Вечерний Гондольер
Олег Горшков (c)

КОМА РУССКОЙ ПОЭЗИИ.


Настоящие, сугубо партикулярные заметки отражают, конечно, глубоко личное и в немалой степени импрессивное впечатление автора. Но впечатление это достаточно сильное, и на протяжении последних нескольких лет оно приобрело еще и вполне перманентный характер. Суть же его состоит в том, что стихосложение теперь находится в самой настоящей коме, со всеми ее медицинскими признаками - ярко выраженным нарушением дыхания, кровообращения, обмена веществ и всего, что там еще полагается.

Речь идет, прежде всего, о русскоязычной поэзии, которую в дальнейшем для простоты я буду обозначать, как русскую, и о поэзии именно в России, хотя сделанные на полях сущего бреда нашей жизни пометы и схолии, в определенной степени универсальны. Так вот, никогда еще, пожалуй, разве что с 1917 года, времени формального окончания "серебряного века" русской поэзии и где-то по "сороковые-грозовые", она не находилась в таком болезненном кризисе, таком удручающе-всеохватном состоянии отсутствия признаков жизни, отсутствия какой-либо "чтотости".

Тогда, в семнадцатом, впрочем, все было куда понятнее. Вымазанное в идеологическом гипсе, так называемое "пролетарское" искусство, не могло породить ничего, кроме фантасмагорических чудищ и уродцев, словно бы сошедших с картин Гойи.

Теперь другое.

Теперь еще надо поломать голову, чтобы понять почему космос русской поэзии, почти непрерывно озарявшийся сменяющей друг друга чередой блистательных плеяд выдающихся стихотворцев, теперь так безысходно мрачен и пуст. Факты упрямая вещь даже в таких эфемерных областях, как сферы прекрасного. И если проза сегодня еще рождает по-настоящему значимые, массово читаемые, властью и обществом осмысляемые имена, то поэзия представляет из себя некое жутковатое межпространство, в котором обитают беспомощные призраки последних "шестидесятников" да искусственно культивируемые в узких кругах фигуры, наподобие Кибирова или Пригова.

Почему последние десятилетия минувшего века и эта поэтически-роковая цифирь миллениума не дали России ничего, кроме поэтов для поэтов, разного рода творчески-мудреных элит и маргиналов всякого пошиба? Можно сколь угодно едко иронизировать по поводу максимы "поэт в России больше, чем поэт", но страусиную голову не спрячешь в бетон исторической правды. Цари, поэты, юродивые и мученики за веру на Руси всегда были ягодами одного поля, они равно влияли на общество.

Царь указом, а поэт - художественным словом в равной степени будоражили умы и порождали социальные настроения. Цари и поэты взаимно боялись друг друга и взаимно друг с другом заигрывали. Все это теперь закончилось. И не потому, что не стало царей, а потому, что не стало Поэтов, способных действительно производить "сотрясение умов", выражать нечто общезначимое, быть впереди времени и взрывать арсеналы сознания, поджигая пороховые бочки социальных ожиданий.

Какого черта? Почему Бог лишил нас исконного метафизического чуда, неизменно привносившего восхитительную пневму в существование многих и многих поколений, позволявшего наслаждаться жизнью, решать и примиряться с бесконечной неразрешимостью любых трансцендентальных вопросов? На мой субъективный взгляд, архе, первопричина длящегося кошмара вполне материальна и закономерна и относится к сфере тех объективных неизбежностей, в соответствии с которыми и должна была изменяться модель человеческого общежития в эпоху гиперпрогрессирующей технократизации и глобализации. В эпоху, подчиненную повсеместному абсолютизму сухого, прагматичного, жесткого и жестокого, технократического образа мышления.

