже в разговорах о новизне - это когда страна не знает, в какую петлю голову сунуть от настоящего. Единственно правильный контекст - время и место: как ни смешно, но художник, с его сверхчувствительностью, всегда будет адекватно реагировать на окружающий мир (как бы затейливо эта реакция ни толковалась критиками). Не оттого ли поэзия все чаще напоминает частное бегство от общей действительности. В 1923 году Пикассо пишет: "Если бы можно было изобразить историю искусства в виде графика, наподобие карты больного, где медсестра отмечает изменения температуры, то те же самые горные силуэты показали бы нам, что в искусстве нет восходящего прогресса, только взлеты и падения, которые могут случиться в любое время. И то же происходит и с работой каждого художника в частности". - Если же говорить о - в частности - Пикассо, то, встретив и взяв в жены в 1917 году Ольгу Хохлову, он за десять лет написал с нее сотни изумительных портретов. Из них на 1917-1921 г.г. приходятся считанные единицы кубистических, а начиная с беременности жены в 1921 году и по 1924 у него вообще нет ни одного кубистического изображения людей, ни даже его излюбленных арлекинов - разве что натюрморты и гитары. Все остальное - потрясающе сильные, жизнеутверждающие, объемные рисунки и картины - женщины, дети, Ольга, Ольга, Ольга… Пока летом 1925 не появляется "Деформированная голова женщины" с лицом, напоминающим зиготу. После этого головы продолжают деформироваться все больше, достигая степени ужасности, сравнимой разве что с окровавленной маской духа-людоеда Аляски. Может быть, мое объяснение этому несколько наивно - но видимо, любовь ушла, повстречалась Мария-Тереза… и с новой силой начался авангард. Ровно то же, по-моему, можно заметить и во взаимоотношениях вообще художника и окружающего мира. Нелюбовь, невостребованность, ощущение своей ненужности обществу искажает обидой взгляд и разрушает личность. Без спроса искусство невозможно. |