ОЛЬГА ДАШКЕВИЧ (c)




ВОСКОВОЙ АНГЕЛ




...Тогда, перед отъездом, я слепила из воска рождественского ангела  - в
России еще не продавались эти "религиозные символы, отравляющие сознание
советских трудящихся".  Я сделала ему настоящие крылья из перышек,
собранных во дворе сыном, и платье из кусочка белого шелка. И мы посадили его
на макушку новогодней елки - последней елки дома... Он был немного неуклюж и,
наверное, жалок. У него было грустное лицо, и голова от тепла слегка
склонялась, как будто он печалился о нас. 
Мы не взяли его с собой, он остался в России, моя старая бабушка положила его
в коробку с лоскутками и обещала хранить до нашего возвращения - мы так до
конца и не верили, что уезжаем навсегда...

Первое, что я купила в Нью-Йорке, в магазине "99 центов", наряду с
тремя вилками, тремя ложками и тремя пластмассовыми мисками, был маленький
ангел с белыми крыльями и свечкой в проволочных руках.  Он смирно сидел на
верхушке купленной в последний день почти задаром елки в наше первое
американское Рождество, и его свечка горела там, наверху. У этого ангела было
кукольное личико, не выражающее ни печали, ни радости. Но он нам нравился -
его свечка горела, а платье было из белого шелка, и крылья из настоящих
перышек. 
С тех пор прошли годы.

...В конце августа позвонил Саша и абсолютно опрокинутым голосом сказал:
- Я уезжаю обратно в Россию!..
- Что случилось? - спросила я испуганно - Саша давным-давно осел в Бруклине и
уже получил американское гражданство.
- Случилось?.. Да, наверное, случилось... - тут я поняла, что именно в его
голосе было необычным - рвущаяся наружу отчаянная радость.
- Саша?..
И он рассказал мне...
Он побывал в России, в Питере, впервые за все время. Он познакомился со своим
никогда не виденным пятнадцатилетним сыном, и они понравились друг другу. 
Его встречали, как героя. Молодые художники, поэты, музыканты, с которыми
когда-то вместе он взахлеб спорил с его сиятельством соцреализмом и пил водку
по коммуналкам в той, другой, прошлой жизни, теперь определяли лицо
искусства. У них были признание и успех, издательства и связи.  И - вот что
самое главное, самое потрясающее - его там помнили! На его спонтанно
организованные выступления собиралось огромное количество публики! Его
буквально рвали на части. Затевались грандиозные проекты. Спешно
разрабатывались афиши и буклеты. С ним хотели встретиться все. Юные барышни
из нового поколения длинноногих и пышноволосых стремились познакомиться
поближе с ним, уже начавшим слегка лысеть. Его стихи и песни принимались на
ура... 
Саша уже забыл, как это бывает - "Слушай, старик, ты написал гениальные
стихи!" - он уже забыл, как это бывает, когда в узкой комнате с эркером
и куском гирлянды, влекомой лепным амуром на потолке, до утра стоит
коромыслом дым, и все читают стихи, и пьют водку, и телефон в коридоре
трезвонит, не умолкая: "Сашка приехал!"
Он жил в Бруклине, вел холостяцкое хозяйство, стирал свои носки и пел в
кабаках. Свободные вечера проводил в кафе "Anyway", где иногда
бывало похоже на Питер - так же шумно, накурено и одухотворенно. Но не
всегда. Вернее, почти всегда чего-то не хватало. Он чувствовал, что стареет -
неотвратимо и скучно. Он чувствовал, что жизнь вытекает сквозь пальцы. Его
переводы никого не интересовали: он, великолепно владея языком, переводил
утонченных поэтов, которых приличные американцы читали в подлиннике и не
собирались осваивать русский, чтобы оценить его мастерство и прекрасный слог.
А русских в массе не занимало возвышенное искусство и не волновал Сашин
изысканный вкус. Зато в полуголодной, нищей, разворованной России его хотели
слушать - и слушали! И со знанием дела рассматривали. И разбирали каждую
строчку, и восхищались тем, чем надо, и оценивали по достоинству виртуозное
владение стилем. Надвигающаяся старость куда-то делась. Его сорокалетние
сверстники, сохранившие мальчишескую худобу, только начали свой разбег,
только вырвались на волю, чтобы лететь вперед, а не лелеять лысины, животы,
гастриты и язвы. Там не пили по утрам тайленол, там хватали на бегу
бутерброды - некогда, некогда, надо успеть то и это, насиделись в
безвестности, и пусть хоть инфаркт, но - на лету!..
И Саша полетел с ними, среди них, захлебнувшись от мальчишеского восторга.
- Я помолодел на десять лет... Мне обрыдла Америка... Я не хочу быть сытым -
я хочу быть молодым, голодным и счастливым! Там моя публика,  мои соратники,
мои девушки, наконец!.. Таких девушек, как в России, нет больше нигде! Такой
публики, как в России, тоже больше нигде нет! Я решил. Я возвращаюсь.

