Ольга Родионова (c)




СЕМЬ ПЯТНИЦ

Глава 4

Стрелы огненные






Зной дрожал над белыми башнями, и небо становилось зеленоватым, как вода,
застоявшаяся в сосуде. День уже катился к вечеру, но жара все никак не
спадала, и утомленные женщины в голубых и белых платьях, несущие воду по
узкой пыльной дороге, хорошо видной из окна, часто останавливались, чтобы
передохнуть, вытирали пот смуглыми от загара руками в медных, тускло
поблескивающих браслетах. У одной черные волосы спускались из-под накидки до
самых колен, и царь засмотрелся на этот вьющийся водопад, на эти колени под
белой, не слишком богатой тканью, колени, видимо, узкие, и тонкие лодыжки,
как у породистой кобылицы... Ноздри царя раздулись и опали, точно втягивая в
себя запах - мускус, терпкий пот юной женщины, его неповторимые оттенки. Он
мысленно откинул влажную от жары ткань и пробежал взглядом вверх, к нежному
началу бедра, округлому, несмотря на общую стройность, почти костлявость,
золотисто-смуглых ног, гладких, как зеркало... и тут же одернул себя, со
вздохом обернулся в прохладу и полумглу комнаты, к ложу, на котором лежало
уже остывшее тело. Еще сегодня ночью он рыдал над ним, как ребенок, перебирая
и гладя рыжие, как львиная грива, кудри, трогая тонкие пальчики, крохотную
грудь. 
Царь опустил голову. Темный каменный пол холодил босые ступни, и казалось,
что смертный сквознячок откуда-то снизу и сбоку задувает, не давая жаре
проникнуть в покои.
Ореховые глаза царя остановились на лице лежащей девушки. Еще ночью оно было
почти живым, а сейчас черты заострились, пугающе и, казалось, злобно;
обозначились скулы, легкий оскал, притворявшийся улыбкой, теперь стал тем,
чем был на самом деле - оскалом, оскалом, жуткой маской... Царь вздрогнул.
Узкая полоска поблескивающего белка из-под неплотно прикрытых век покойницы
выглядела отвратительно. Спутанные кудри потускнели, как будто свалялись,
живой блеск покинул их, и они стали напоминать мокрую рыжую шерсть под
мышками дворового раба. 
Суламифь была ужасна. 
Рубиновое ожерелье у нее на груди, которое он сам надел вчера, горело зловеще
и темно на восковой, жирной, как бы покрытой смертным потом коже.
Не в силах скрыть отвращения, царь отвернулся, сжал кулаки. Как безобразна
смерть!.. 
Как прекрасна ты, возлюбленная моя, как ты прекрасна...
Ему вдруг показалось стыдным то, что он мог говорить ей эти слова. Кто она
была? Простолюдинка, девчонка из виноградника! Мало ли к которой из них мог
воспылать неугомонной мужской страстью полный сил и здоровья повелитель!
Разве этот огонь в чреслах когда-нибудь назывался любовью?.. Любовь может
зародиться в душе, а не в том месте, которым производят на свет потомство...
Любовь подразумевает согласие мыслей - а какие мысли могли быть у глупой
девчонки, не смевшей поднять на него глаза... ее глаза... зеленые, с
отблеском лазури и солнца, с рыжими лучиками вокруг зрачков, чистые,
смеющиеся, влажные... Ведьма!
Царь застонал, и этот стон протяжно отозвался в потемневшей комнате, вздохом
сквозняка пронесся над ложем, где лежала бедная, ничтожная девочка, которую
страсть царя уничтожила, смяла, раздавила и сделала жуткой холодной куклой из
желтоватого воска, с рыжими лохмами спутанных ведьминских волос, со страшным
оскалом безжизненного рта, утратившего краски и свежесть...
Если бы ее не зарезал этот ненормальный... сколько еще дней и ночей царь
тешился бы любимой игрушкой? Неужели решился бы сделать ее царицей? Ее?..
Царицей?..
Да, нужно признаться самому себе - он ее боялся... Вернее, не ее, а
собственной безумной, ни на что не похожей, внезапно вспыхнувшей любви...
Любви?.. Любви, любви, старик. Она была мудра, эта маленькая простушка, мудра
не той книжной мудростью, которую дает хорошее образование, а природной
мудростью доброй, здоровой крови, не испорченной жалким дворцовым воспитанием
и мелкими страстишками. Она все понимала. Она могла бы родить прекрасных
детей... И, главное, у нее не было претензий!.. Но царь чувствовал, что сам
рано или поздно женится на ней, ибо уйти из-под ее нежной власти он, со всей
своей мудростью и грозным величием, был не в силах. Она не надоела бы ему,
как другие. Нет. Но - вот ужас - царь знал, что в один прекрасный день он сам