Боюсь рассердить ту часть аудитории, для которой ближе всего бюргерский дух восприятия и осмысления действительности, но я совершенно убежден, что общество не способно порождать гениев поэтического слова, если сам фон общественной жизни, незримый ее эфир не слагается из поэтических атомов. Назовите это как угодно - особой ментальностью социума, духовностью, национальной идеей. Знаю только то, что за повседневностью, за рутиной всевозможных социальных отношений и связей должна присутствовать эта глубинная, основополагающая, метафизическая субстанция. До октябрьского переворота ее выражением в России было, безусловно, православие. Затем поэзия оказалась фактически распятой, но получила чудесное избавление, сумев сохраниться и развиваться сразу в двух ипостасях. Во-первых, общество, все-таки, получило бациллу новой религии, и кто теперь сможет отрицать всю заразительную мощь той, проклятой теперь, идеологии. При всей чудовищности ее политического опосредования она не могла не дать благотворной питательной среды для определенного рода творчества. Творчества, в большинстве своем, искреннего, а потому позволявшего произрастать в хаосе своем чему-то действительно настоящему.

Во-вторых, для тех, кто понял или почувствовал фарисейство коммунистического гуманизма и был способен не впасть в резигнацию, настало поистине трагически-божественное время творческой борьбы за человеческий разум, высшую справедливость, подлинную гуманность. Борьбы, связанной с немалым риском для себя, с самопожертвованием, мученичеством, изгнанием, то есть всеми теми атрибутами, которыми так щедро снабжены жития святых, и которые создают не только поэтов, но и нимбы над их головами. В этой когорте версификаторов, исходя из обыденных реалий тех лет, по большому счету могли быть уже только предельно искренние люди и незаурядные, чаще всего, личности. И дело совсем не в том, что их человеческое и творческое противостояние системе подразумевало какие-либо обличительно-гневные манифесты, ярко выраженные социальные памфлеты, вскрывающие преступления властей и пороки общества, наподобие чичибабинского, разящего прямой наводкой: 

Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части минометной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолетно.

Скорее, наоборот, свое неприятие политического маразма, свою чуждость, свою инакость идеологии власть предержащих поэты выражали пронзительным творческим диссонансом, обличья разностью с той официально поощряемой, отмечаемой всевозможными орденами, лауреатствами, высокими креслами в писательских союзах и сумасшедшими тиражами физиономией литературы, которая отвечала так называемым принципам партийности и бесчисленных социалистических измов. Эта могли быть удивительно аполитичные (и тем уже враждебные), удивительно узнаваемые в своих "кухонных" деталях, но исполненные глубочайшего внутреннего смысла стихи Евгения Рейна: 

            За улицею Герцена я жил и не платил,
          в Москве в холодном августе в трех комнатах один.
          Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт,
          а сам уехал в Индию на медицинский фронт.
          Цвели обои в комнатах и делались белей,
          особенно на контурах пропавших мебелей.
          На кухне света не было, там газ светил ночной,
          я более нелепого не видел ничего.

Или, совершенно не по-советски элегические строки Арсения Тарковского: 

	
      Куда меня ведет подруга -
     Моя судьба, моя судьба?
     Бредем, теряя кромку круга
     И спотыкаясь о гроба.

     Не видно месяца над нами,
     В сугробах вязнут костыли,
     И души белыми глазами
     Глядят вослед поверх земли.
или вызывающе-ядовитые строфы Бродского: 

      Безумные и злобные поля!
     Безумна и безмерна тишина их.
     То не покой, то темная земля
     об облике ином напоминает.

     Какой-то ужас в этой белизне.
     И вижу я, что жизнь идет как вызов
     бесславию, упавшему извне
     на эту неосознанную близость.

Ну разве мог в такие времена прерваться круговорот плеяд, о котором я говорил выше. Напротив, по моему скромному мнению, воздух в России, аура общественной жизни были тогда до предела пропитаны Поэзией.

Не то сейчас. В плане той самой ментальной сущности социума, применительно к поэзии наступил самый уродливый, самый отвратный из всех мыслимых вакуумов (простите за кажущуюся парадоксальность фигуры речи). Нет более ни питавшего жизненной и творческой силой, призывавшего к духовной сообразности и совершенству, делившего мир на земную и небесную сферу православия - мировоззрения, имеющего глубоко идеалистические, а значит поэтические основы. Не стало вроде бы и явных монстров тьмы, диктующих свою железную волю свободному по сути разуму и побуждающих к противостоянию. Появилось Нечто или, скорее, бесформенное Ничто - духовная пустота, заполоненная хаосом самых низменных животных инстинктов.