...Мой ангел, вылепленный из воска, хранится в коробке с лоскутками в городе
моего детства. Там мой брат, музыкант от  Бога, играет в кабаках, чтобы
кормить семью, а в оставшееся время озвучивает бракосочетания вечным
Мендельсоном. А Маратик, с которым они начинали, с которым
"отрывались" на многочасовых счастливых сейшенах, - "Ты гений,
старик!" - Маратик повесился... Другой, закадычный, верный дружок,
спивается все больше и больше. Третий, вошедший в "Энциклопедию русского
рока" как создатель необыкновенной группы "Дядя Го", ездит на
заработки в Германию, поет там в подземных переходах...
Недавно позвонила сестра и со слезами сказала:
- Вс . Хватит. Мы уезжаем в Австрию.
Ее муж, автор ходивших по всему Союзу на кассетах "Ассамблеи",
"Рождественской колыбельной" и "Вернемся в Ангулем",
поэт, каких мало,  - в сегодняшней России вечный безработный. Никакого
полета, никаких выступлений, длинноногих девушек и радостных  озарений. В
перспективе - тот же инфаркт, только от более прозаических причин. 
Круговерть издательской деятельности, поэтических выступлений и политической
борьбы не захватила его, поскольку не захватывала никогда. И раньше, и теперь
он жил, руководствуясь Булгаковским: "Никогда ничего не просите... сами
предложат и сами все дадут". Не дают и не предлагают. Друзья устремились
в бизнес и выпустили по нескольку книг. Поклонники думают, наверное, что он
умер или уехал. Хозяева газет, в которые он приносит свои изысканные эссе,
недоуменно округляют глаза. Разве что парочка далеких от искусства друзей,
изредка - реже и реже - забегающих в гости, скажет под принесенную с собой
водочку прежнее: "Ты гений, старик! Вот встану на ноги как следует -
надо будет тебя издать..."
- Я больше не могу, не могу!.. - плачет по телефону сестра. - Нам просто
нечего есть, понимаешь?.. Мне месяцами не платят зарплату в школе... Соньке
только два года, а она постоянно болеет... Это счастье, что Мартин прислал
нам вызов... 

Американский Саша возвращается в Россию героем, в романтическом ореоле
многолетнего изгнанничества, с американским паспортом в кармане... Другой
Саша - муж моей сестры - бежит из своей страны, выпихнутый под зад коленкой.
Это нормально для России. "Что имеем - не храним, потерявши -
плачем..." Примеров уйма. В последние годы хотя бы стали возвращаться
живыми. А то ведь надо было умереть, чтобы быть поднятым на щит... Что делать
в чужой стране поэтам, чья избранность заключена в языке, на котором
воплощаются мысль и образ? Что делать в своей стране поэтам, чья избранность
предполагает неумение жить - в самом обыденном и прозаическом смысле этого
слова?
 Ангел мой, восковая куколка, слепленная на счастье, как тебе живется в
городе моего детства, в коробке с лоскутками?..

