1. (кладбище) Крылья, были подарены мне в сентябре. Почему? Наверное, чтобы напомнить… Или нет, скорее как символ: белые, хрупкие крылья на фоне уставшей природы. И кажется невозможным, чтобы эти два лоскута могли противостоять усталой стихии. Как? Что в них? Быть может конденсированная ненависть, достигшая высшей степени чистоты, и ставшая благом? Неважно. Я иду по парку, бывшему когда-то кладбищем, и фонари освещают склепы прошлого века. Хоронили, в основном, богатых немцев, хотя лежат здесь и латыши, и поляки… Католическое кладбище. Когда, лет пятнадцать-двадцать назад (а может быть больше? Да нет, еще пятнадцать лет назад почти все надгробия были на месте. А может не все?), было решено превратить кладбище в парк, начали сносить ограды, заравнивать могилы. Но кто-то остановил беспредел. И часть вывороченного добра была свалена в одном углу. Кое-что все равно растащили. Но это было католическое кладбище. С дорожками и фонарями. С развалившейся церковью - ее сейчас восстанавливают. Зачем?… А на краю этого парка, на пятачке, свободном от лип и каштанов, возле санэпидемстанции и какого-то частного домика распустилось немецкое братское кладбище. Времен Великой Отечественной. Возникло оно где-то в начале 90-х и сперва рядом стояла будочка с земессаргом - не дай бог, кто-нибудь нагадит… А через дорогу. Улица Сенчу. Через дорогу православное кладбище. Заросшее. Могилки - одна на другой. Никакой помпезности: простые кресты, надгробные камни. Мрачно. «Тайный советник такой-то скончался тысяча восемьсот шестьдесят такого-то...». Крошечный склепик: «…Машурочка…» что за имя такое? «Пускайте ко мне детей»… Стилизованный курган - первая мировая. Братское кладбище… Чугунный (конечно нет, но почему-то такие ассоциации) солдат с автоматом. Церковь. Мрачно. Я люблю гулять по католическому «парку». Выгуливать собак запрещено. Плевать! Такие правила - для идиотов, где ж их еще выгуливать, собак-то? Сейчас лето. Жарко. Я иду медленно. В шортах, конечно, легче. Но все равно иду медленно. В Москве так не походишь. Костя сказал: «А почему бы тебе не написать о поездке в Москву?» (или примерно так). Не умею и не хочу. О чем писать? Об очаковском джине с тоником? О мороженном? О дерьмовом пиве? Или об укуренных лошадях, стила Церетели? Интересно, правильно ли я написал фамилию? Можно написать о людях. В Москве меня больше всего поразили люди. Но об этом тоже не хочется писать - это внутри, этим делятся только шепотом. Крылья… Были… Мне... Ничего не нужно добавлять. Все понятно и так. Почему же я все еще не улетел? Но ведь все просто, сейчас еще лето, и сентябрь придет через… через? полтора месяца. Тогда я, может быть, взлечу. Весь вопрос, в каком. В каком сентябре. Вот они лежат передо мной, но когда придет мой срок? Можно ли обмануть время, или оно, раз за разом, обманывает нас? Крылья были подарены мне в сентябре. Не знаю. 2. (она-сон) Ее пальцы заканчивались острыми коготками и, когда она гладила мою руку, возникал зуд или щекотка. Нечто среднее. Она отвернулась. Ее пугают мои глаза. Иногда, они становятся желтыми, и она видит моего бога во мне. Ее пугает, что это зверь. Детская мечта - контактные линзы с вертикальными зрачками. - Ты веришь мне? Ее рука останавливается. Руки словно живут отдельно от тела. Как маленький испуганный зверек, рука замирает на мгновение, а потом как бабочки… нет, как летучие мыши - с виду бессистемно, ладони носятся вокруг меня, то прикасаясь, то отлетая в сторону. Наверное время для меня замедлилось. Это сон. Но я помню как не во сне, а на яву, двухсотметровая аллейка превратилась в получасовой маршрут. Но сейчас - это сон. Она любит мои крылья. Крылья были подарены мне в сентябре, а сейчас - лето. Она все равно любит мои крылья, потому что знает - я не могу улететь. Ведь для этого должен придти сентябрь. А сейчас, пока еще, лето. Она - эльф. Потому что я сплю. И она умеет летать. Здесь и сейчас. И