Жизнь развивается сейчас по какой-то сюрреалистической горизонтали, не имея направленного вглубь и вдаль созидательного вектора. В картине нашего существования начисто отсутствует осмысленная перспектива, а есть лишь дико вырвавшийся наружу утробный биологический голод. Голод на изысканную жратву, модельных "телок", охраняемые особняки и слепящие глаз лимузины, на галстуки от кутюр и золото высшей пробы, на престижные неистощимые кредитки и отпуска на экзотических островах. Ну, что там еще подсказывают остатки воображения?

При почти повальной бедности и нищете - все вышеперечисленное практически исчерпывает всеобщий идеал существования и цель самореализации личности. Разве что еще про лакированные гробы да величественные монументы на кладбищах забыл сказать. И не стоит ловить меня на том, что весь вышеприведенный ряд словно бы взят из старых анекдотов про новых русских. Все эти жизненные ценности и в настоящее время занимают первые строчки социологических опросов, определяют срез умонастроения подавляющего большинства людей от 15 до 30 лет, будущего нации. В самом по себе жизненном комфорте, конечно, нет ничего плохого, но когда во внутреннем устройстве личности и во внутреннем устройстве общества он становится определяющей, всепоглощающей доминантой, Библией со своим неоновым заветом и перевернутыми с ног на голову заповедями, тогда становится действительно страшно и безысходно.

"Блаженны пресытившиеся духом и жаждущие наслаждений плоти, ибо их есть царство земное.
Блаженны жестокие, сволочные и своенравные, блаженны беспощадные и немилостивые, воздающие за всякую обиду и казнящие упреждающе, ибо всякое состояние и достояние кровью оплачено.
Нелепы и жалки миротворцы, но блаженны Смотрящие и бригадиры их, забивающие стрелки и устраивающие разборки по понятиям, ибо Закон их суров и неотвратим.
Блаженны изгоняющие за правду и кидающие искусно, ибо дорога в земной рай телами правдолюбцев и лохов вымощена.
Блаженны вы, когда хулите и поносите ближнего и дальнего, ибо, опуская других, сами возвышаетесь.
Убий, ибо если ты его не убьешь, он сам тебя "закажет". Да неподсуден гневающийся на брата, если брат твой конкурент по бизнесу.
Прелюбодействуй и насыщай плоть свою, ибо сосед твой в твое отсутствие норовит трахнуть твою жену законную.
Клянись для отвода глаз, хоть отцом своим, хоть матерью, ибо есть еще простаки, готовые верить на слово.
Просящему у тебя покажи кукиш, а занявши не будь дураком отдавающим. Не прояви слабости любви к ближнему, сомневайся и подозревай каждого, ибо человек человеку враг".

Не с этим ли заветом мы теперь живем и может ли из такого завета родиться поэзия?

Вот же какая невеселая психография общества и человека получается…

Отсутствие духовной ауры в самой сути общественной жизни, необязательность, ненужность и даже, по сути, накладность хотя бы формальной гуманитарной устремленности в работе всего социального механизма неизбежно приводят к выхолащиванию всякой духовности. Эти процессы сегодня объективно находятся на пике своей активности, они произвели такую оглушительную встряску мозгов, такой перекрой самого сюжета мышления, такую переориентацию внутренних стимулов и побуждений человека, которая, конечно, не могла сказаться на характере, приспосабливающегося к реалиям времени творческого процесса. О да, душа нынешнего художника больше не бабочка-психея, не хрупкая девушка, замирающая от восторга в объятиях Эрота.

Возник, как мне кажется, вообще новый фенотип человека в России, затянутой в трясину, которую можно дефинировать кратким латинским изречением - "moral insanity" (нравственное безумие). Краеугольным камнем массового сознания, при всем различии социальных статусов и конкретных условий существования людей, стал даже не антропоцентризм, а самый вульгарный, самый низкопробный эгоцентризм. А что художник? Он ведь только во все более краткие, все дальше съеживающиеся периоды инспирации способен находится в метакосмосе междумирия, разговаривая с ангелами и демонами в самом себе. В иное время он так же варится в этом котле всеобщего напряга, страха, цинизма, ожесточенности, который способен произвести такие метемпсихозы, довести любую душу до такого каучукового состояния, когда любые индивидуальности нивелируются и игнорируются собственным же разумом человека.

