Глава 3. КУКУШКИ. Полет над гнездом изрядно затягивался, хотя то, что я сволочь, мне тут объяснили давно. Не мешала я только в больницах, где все обстояло куда как просто: вот старуха бредет себе по двору между сугробов, у нее ведро с оторванной ручкой. На нем накарябано жирно – горячая пища. Не промахнешься, поди. Вот красавицы местные боярскими душными воротниками снег сметают со стен; таких у нас не пошьют, а мне хочется. Это и правда дурдом, настоящий, но профессор мне говорит, пряча взятку в карман, что я не их профиль. Возле входа в его кабинет висят тарифы. Профессору полагается двести рублей. Для отвода глаз. Если официально. Но взгляд его бегает, и губы дрожат. Я наблюдаю, как он созывает консилиум возле экрана, потому что лишней бумаги нет распечатывать все эти снимки да диаграммы. Интересно, как я экран повезу в Амстердам... Но врачи монотонно свершают свой подвиг, как было всегда тут в войну. Они же не знают, что диагнозы можно почистить зубной крутящейся щеткой. И выдают мне медицинскую карту в картонке, заполненную нрзбрчиво от руки, с наклоном в обратную сторону... времен отставки Хрущева. Вы такой гроссбух, бесценный Олег, видели разве что в детском саду, когда все мы порознь гуляли, ухватившись за одну веревку, словно за воздух. А строгая Рита пусть просто представит, ведь нас разделяет дым. Вот мы едем с папой теперь в другую больницу, он рулит по встречной полосе аж через два трамвая налево, вылетает на тротуар, и лучше б тут вам отвернуться. Мы без ремней, какое... Папа сказал, что другие машины он чувствует, потому что все наши четыре стекла под слоем черного льда, а дворники вхолостую машут и резиной скрипят по корке. Он еще говорит, что смотрит всегда вперед на дорогу, потому что дороги здесь нет. Папа знает, что справа за ветровым, если я подышу, высится новая публичная библиотека, грандиозный проект, но книги завезти туда невозможно, потому что там много крыс. И что кошек едят они очень охотно, но в столице в Охотном ряду помогли фокстерьеры, вот и питерцы думают... но мы подъезжаем к Свердловке. Здесь когда-то умер мой начальственный дед от неправильного укола. Мне было года четыре, я помню домашние, в шлепанцах дедовы пятки, перемазанные йодом, и отскочивший уголек папиросы у себя на ладошке, - но это же был мой собственный, непроявившийся в темной комнате дед, а не чужой, и его размытые фотоснимки по стенам! С этих пор набирается шприц с пузырьком воздуха и пронзает мне вену опять и опять, а на лестничной клетке больницы толпятся неслышные тени. На вахте плюются, кто дальше, два мастодонта-мента с новым оружием, - неприемное время. Но мой папа показывает удостоверение депутата госдумы или другую какую важную красную книжку, и нас пропускают без звука. Так все старо... Но сегодня все вышло жестоко и глупо. Анну перевезли сюда же, с концами, к Сашкиному деду в палату, мельком хоть повидаться. Деда на санитарном транспорте забрали раньше на полчаса в санаторий, реабилитировать блокадное сердце. Так они разминулись. Бабка на койку легла, заплакала, и больше не встала. Это был последний день, когда она могла еще узнавать. И прижала голову к моей змеиной груди, как бы благословляя. Дед вернулся дня через три; пытался своим уже ходом, идти по снегу. Он догадался позвонить в приемный покой, а то от него все скрывали родные, свои же. Берегли его слабое сердце. Кто бы выдержал, как бабка сутками в голос кричала и с переливами, по-звериному выла – я, как могла, объясняла, что наступит у нее болевой шок, потому что морфия ей не давали, он стоил отдельно, деньги – у деда в кармане, но и официально было нельзя, и врачи отвечали, глаза опустив, что не будут ей мозг забивать, негуманно! И ругали голландскую эвтаназию. Я другой такой страны не знаю. Рита, а вы? Мне приятель один интеллигентный на морозе доказывал, и слюна на лету замерзала, что он из парижей и лондонов постоянно рвется домой. И не лукавил нисколько. А мы? Там столько честных! И последний халат отдадут. Папин сотрудник, на котором держалось все дело, оставил такое письмо, меня попросили вслух прочитать: извините, мол, за подорванное доверие, что не могу исполнить данное мной обещание и выходить на работу, я сегодня ложусь в наркологический диспансер и от зарплаты отказываюсь. Олег, понимаете? А в Амстердаме знакомый мне говорит: -Секретарша теперь не работает. Заболела. Спрашиваю: на сколько? Отвечает, что на полгода. А чем больна?! Она говорит, что расстроена. С мужем развелась и впала в депрессию. Фирма ей будет полгода платить, как всегда, а то еще больше. Как бы в России сказать, что расстройство случается не желудка и психики на всю