она любит мои крылья, потому, что я не могу улететь с ней. От этого мне легко. За окном гроза. Мы так долго ждали ее, что не могли не уснуть, что не могли… И во сне она любит мои крылья. - Где ты? Мы долго ждали грозу, и сейчас она ворвется в открытое окно, и утром, вытирая лужу на полу, я не буду жалеть об испорченных обоях. Там, в другой комнате, мои крылья - в черном чехле. Она забудет об этом проснувшись. Она не знает, что снилась мне, что во сне она любила мои крылья, больше чем я сам. И это помогло мне проснуться. Красива? Конечно. Все в мире конечно. Я просыпаюсь медленно. Но я помню грозу, которой не видел. Она ушла. За окнами свежие деревья, даже липы, не выглядят столь пугающе. Просыпаясь, я вспоминаю, что не нужно ставить машину под липами, но пыль, прибитая к земле, не налипнет сегодня: дождь. Дождь ушел. И я ухожу вслед за ним, а она, вытирая пыль, будет сердиться - крылья линяют в углу. 3. (сентябрь) Я никогда не рассказывал, о ком я пишу стихи. Это так просто, но говорить об этом нельзя. Нельзя, потому что нет этого на свете, просто не существует. Я лгу им, говоря что мои стихи о них. Мне просто нужно, чтобы меня хоть кто-нибудь хвалил. Когда она находит в моих глазах жестокость - я улыбаюсь. Когда в моих глазах оживает знание, я делаю испуганный вид. Мне действительно страшно. И тогда, я вспоминаю про крылья. Среди покрытых сухим листом алей… нет, еще заметен их асфальт - листья еще не все облетели - я нахожу себя, небоящегося мертвых, что столетиями лежат под ногами. Под асфальтом. Крылья были подарены мне в сентябре. Вот он и пришел. Я все жду того дня, когда настанет мое объяснение, когда я пойму, когда отвечу на единственный вопрос: «зачем?». Вот так и рождается понимание, вместе с облетающими листьями, вместе с улетающим теплом. Как отлетающий запах духов, я ловлю последние крохи тепла… Ты спросишь, отчего я все время говорю о себе? Ну как же, ведь весь мир, мир в котором мы живем, ничто иное, как наше сознание. Персональное сознание каждого живого существа. Каждый, ведь, живет в своем собственном, единственно возможном мире, и кроме его осознания себя, ничего другого просто не существует. Я смотрю на эти белые простыни, прислоненные к стене, и думаю о том, что думать - вредно, что все, что не происходит вокруг - это плод наших мыслей. Как тебе оно? А? Мы - дети своей собственной грусти. Сейчас, через пару минут, раздастся звонок в дверь, и я пожму свою собственную руку, и распишусь в получении посылки. Спасибо. Крылья были подарены мне в сентябре… Нет, все не так. Может быть: Я начинаю понимать людей… Как страшно, когда это приходит волнами. Волнами, одна за другой. И кажется, ты уже знаешь, чем закончится их жизнь, жизнь каждого из них. А что тебе до нее? Я всегда пугаюсь, когда начинаю понимать людей. Что с того, что все разные и сложные: когда понимаешь людей, алгоритмизируется и любовь, и дружба. Начинаешь знать, что ни того, ни другого просто не существует, просто не может быть. Когда начинаешь понимать людей, поражаешься мудрости окружающего мира, который смотрит на тебя кошачьими глазами и грустно улыбается. И хочется остановиться, пройтись босиком по вате облака. Я всегда пугаюсь - это приходит внезапно, и не знаешь, за каким углом это подстерегает тебя, какое слово запустит бешеный калейдоскоп понимания. Это страшно. А чуть позже. Это весело. Весело, потому что ты снова глуп и смеешься над той Большой Глупостью, что покинула тебя минуту назад. Я смеюсь. Но мне некуда идти, и есть лишь то короткое мгновение, когда ты понимаешь людей, и видишь указатель. Мы пойдем на юг. Я поведу тебя. Я уже забываю, что такое понимать людей, но, пока память еще теплится, пойдем. Пойдем. Или так: Малыш, не противься своему страху, тогда, возможно, он напугает сам себя. Пожалуйста, не противься своему страху. Я не умею говорить. Я обещал помочь тебе, обещал избавить от боли… Ты же знаешь, ты же