ЦУН(c)



С Т Е П Е Н Ь Е Е Т О Р Ж Е С Т В А

Жан-Мишель наклонился, увидев белый листок
бумаги за очистителем стекла машины.
Это хорошо для начала, как в рассказе
о двух дуралеях, споривших на бутылку.
Жоан-Машун - так его лучше называть,
развернул хрустнувшую и прочитал,
что холодом всегда тянуло из окна,
окаменевший дождь устал шептать свои,
а ты сиди одна, такой и не бывал никто,
что эти женщины, которые умеют промолчать.

Тогда Роже-Жомен начал стремительно двигаться,
заведя машину, он вскоре понесся на ней
в сторону леса, за которым далекие холмы,
за которым незнакомый, поникший дом,
в серой крыше вместо шляпы,
в серых гетрах узких ставней,
дверь, прищурясь, открывает
коридора глупый выдох.

Ульмин Со, задумавшись, проносясь,
представляя незнакомый дом, в котором должен,
понимая неприятную очевидность, что именно он,
летя-проскальзывая у ветвей, в глубине.
Дорога рывками передавала себя движению,
несколько совушек прозвучали поодаль.
Обрывки снега разбивались о стекло
совсем как живые, становясь прозрачными.

Говоря с ней. В комнате, у воды
двух дверей - миновать, или остаться.
Небо создавало подвешенные плоды,
что на картине уверенного испанца.
Чашечкой кисти зачерпывая испить.
То, что он думал мертвым, опять не спит.
Глаза для забавы проверили полусферу.
Типа феррума, они успевали быть
плошками для питья изнутри. Будто бы бык
ищеть опять лобызать голосок Гомера.

Любя ее. В медном котле заката.
В теплого плеска фонтана дуры,
что обнимает тылы дельфина.
Солнца тупой перебор цукатов
падал, оставив слезливо-бурый,
словно зарезали серафима.

Помня ее. За надрыв очей бы
стоило вызволить больше сласти,
чем эта ласковая студеность.
Небо гудит, как большая пчельва,
это придумал великий мастер
плавать в объятии глинозема.

Степень ее торжества. Малый ее дефектец.
Если она сидела в перевороте кресла,
хлипкость ее натуры пропадала в округлом
живота-подбородка-бюста. - Когда человек есть,-
- она говорила,- боров - тогда и чресла
знают точно, как им найти друг друга.-

Жан-Мишель и Жоан-Машун и Роже Жомен.
Где ты, Ульмин мой Со? В холода кулаке
этот последний звук может остаться нем,
выдохнув где-то там необъяснимо кем.
Снега сухой подвздох дальше его неси,
ветви сомкнулись вновь жести поверх резин.
Только возникший дождь медленно моросил,
думая о своем, он пропадал в грязи.

Светлое тех надежд. Помнишь, мы знали, как.
Порознь двух цветов. Между ночных лучей.
Этот пустой бокал знает твоя рука,
в нем пропадала муть сделанных нам вещей.

Так он спал в далеких холмах, после леса,
недалеко от незнакомого, поникшего дома.
одежда его постепенно растворилась.
Он лежал, совершенно нагой
в необыкновенно долгом дожде.
Затем пошел снег и укрыл его.       





       Ч И С Л О М 1 2

Пряный запах. Когда лежали в траве,
солнце закатывало полуживое яблоко,
вкруг деревья кусками коры легко
по стволу забегали, теряясь в одновременной листве.
Соответ родил совопрос. Корысть производила корысть.
Поиск. А что искать? Заходил в контору,
торные люди перемежали путь,
объединяя глаза в разноцветную нить повтора,
движения завершенностью напоминали спурт.

Перистые облака потолка. Полка. Плакат.
Стол. Коломбино глазами консистенции
денатурата. Ветошь замусоленных карт.
Стоимость сердца - вытертых три сестерция
лежали в нищенства воображаемой миске.
- С кем не пройдись,- кричала тугая в кольцах,-
- сразу пробует, словно я - онанистка,
руки мои заплести в какие-то косы.-
Ей отвечала толстых очков синюшность
носа, стиснутого до появления вмятин.
Что отвечала? Воздух сливался душным,
начиная многоходовую околовдоль сумятиц.

Дал рефлекту в клетчатом пиджачье
остановить задатую в коридорном.
На стуле в приемной едко лежало чье,
объединяя лицо в уплощенную глазоторбу.
Роза восторга в секретарши сырой ноге,
сапог сдирая в темноподстольном логове.
Лицо, начинающее угловеть. Мгновенная
печать. Герб. Поллюции ловкой логики.

Контора. Единоборство тебя и всех,
ее и всех. Совершенно всех. Ни одного,
что в траву упал, не минует агаросерп,
пах пробивая так, что влезал в живот.
Пряный запах. Когда лежали в траве,
солнце держало опровержимое на весу.
Контора. Выдавливание всех наверх.
Коломбино, числом двенадцать, играет в суд.

Коломбино, числом двенадцать, баловался карандашом.
Выражение размноженного лица. Тугая в кольцах,
сладко дыша: "Как он вчера смешон,
подошел и просит - Скорей об меня уколься.-
-Я не жалею. Что мне такая спица.
Давайте, простим его, слышите, Коломбино?
Смотрите, как бедолага в угол забился,
что вы думаете, может, меня любил он."

Лицо угловело. Угловел Коломбино.
Кожа прозрачней мысли. Чернела нишей,
мягкой на зуб, твердой в мясе дробиной.
Суд состоялся. Осужденный кивал поникшей,
выслушал все, что ему сказать обещали,
вышел за дверь. В спину глаза - прицелы
дыры свои развернули, как те пищали.
Вышел за дверь. Обугловели в лице мы.

     


        С Н Е Г


Послушай, ты, иду к тебе сегодня,
а ты уходишь от меня совсем.
Вчера, когда так страшно снег валился,
засыпав обмороженные листья,
мы рядом шли, ты в лужах отражался,
возникших на дороге послезавтра,
я недоумевал - как удалось?
И ты ответил: "Все узнаешь после.
Иди спокойно, суток високосных
пришла необратимая печаль,
иди спокойно и не замечай."

Потом какой-то шустрый мужичонка
загородил дорогу и сказал:
"Могу назойливым, однако, показаться,-
- где ваши допуски в большое послезавтра,
и где больница, из которой доктора
вас отпустили позже, чем вчера?"

Хотя он выглядел пронырливым и умным,
ответили уклончиво ему мы:
"Нас анкетировала утренняя зыбь,
и дождь лиловый будущего года
нам отпечатал ровно две слезы,
показывайте, где лежит свобода,
мы эту бабу вывалим в песок
и выдерем, как девку без трусов."
"Помилуйте,- ответствовал проныра,-
- вы, как посланцы из другого мира,
сейчас зима, песок еще сырой,
а что до бабы - есть у нас такая,
вы вовремя, ребята, прискакали,
пороть нельзя вот, здесь не домострой."
"Да ладно, дядя, отойди в сторонку,
что растопырился, как линия без фронта,
ты пропусти вчерашних дураков.
Стань добрым, деликатным, осторожным,
такую мы протопали дорожку,
поверишь, к вам добраться нелегко."

И мы прошли, она лежала тихо,
красивая, как старая кротиха,
раздетая, как голос удальца.
Не выдержав, мы на колени пали:
"Свобода, здравствуй, что же ты такая,
откуда эта сморщенность лица?"

Не отвечала. Страшно снег валился,
и наши опрокинутые лица
он постепенно в морды белые слепил.
Она смотрела в отупенье наше,
не отвечала, только, приподнявшись,
скулила, как собака на цепи.