катушку, а вообще, и оплачиваемо сполна?.. В нашем питерском дворике спилили все тополя. Полувековые - и напрочь. Морозы ударили как раз через день, но их и не ждали, сре+зали живое. Сосед подозвал работягу и договаривается: -Друг, подгони грузовик, тут через улицу. Я на том месте гараж хочу строить, а потом придерутся, что рядом тополь стоит и не положено. Ну а мы его срубим заранее! И подогнал ведь... Дальновидности не занимать. Я вошла в папин подъезд – и нога под бетон провалилась. Как не сломала, не знаю, месяц бинтую. Там на лестничных руинах коврик лежал, половая черная тряпка. Возле перил на няню мою года три назад бросилась крыса. Обыкновенная, может быть средних размеров, ну так и что. А у нас в этом Димене лестницы в ковролене, его что ни день пылесосят, и в лифтах прыскают апельсином, и чистят все зеркала... Но я не о том. Я хотела с учительницей поговорить о моем переростке, за которого сама сочинения в школу пишу. Постучала тихонько – а у нее урок. И как раз там мой Сашка смотрит в окошко и до боли зевает, так что скулы трещат. А училка вещает о Пушкине утробным голосом нечто заупокойное, чтобы к нему поскорей зарастала тропа, - и меня пригласила послушать. Я на первой парте, как клоун, сижу, но хоть знаю, для чего россиянам по полной программе башку пустотой забивают. Чтобы некогда осмотреться вокруг и даже подумать – о жизни несчастной своей, о вымирании, о невыплаченных зарплатах, да мало ль о чем! О ду+ше.Чтоб хотелось скорее назад из Парижу! Книга в России – что водка. А война в Чечне – это что! рядом с первым месяцем жизни Радищева или, или... Я все руку тянула – процитировать письмо Солнца Нашего Вяземскому (они его тоже проходят): Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь, - да училка двигалась по рядам со шпаргалкой. - Да еще рассказать, озираясь на репродукции Карлы Брюллова, развешанные по штукатурным углам, как он голым плясал на границе предсмертный свой танец, - когда царь изволил его наконец отпустить... Но когда я вижу, как математик отводит глаза от меня и моего дремучего сына, прилетевшего получать аттестат и не начавшего изучать ни в какой стране пифагоровы штанцы и какое-то яблоко, то, то... Мы договариваемся об этом по сходной цене, потому что у физика сзади лопнули брюки по шву, а у химички дома сегодня не кормлена мама, и на пирожках из столовки так далеко не уедешь, как угораздило нас, непросвещенных... И все это мой сын пытается объяснить англичанке на своем свободном английском, которого ей не узнать, и компьютерному учителю, у которого нет интернета, а мой сын предлагает за переменку сварганить страничку ему, и директору сайтик – после уроков... Я весь месяц буквально живу в этих больницах. Я поеду, пожалуй, к Лейкину прямо сейчас, на презентацию коллективного сборника. Там галантный писатель любезно уступит место лирической музе, чтоб и она посидела на крысином помете и почитала стихи. Ну и что тут такого? Поэтесса смахнет эти катышки подолом ласковой шубки, а стихи зазвучат. .......................................................... Над нашей бабкой произдевались до последней минуты. Уже в коме, ей промывали желудок, а при агонии капали физраствор. Хотя сомнений ни у кого не осталось. Дня за три до того заострились черты. Тогда наконец разрешили +срезать косу (как боялись приметы!). Существование ей продлили всего на полсуток, - я-то считала, что умирать ей в день рождения блудного сына, поскольку это ближайшая важная дата, - вы замечали, что все мы уходим в свой особенный день?.. Больничный поп еле поспел бабку соборовать. Тут вот как раз и надумали девяностолетней матери нашей Анны (все соображавшей как на зло еще лучше нас и помереть не успевшей) сообщить о случившемся и дотащить в крематорий. – Говорили, что иначе их бог не простит (или наш бог проклянет их, мне не понять). На морозце, за печками слонялась сотня друзей. Перетаптывались родные. Откуда ж их столько?! Вместе с детьми, заиндевевшими от ужаса происходящего; вместе с трясущейся нашей прабабкой, излучающей свет. И с моим бывшим, обожаемым некогда мужем, воинствующим атеистом, что крестился теперь пьяной рукой туда и сюда и с трудом узнавал себя самого за годы отсутствия. Он чуял наследство. Можно сказать, что впервые за Сашкину жизнь увидев родного сына, этот папаша изрек сакраментальную фразу: -Что ли покурим?.. Что ли и я уходила за бабкой вослед. Что ли мы были друг другу нужны, как выяснилось сегодня. Смерть еще и болит. После прощания, после поминок и уже остывающих радостной водочкой слез, Сашку забрали на спектакль Му-му, как не вполне еще развитого эстетически, ну и чтоб, недоросль, не свихнулся от