знала с самого начала, что это ложь, что я ничего не могу. Так же, как ты боишься сказать. Ты боишься солгать, и одновременно боишься обидеть меня. Ты боишься себя, потому что не знаешь, на что способна, ты боишься завтрашнего дня, потому, что он будет похож на сегодняшний, и боишься того, что он может оказаться не похож. Ты боишься собственной свободы и собственной скованности одновременно… Мне больно смотреть на твою боль, но что я могу изменить? Я - всего лишь бесполезный волшебник, оперирующий твоей силой. Я - серый, совсем серый, серый циник… В пестром колпаке. И это радует меня. Я могу заставить тебя плакать или смеяться, это мое искусство. Искусство привязываться и не привязывать. Так умею я. Ты будешь смеяться, или злиться. Слушая, как я коверкаю родной язык. Так по-русски не говорят! Я знаю. Я знаю все, что только может знать серый циник в пестром колпаке. Все и ничего одновременно. Когда-то, маленький зверек открыл мне тайну моего я, и теперь, я не боюсь себя больше. Маленький зверек, с острыми зубками, он был по-своему привязан ко мне, но у него была своя жизнь, его звал город, меня же звал лес. Или наоборот? Не бойся своего страха, Малыш. Или бойся. Как хочешь. Я давно перестал учить кого-то. Видимо, это первый признак того, что я сам начал учиться. Научи меня, Малыш? Или: Вы читали Ремарка? Эрих Мария Ремарк. Так его звали. Я не читал, до недавнего времени. Это говорит о моей необразованности? Или узколобии? Плевать. Я понял одну вещь - как можно простыми словами говорить о сложных вещах. Как жаль, что я не читаю по-немецки, ведь интересно, как это звучало в оригинале - такими же простыми словами? о столь же сложных вещах? Вы читали? А нужно ли читать? Нужно ли писать, загромождая и так тесное информационное пространство еще и собственной белибердой? А как же! Обязательно! Вы спросите, в чем цель? Да все в том же, что и всегда: самоудовлетворение… Было! Не о чем сказать, хочется поделиться, и нечем. Простите меня, принявшего за Свет ваши папиросы. Дайте огня. Я тоже начну курить, вместе с вами. Нет, это все не то. А было так: 4. Она, поскальзываясь, шла по раскисшей земле. Дернул же черт срезать угол! Сейчас только упасть не хватало, а еще этот дождь… Блин, когда же он кончится?! И главное вон он, асфальт тротуара: два метра назад, пять - вперед. Дикий выигрыш во времени - секунд двадцать-тридцать. Но выглядело все пристойно, даже не подумаешь, что эта грязь такая скользкая. Да и грязной она не выглядела. Оля вышла, все-таки, на противоположный «берег». Срезала! Ладно вам, еще домой идти минут пять. И почему приспичило идти через район, не пошла по человеческим улицам? Черт голову сломит, разбираясь в логике поступков среднестатистического человека. Вы ведь тоже среднестатистический? А вот если бы спросили у Оли, она, вначале, конечно, обиделась бы, однако потом твердо ответила бы - «Да я совершенно средний, и абсолютно статистический человек». Вот так вот. Вот это - трезвый взгляд на вещи. Вы же умеете иногда посмотреть трезво? Вот так и Оля смотрит на мир трезво. Ну большую часть времени, во всяком случае. Сейчас, когда она шаркающими движениями стирает об асфальт прилипшую к туфлям склизкую грязь, ее взгляд на жизнь трезв до невыносимости. Единственное что скребется в голове - чуть встревоженный голос…. Тьфу! Это то, от чего надо избавиться в первую очередь. Ну это легко. Еще пара минут, и домашние заботы вычеркнут голос из головы. Вычеркнут напрочь, до следующего раза. Он оживет. Но оживет ненадолго, долго нельзя, нельзя, чтобы голос мешал жить. Нужно отдалиться. Осталось совсем чуть-чуть. Дождь уже не так сильно раздражает: до дома осталось пройти всего-то несколько десятков шагов. Оля вдруг останавливается возле молочного магазина. Как они там называли его, «стекляшка»? Говорят, это был самый большой магазин в районе, Оля тогда еще не жила здесь, но кто-то рассказывал ей. Почему ярче всего