Самые счастливые годы моей жизни прошли в России - в радостных брызгах
начинающейся известности, пусть известность эта была в нищем кругу опальной
интеллигенции, в дыму полулегальных сборищ, в восторженных разборах каждой
удачной строфы, в редких публикациях, в самиздате... Все мои слезы в Америке
по ночам были от тоски по этому - любимому делу, друзьям, творчеству.
Опрокинутый голос "возвращенца" Саши в телефонной трубке снова
всколыхнул тоску, заставил жадно слушать каждую подробность, выспрашивать - и
завидовать, выспрашивать - и радоваться, выспрашивать - и сходить с ума от
желания сейчас же, немедленно, сию же секунду броситься собирать вещи. Весь
день в лихорадке воспомнинаний, в перебирании рукописей, в инспекции записных
книжек... А вечером, беспечно открыв на ночь  окна, я вдруг поймала себя на
том, что в  моей России я эти окна ежевечерне запирала и просыпалась по сто
раз за ночь от ужаса, услышав сквозь сон какой-нибудь шорох. Да, в мои
последние годы дома я боялась всего - прохожих,  соседей, милиции, очереди в
магазине, КГБ,  телефона, шорохов, стуков, звонков,  общественного
транспорта, кладбищ, подростков, школ, собак, старух, кошек, автомобилей,
врачей... 
В Америке прохожим на тебя наплевать, соседи поддерживают вежливую
отчужденность, старухи носят шорты и кроссовки, телефон может всего лишь
надоесть звонками бесчисленных телемаркетингов, очереди в магазинах бывают
разве что к кассе и движутся быстро, полиция индифферентна, собаки
дружелюбны, кладбища безлики... Душа этой страны кажется мне похожей на
купленного мною в бруклинском магазинчике хорошенького и равнодушного ангела
с исправно горящей свечкой. А душа моей несчастной России - как та неумело
слепленная жалкая восковая куколка с грустным лицом и поникшей головой, с
крыльями, сделанными из подобранных в пыли перышек. Свобода там означает
беспутность и анархию, и от перегрева неистовой оттепели воск плавится и
тает, куколка гримасничает и пугает детей оплывшими очертаниями и
запредельным восковым ликом...

Мой ангел, ничтожная кукла из воска, жалкое украшение Рождественского дерева!
Мои стихи никому здесь не нужны и неинтересны. И я больше не пишу стихов. Да
и зачем они в стране, где все хотят быть американцами и никто не хочет быть
русским? Мне совсем немного лет, но ко мне крадется скучная старость, потому
что нельзя иметь все сразу - молодость, талант, счастье, деньги, любовь,
дружбу, родину... Для того чтобы что-то иметь, нужно что-то вычеркнуть из
жизни. Навсегда.
Я, наверное, смогу, если очень постараюсь, стать другой - молодой,
преуспевающей, холеной. Я смогу даже стать программистом. Я научусь, наконец,
водить машину. Я запишусь в "Jack Lalayne", и мое тело станет даже
лучше, чем в юности в России. Я буду говорить с дочкой по-английски и
встречать День благодарения с соседями и фаршированной индейкой. Я вывешу
гирлянды на католическое Рождество, которое празднует вся Америка. О, я куплю
самого дорогого и красивого ангела в бархате, шелку и кружевах, с огромными
крыльями из настоящих перьев. Он будет не только светить своей свечкой, но и
петь, плавно разводя красивыми руками. Я забуду бедную куколку, которую
слепила из воска на счастье, - печального и страшного ангела, венчавшего нашу
последнюю елку дома. Пусть он хранится в бабушкиной коробке с лоскутками.
Пусть. Я забуду его. Я никогда не вернусь. Я никогда не вернусь....






Высказаться?