«…черную розу в бокале голубого, как небо, Аи…». Крашеные цветы. Говорят, что в воду добавляют чернила. Жалко. Они потом не стоят эти черные-синие-фиолетовые розы. Мне всегда казалось пошлым - дарить такие цветы. Казалось? На подоконнике застыли, высохшими тенями, мумиями, забальзамированными старательными руками бабулек, называющих себя флористами… Еще одно модное слово, как десять лет назад «экибана». Теперь каждый садовод-любитель норовит чахлый букетик из ромашек и лютиков обозвать чудом дизайна и художественной мысли. Слушали музыку. Хорошую, добротную музыку, которую любят называть «попсой» - это то, что для большинства. Слушали, и вдруг стало страшно, когда понял, как композитор обкарнывал собственное творение, чтобы оно не выделялось, было достаточно серым - конкурентоспособным, глубоким, насыщенным серым, среди вялой массы прочего… Это юношеский максимализм. Мы сидели на каменных ступеньках какого-то парадного и пили - двухлитровый пластик пенной жидкости на троих, как тогда, лет десять назад? на обломках Империи, когда перестали забирать за длинные волосы и серьги в ушах, когда еще не было пестрых зонтиков и безвкусного пива, когда летом, в фонтанчике возле театра Русской Драмы, на Аллегро, панки полоскали свои пропитанные пивом ирокезы, когда открывались первые казино, когда можно было полночи сидеть на асфальте, в старом городе, и горланить никому не известные песни, когда… Видимо этот страх пришел оттуда, из безвременья, из теплой черной дыры вечного лета, где не было таких понятий как деньги и время… Все это чушь! Есть лишь сегодня, сейчас, и этот пластик с пивом на ступеньках, у подъезда, пропахшего мочой и ганжей. Есть лишь я и два грустных клоуна, вполне уверенных в собственной правоте, но уверенных как-то робко, и хочется помочь им - помочь поверить. Кто-то рассказывал мне о снах. Кастанеда? Наверное он, посредством своих книжек общался со мной, и заставил поверить, что снов не существует, а есть лишь реальность - вывернутый на изнанку, один единственный сон… Я понял маленькую истину: самая трудная работа - смешить, и самое трудное в ней, это делать ее искренне. Самое обидное - мне и не хочется смешить, и не хочется думать, а хочется просто быть и смеяться. Пиво - дерьмо, мочегонное средство и только… Хочется просто быть, прости меня, Господи, кем бы ты ни был, прости, что до лампочки мне заповеди твои, равно как и искусы Черного, прости, что любезничаю с демонами и блядую с ангелами, прости, что не азартен и прости, что самолюбив. Прости, что хочется сдохнуть, и жить красиво… Прости, что хочется! И главное - это игра воображения. Мне иногда приходит в голову, что в мире нет неправых, то есть все всё делают именно так, как требуется, и если земной шар пойдет в разнос, то только потому, что это тоже запланировано. Фарс. Комедия абсурда. Мы сидим на ступеньках - первые солнечные дни, и мы горюем, что солнца нам - только два раза в неделю, а остальное - ветер и вечер. Вечер в обнимку с ветром гуляет по крыше, второй пластик? третий? пиво не кончается, кончается солнце, и мы плывем вслед за ним, плывем по маршруту одиннадцатого трамвая… нет не за ним, поперек! На перехват! Чтобы на берегу грязного озера, по пояс в прошлогодней траве смотреть, как оно падает вниз… Как оно падает! И мы, муравьи на ладонях господа бога, ничтоже сумящиеся, возомнили себя творцами? Мы, сублимирующие оргазм в жалкое подобие поэзии, что можем мы? Купаемся в этом перепаде чувств от величия до ничтожности, в состоянии представить себя кем угодно, от цезаря, до последнего базарного нищего, исходящего гноем. Ты пылаешь состраданием к гниющей в объятиях сифилиса шлюхе, и презираешь холеного диктора телевидения с его геморроем, ты воплощаешь в себе весь мир, и обращаясь к себе во втором лице, ты делаешь первый шаг, по лестнице великого присутствия, выбирая же лицо третье, ты встаешь на эскалатор, спешащий прямиком в нирвану. Просыпаешься в объятиях лихорадки, и жжение простатита как звонок телефона: «remember me?». Wow! Это все что я способен сказать, и это больше чем может быть сказано. Это, исполненное инфантильной благодарности слово, стоящее на ушах, как и весь, мир после трех пластиков пива, окунает меня в закат, и я обнимаю холодную воду грязного озера, я чувствую запах бензина, и еще какого-то дерьма, исходящий от ее поверхности, я погружаюсь в нее медленно, с вожделением, надеясь смыть с себя остатки возвышенных сомнений в собственной избранности. И тогда я начинаю смеяться. Грустные клоуны за моей спиной удивленно переглядываются, им невдомек, что весь этот карнавал устроен мною в мою лишь честь. Я всего лишь хочу, чтобы люди смеялись, и если я не умею смешить, то стану смешным сам. Смешным хотя бы в том, что смешить не умею. А грустные клоуны будут декорацией, отображением комплекса неполноценности, навеки лишившего меня чувства меры и времени. И вот, я сижу на холодных ступеньках чужого парадного, пью теплое пиво, и провожаю несуществующий закат. А там, где-то, тепло и уютно, играет джаз и на подоконнике сохнут сухие цветы, как верх пошлости и натурализма. А я - все это. (16.03 - 20.03.2000) |