запоминается совершенно бесполезная информация? Нет, незачем ломать голову, сейчас дома все придет в порядок. Убрав с лица мокрую прядь волос, Оля идет дальше. Ну вот - подъезд. Лестница, конечно, еще та… ну каков район, таков и дом. Квартира на последнем этаже. Выше - только чердак. Под летним солнцем жестянка крыши так нагревается, что на чердаке находиться совершенно невыносимо, а в квартире - не хочется. Но куда денешься? Другой-то нет! Должна быть, может и будет потом, а пока: получай удовольствие от того, что имеешь. А что же я имею? Оля ловит за хвост шальную мысль и выкидывает прочь - не место и не время. Муж дома. Как всегда спокоен. Улыбка. Скользящий поцелуй. Надо вытереть голову, сегодня не жарко, даром что лето, можно и простудиться. Не время. Так, что сейчас? Да, обед. Оля отдается домашней рутине с такой же радостью, как первому любимому. Она вся поглащена этой привычной суетой: покормить ребенка, покормить мужа, прибраться… Потом будет кино, сегодня должны были показывать какой-то хороший фильм. Да, в девять будет «Обыкновенное чудо». Ну что ж, сто раз видели, еще раз посмотрим. И лето еще не кончилось, а в пол-девятого уже темень такая, что приходится включать свет. Это все из-за грозы. Дождик разыгрался не на шутку, и Оля уже не чувствует прежнего раздражения: хорошо что так легко отделалась - промокла даже не до белья. Ладно, сейчас, посуду на место, только ребенка уложить, и можно будет посмотреть кино. Все слишком как всегда. Как всегда Янковский, и Леонов, хоть и обаяшка, но тоже как всегда. Ну да какая разница, Шварц - он тоже как всегда. Да-да, именно как всегда. Сейчас будет ночь. Оле не хочется спать, но об этом лучше не говорить вслух. Ей не хочется спать, а над городом ночь живет своей жизнью. Обидно, но и там все как всегда. Везде так: кто-то напился, а кто-то наоборот, принес домой жене цветы. Завтра они поменяются местами, но от этого ничего не изменится. Как там было в школе: от перемены мест слагаемых, сумма не меняется. В школе не учили складывать матрицы. В школе учили среднестатистической математике. И ночь за окнами такая же - среднестатистическая. Оля не думает об этом - пустая трата времени. Она думает только о том, что сейчас надо будет уснуть. Она специально допоздна смотрела телевизор, специально, чтобы не слышать ничего, кроме ровного дыхания мужа. У них не слишком широкий диван, и сейчас жарко - слишком близко прижались друг к другу, но тишина компенсирует жару. Конечно жарко, ведь окна закрыли, чтоб дождем не залило - бывали прецеденты. Ну да ладно, душно, жарко, зато тихо. В своей кроватке заворочался ребенок. Оля спокойна, она знает, что пока он не будет просыпаться. Еще рано. Ей не хочется спать. Она предпочла бы, чтоб ребенок хорошо спал под утро, когда ее сморит тяжелый сон. Да лучше всего, чтоб сморил тяжелый сон от усталости, сон без сновидений, без страха, без боли и желания скорее проснуться. Оля уговаривает себя поспать хоть немного. Ночь бесится за окном. Такая же средняя как всегда, и такая же сумасшедшая. Андрей зашел в магазин. Какого черта мне здесь надо? Привычная бутылка пива в руке отвлекает внимание. Тьфу ты! Вот так всегда: убиваешь время, погружаешься в какие-то свои мысли, и теряешься. В городе. Теряться для Андрея привычно. Он может потеряться даже сам в себе, так во всяком случае ему кажется, и его совсем не удивляет подобная способность сознания. Он сам не может объяснить, как это происходит, но результат всегда один - его «Я» вдруг раздваивается и начинает оценивать события двумя парами глаз. Одна холодная, серая, цинично рассудительная, но какая-то вялая, не способная к созидательному контролю. Другая же, коричневато-желтая, горящая, живет одним моментом: тревожащим, жгучим ощущением сейчас. И это «сейчас», словно шипение змеи, проникает во все мысли и поступки Андрея, эндорфином врываясь в его мозг и опьяняя, нервным мандражем требуя