Не оттого ли столь постыдной, зазорной и надлежащей осмеянию стала патетическая (пафосная) составляющая в творчестве, независимо от степени искренности автора и художественных свойств самих произведений? Не оттого ли исповедальность стала в устах снобствующих и заматеревших законодателей поэтических мод знаком художественного примитивизма и неизжитых подростковых комплексов в искусстве, не оттого ли любые сантименты, обнаруженные в стихах становятся предметом ерничанья, злых пародий, беспощадного сарказма? Перевернуты все общие представления об эстетике, и эту, неподдающуюся осмыслению рассудком индолентность всего якобы живого вокруг, любой современный автор, сознательно или подсознательно, вынужден учитывать, рисуя свои ледовитые миры, словно мальчик из снежного королевства.

Некая отстраненность, обезличенность поэзии, холодность и изломанность слога и самой мысли, кодирование изначальных творческих импульсов и идей, максимальное удаление от красоты в ее прежнем соответствии пропорциям, гармонии, прозрачности, сочетаемости света и тени, цвета и цвета - вот что теперь составляет чуть ли не единственно допустимую методу творчества. Что за уродливый унисон быта и версификации? Что за отвратное искривление старых добрых интенций образного мышления? Вдумайтесь в то, что произошло. Мы удивительным макаром оказались, вдруг, совершенно свободны от перцептивного научения в культуре, от влияния опыта прошлого на восприятие нынешнее, мы потеряли связующие сцепы между художественно креативными звеньями в поколениях.

Но вот что удивительно, совершенно отказавшись от того, без чего всегда была немыслима русская действительность, сдав в архив кантово-шиллеровское величественное и возвышенное, превосходящее любые требования познания и воления, стихосложение, тем не менее, стало нынче абсолютной "вещью в себе". Да, оно приспосабливается, претерпевает уже описанные выше метаморфозы, устанавливает математически выверенные пределы интроекций, объема чувственности на единицу текстового пространства, но остается никому не нужным, не востребованным. Подавляющее большинство ритмически организованных текстов являют ныне собой совершенно выхолощенные, не носящие отпечатков живого и личного адиафоры, свободные от какого-либо душевного заряда. Вот уж правда, одно только хаотичное нагромождение словес, бессмысленный поток холодного сознания.

Но, как говорится, свято место пусто не бывает. В отсутствии поэзии современные "творцы" заполонили пространство околопоэтическими распрями, псевдохудожественной полемикой. Душа, некогда жаждавшая откровений, жаждет хорошенького скандала. И вот уже вовсю развернулись бесчисленные, мелкие, безжизненные дебаты, квинтэссенцией которых является по сути перепалка в детской песочнице на предмет "дурак - сам дурак".

Все эти споры о двух путях развития русскоязычной поэзии - пути высокого, элитарного искусства, устремленного как бы в саму пуповину мудрости, а оттого щедрого на интеллектуальную недосказанность, стилистическую и смысловую мудреность и пути старого доброго внятного образа, зиждущегося на ясной стройности классического слога; все эти дискуссии о сетературе и собственно литературе, все эти поиски новых поэзий, - не прикрытие ли это, не занавес ли, за которым беспомощно гримасничают растерянные шуты от поэзии, напялившие на себя профессорские мантии с чужого плеча.

За шумом и гвалтом нынешнего поэтического ареопага не виден сам предмет спора, само поэтическое варево, которое по большей части трудно взять в рот, а уж проглотить совсем невозможно.

И, увы, не видно что-то за всей этой мутью - зреет ли в космосе русской духовности новая плеяда поэтов, сумевшая бы, наконец, противопоставить свое творчество тому уродливому суррогату, который заменил нам живое поэтическое слово, прервавшая бы этот затянувшийся летаргический сон в прекраснейшем из искусств. Не заметно что-то, за редчайшим исключением, поэтов, которые носили бы будущее в своих головах.

Что ж, остаюсь в наивном ожидании

Высказаться?