велел бы ее зарезать, терзаемый ядом любви, ревности, бессилия и муки. Он был
немолод. Вот оно - он был немолод, тяжесть любви была уже не под силу его
скорбной душе. Слишком много потерь, слишком велик печальный опыт... и
радостный, и сладостный - да! - огромный опыт тела и духа.
Эти ее прелестные движения, когда она откидывала одной рукой развившийся
медный локон и гибко склонялась, рассматривая уколотую случайной колючкой
босую ступню... Он подарил ей сандалии с золотыми ремешками, но она любила
расхаживать босиком по каменным плитам двора, по саду, по пыльной дороге,
ведущей к виноградникам. Как она была грациозна, как прелестно взглядывала на
него из-под волос, вовсю сияя глазами - счастливое, нежное, естественное
создание!..
Господи, как он любил ее - до отчаянья, до щенячьей растерянности, до жалкой,
униженной, слюнявой восторженности подростка... Он! Царь.
Теперь ее не будет. 
Царь в ужасе взглянул на почти скрывшееся в предвечерней темноте ложе. В
косом закатном луче блеснуло обнаженное плечо. 
Она умерла. 
- Повелитель...
Тихий голос заставил царя содрогнуться всем телом - на миг ему почудилось,
что этот чуть слышный женский зов раздался оттуда, из угла, где стояло ложе.
Он резко обернулся, его глаза метнули молнии, невольница отшатнулась.
- Кто посмел!..
Это была одна из его любимых невольниц - худенькая, молчаливая китаянка в
бирюзовых прозрачных шароварах, в серебряных браслетах на тоненьких детских
щиколотках и запястьях, нежная, раскосая, как зайчонок, очень сладкая в
постели, с теми хрупкими птичьими косточками ключиц и таза, которые всегда
вызывали в нем неудержимое желание.
- Кто тебя послал? - спросил он уже спокойно и строго, как подобает, без этой
истерики и надрыва в голосе.
Она молчала.
Девчонка пришла сюда сама, подумал царь, на свой страх и риск, как-то миновав
или улестив охрану... Она так предана мне?.. Удивительно...
- Поди сюда, - он протянул руку.
Закрыть глаза, закрыть, закрыть... коснуться, пробежать пальцами по смуглой
руке от запястья и выше... Царь отдернул руку - кожа девушки была холодна,
как лед.
- Убирайся!.. - его голос сорвался и сел, царь резко отвернулся и хлопнул в
ладоши.
Появившийся высокий старик не выказал никаких чувств - он никогда их не
выказывал, его глаза вечно смотрели светло и ясно, с готовностью выполнить
любое приказание, не задавая вопросов. 
- Позови ту... черную... - царь откашлялся. - Нет, не надо. 
Он размашистым шагом вышел из комнаты. Старик следовал за ним молча и быстро,
но без суеты и спешки - просто тихо дышал за плечом, совсем неслышно ступая
по каменным отполированным плитам пола.
В покое с зелеными, как морская вода, занавесями царь опустился на ложе, лег,
закинув сильные руки за голову, некоторое время молча смотрел в потолок.
Потом прикрыл глаза и отрывисто бросил:
- Разыщи мне ту, что носила сегодня воду во дворец... В белом платье,
молодая, черные косы до колен. Иди!
Он приподнялся, взмахнул рукой:
- Да!.. Еще!.. Пусть она примет горячую ванну! Горячую, слышишь?.. Горячую,
горячую ванну!..
Старик слегка замешкался, царь снова лег, закрыл глаза. Под сомкнутые веки
вползал зеленый свет, кончики пальцев холодели, сердце билось неровно и
гулко. Сквозь боль в затылке царь услышал негромкий голос старика:
- Повелитель... Что делать с телом девушки?
В ушах толклась морская вода, неясным гулом заполняла голову. "Что
делать с телом девушки..." Старый дурак, ты не знаешь, что делают с
телом девушки, ты уже забыл, что делают с юным телом, старый, облезлый,
глупый старик... 
Как прекрасна ты, возлюбленная моя, как ты прекрасна...
Солнце на виноградниках, пыль, знойная дорога, белые башни. Мужское и женское
тела, покрытые сладкой испариной страсти. Золотые сандалии. Зеленое платье.
Волосы, волосы, волосы ее, тонкие нити, опутывающие сильные мужские пальцы.
Запах раздавленного винограда щекочет ноздри. Запах женского лона и мужского
естества. Запах крови и пота. Аромат душистого масла возле маленького уха -
дорогого душистого розового масла...
Царь скрипнул зубами, не открывая глаз, почти не видный в сумерках на ложе -
темная глыба. Что делать с телом девушки...
Глыба шевельнулась, глухой голос произнес бесстрастно:
- Похороните.





Высказаться?