Геннадий – звонарь. Живёт он неподалёку, так
что – чем ещё ему заниматься, как не звонить? Можно было, конечно,
доить коров или дрова колоть с утра до вечера, но, понимаете, это не
привлекало Геннадия. Он как-то с самого раннего детства увлекался
чтением, рисованием, если и смотрел телевизор (а это считалось, между
прочим, роскошью), то новости. Потом, конечно, после школы, вздумал
поступать в институт. Именно "вздумал", потому что, понимал теперь
Геннадий, надо объективно оценивать ситуацию. Ну, не взяли бы его туда,
не взяли бы никак. А уж оценки – дело второстепенное.
Он, конечно, себя обманывал – оценки играли
важную роль. Но не всегда. Блата было полно, и испуганный деревенский
мальчик в институте никому не был нужен. Профессора, вообще-то маленькие
старички с низкими окладами, казались Гене огромными страшными
ифритами, их портфели – огненными мечами, а голоса – раскатами грома.
"Конечно, человек, который так подходит к вопросу, ничего не добьётся"
– зло сказал себе Гена, медленно, по специальной узенькой, завитой, как
локон, лестнице поднимаясь в звонницу. Гене всю жизнь очень хотелось
пробиться. Он не был из этих, которые уезжали, а потом, вернувшись,
смотрели на всё поверх очков (по причине нормального зрения вообще-то
ненужных). Он был толковый парень, и хотел пробиться, у него не
получилось, и он очень расстроился. На много лет расстроился, если
можно так сказать, но бросать попытки не собирался.
Почему он стал звонарём? Христианин ты, Гена?
– спрашивал он себя. Да нет, не знаю. Просто нравится.
Колокол – он как дождь, как поле пшеничное, как
стриж. Знаете, – Геннадий повторил это про себя, – именно, как стриж.
Руки натирает до крови, но… Хватаешь толстую, тяжелую, старую верёвку,
и тянешь, раскачивая, – на себя, от себя, на себя, от себя… Вначале тяжело,
скользко, руки обдираются, а колокол висит на месте. А потом расходится.
Разыгрывается. Тащит тебя за собой, проглатывает, а звук, толстый
такой, как дуб, но в то же время стройный, звенящий, полированный,
разлетается, как дождь с карусели – во все стороны. Накрывает лес,
накрывает все избы, и даже до города доносится, и может, до института.
Геннадий тогда в этом водовороте цельного звука чувствует себя
центром, воронкой, в которую стекаются силы по земле, по воздуху, по
воде.
А тут, между тем, кто-то сидит. Странный весьма
человек, в сандалиях на босу ногу, в официальных брюках и майке, какую
носят все сельчане.
– Генчик! – ненавистно называет он Геннадия. – Генок!– Гена, – говорит Гена. – Гена, – соглашается визитёр. – А что ты здесь делаешь? – Работаю, – хмуро говорит Гена и отворачивается, готовится. Якобы. – Кем? – эдак кокетливо спрашивает странный, очень странный мужчина. – Почтальоном, – говорит с иронией Гена. – Нет, лётчиком. – Да полноте сердиться, монсюр, – говорит мужчина. – Будем знакомы, я – Анри. – Это Андрей, что ли? – нарочито простецки оглядывается Геннадий, наш звонарь. – А я – Гена. – Андрей, так Андрей, – говорит Анри. – Гена, я пришёл побеседовать с вами о смысле жизни. Я много читал литературу. Я понял кое-что. Скажите, Гена, вы… – Да? – спрашивает Гена. – Счастливый человек! – восклицает Анри. – Вот ваш колокол. Вы звонарь. Вы каждый день разносите этот сильный, густой звук по округе. Как сметану, лишь бы не пролить, за пазухой, в карманах несёте звук людям. Скажите, Гена – это счастье? Да, да, я знаю сам – да! Скажите, Гена, и ведь вы бы… вы бы не променяли это ни на что, верно? Да, Гена? Я знаю! Лишь подтвердите… Между тем, Гена смотрит на колокол, потом на
поле пшеничное, потом опять на колокол… и думает, что предпочёл бы,
наверное, всё же успешно сдать экзамены.
|