хлеба и зрелищ. На другой приятный денек, нам знакомый больничный священник, невысыпающийся хронически и зевающий во всю ширь, вытирающий руки о сальную рясу и по сезону шмыгающий ноздрей, согласился крестить и деда, и Сашку. В этом видели тайную связь. Мы очнулись и поняли, что уже Рождество перезванивается бубенчиками и тянет овинным паром. Часовня стояла в иконах из Огонька и модных дамских журналов. В полиэтиленовом грязном мешке, в общем, стандартной этой палаты хранились косынки. Санитарка предупредила: могут быть вши. Она нещадно скреблась. А без платков – ни в какую. Содрогаясь, я повязалась и оглядела стены, выкрашенные той самой зеленой масляной краской, что и вы еще помните, нежная Рита и справедливый Олег. Полуживой наш дед тихо вздрагивал и заваливался все ниже то на левый бок, то вперед, а я делала резкие па в его направлении. После реанимации и похорон пациентам, видать, разрешалось битый час креститься - внережимно валять дурака с легкой руки врачей и священного сана, - но только назавтра деда свалил второй гремучий инфаркт, чтобы снова увидеться с бабкой. А мы уж летели, как низко! Как высоко! Вам ли меня не понять, мои дорогие. Под крылом самолета я, ущипывая себя и для достоверности скаля клыки, вспоминала пробег в филармонию – зигзаг постельной удачи, и мечтательно дергала сына: -Сашка, ты был в Большом зале? На что ребенок отвечал, ничтоже сумняшеся: -Крематория? Был. ..................................... В самолете голландской компании, пока сын воровал с отвычки одеколон и прокладки в уборной, я постепенно отогревала озябшую и одичавшую память. Еще наш двухметровый и педантичный дед, елизаветинский самоуверенный немец, продолжал скулить, как щенок, и слезы звучали в ушах; он протягивал мне свои маленькие теперь и слабые руки в веснушках, изумляясь мне и себе. Еще я сверяла цены на Южном рынке и в аптеке, где вдвое дороже, но подделка и тут, и там. А уж дочка моя примеряла шелк и батист в кабинке голландского супера - да так и оставляла его на себе, чтобы меньше хлопот, не заплатив с нашей легкой российской руки, и доверчиво спрашивала: -А разве нельзя в другой раз так же выйти в новых трусах? Или только в лифчике? Иностранцам в голову не придет, на что мы способны. И уже я показывала домашнему фельдшеру свою карточку от руки, а он трясся от ужаса, что придется ему разбирать эти каракули, и подписывал мне диагнозы и рецепты... А я прижимала к лицу разорванный свитер сына, связанный нашей отгоревшей смешливой бабулей, и по петлям следила, в каком настроении она пребывала вот тут, на обшлаге или в пройме, о чем мечтала вот в этот момент и чего желала юному остолопу. Муж мой в бинокль разглядывал то розовую соседку напротив, то голубую семью, посвящая меня в детали, то в боковое зеркальце на окне изучал уходящую жизнь-перспективу. Пока я путешествовала на родину предков, от отчаяния, гриппа и одиночества он переколотил сервиз: не расставайтесь с любимыми. Вот он принял горячий душ и заторопился на улицу, а у нас неожиданно выпал снег и канал подморозило. Я начала волноваться. Через десять минут возвращается мой золотой, счастлив и светел по-детски, извалян в снегу, и показывает мне из окошка все свои подвиги. До канала с утками от нас метра два, покатая эта дорожка отведена собакам, люди там и не ходят, только мой милый. Он, оказывается, захватил палку с крючком, раздвигающую занавески, и отправился диким уткам лунку во льду ковырять, чтоб они плавали и кувыркались! Но весит он, как и Вы, богатырский Олег, 120 кило, потому что мы с вашей женой мужей своих кормим качественно по-советски. Голландец мой кругленький, иногда ему с кресла не встать. И вижу я четкий след, как он на снег этот, извините, собачий залег и лунку в воде пробивал, а потом по горке на зеленой траве опушенной елозил, ему ж не подняться! Утки его обкрякали, кто там на их территорию посягнул? Только не заклевали бы.Там воздушные шарики разноцветные в канале колышутся несколько дней, красота эта легкая, утки на коньках научились кататься на льду прозрачном в направлении хлеба. Нет, мой Сашка деда, конечно, не бросил, улетел в санаторий и держит его там за руку. Он теперь тоже усвоил, что разлучаться нельзя. Про экстрасенсов я вам ничего сказать не могу, терпеливая Рита и насмешник-Олег, но сама слышу бабку как сквозь плавное тело воды или гулкий наст под ногой, или терпкое пламя можжевельника и верескового меда. А сегодня, когда ровно месяц исполнился этой маленькой смерти, то в 4.25 поутру кольнула меня тонкая сладкая боль, и теперь наконец я знаю, когда же Анны не стало, потому что в ту ночь все мы дружно проспали ее безмолвный уход. |