действий. Первым попал под сокращение страх. Нет, нельзя сказать, что страх совсем исчез, некое благоразумное опасение все же осталось, осталась и боль поражений, но страх, страх ушел. Такой привычный. За, без малого, тридцать лет своей жизни, Андрей настолько привык к своему страху, что перестал стыдиться его. Как можно стыдиться того, чего никто не видит? Как не видит? А очень просто! Страх показать свой страх был всегда настолько велик, что Андрей очертя голову бросался в любые авантюры, совершал нелепые поступки, позволявшие, однако, скрыть от всех истину его существа. Да, Андрей жил страхом. Страх был его другом и учителем, он научил его обходить темные места на улице, объясняя это благоразумием, научил не доверять никому, объясняя это гордостью и благородством, научил… Да многому, многому научил его страх, и теперь, оставшись без верного учителя, он одновременно и счастлив и обеспокоен. В магазине, достаточно просторном, кругом наставлена разнообразная аппаратура: от кофеварок и стиральных машин, до сотовых телефонов. Андрей неторопливым взглядом окидывает стенд фирмы ERICSSON - пора бы уже поменять телефон, и, хотя денег сейчас нет, он все равно с увлечением рассматривает новые модели. С увлечением половинчатым, как и все в нем сейчас. Помнится, когда-то его очень интересовала тема психических заболеваний, он даже хотел стать психоаналитиком… Нет, в то время еще не было этого западного термина, он просто думал о том, чтобы стать психиатором. Не стал, передумал. Однако основные признаки шизофрении запечатлелись в его мозгу. Андрей улыбается сам себе: надо быть порасслабленнее, не надо париться над неразрешимыми вопросами, а надо спокойненько надыбать «травки», и восстановить расшатанную нервную систему. А может не надо? Может и не надо. Ведь что главное в нашей жизни? Главное - пофигизм! Когда тебе все, ну или почти все, пофиг, ты живешь легче сам и другим проблем не создаешь… Андрей вышел из магазина. Хороший денек, солнечный. Надо пройтись остановочку вперед, купить Марине цветочков, а то давно ее не баловал. Еще мелкому что-то надо принести, благо зарплата еще присутствует в карманах, пусть и не в желаемом объеме, а все же… Так, что же мелкому-то принести…? Домой пришел, как ни старался, а позже жены. - Здравствуй! - Ой, какие цветы! Здравствуй! Сына Алешу забрала из садика жена. Андрей принес ему коробку конфет, как раз такие, как сын любит: шоколадные, в форме ракушек. - Андрюшка, кушать будешь? - А есть что? - Вообще-то нет, но может ты в магазин сходишь, заодно и Нору выведешь. Нора, уже начинающая седеть овчарка, досталась им от тещи, срочно решившей, что ей надо менять место жительства, и естественно не имевшей возможность захватить с собой псину. Вообще-то Андрей хорошо относится к теще, Галине Петровне, равно как и к ее собаке, просто мужская гордость, и, почерпнутая из анекдотов, дурацкая привычка заставляют его сохранять язвительный тон. Он лениво наматывает поводок на дурацкие перила, которыми еще с советских времен огорожены витрины магазина - удобство их как собачник, он уже оценил, и даже неоднократно. Покупки тоже делаются как-то вяло, нетипично для Андрея, который терпеть не может находиться в душном помещении гастронома больше нескольких минут. Так не пьянеют с одной бутылки пива. Хотя опьянения, в «классической форме», Андрей не испытывает, ему все кажется, что мир плывет вокруг, в каком-то тумане, непрерывно смещаясь в бок, за пределы поля зрения, словно миру хочется спрятаться, развалиться, оставив одну черноту. Случайный взгляд на улицу фиксирует беспокойство овчарки: начал моросить дождь, и Андрей спешит к кассе - нужно заплатить и идти домой. Дождик мелкий, неприятный, колет лицо словно холодными иголочками. Нора поднимает морду: может пойдем скорее? Но даже зная, что собака не любит мокнуть, Андрей не ускоряет шага. Ему хочется, чтобы промокла рубашка, чтобы с мокрых волос на лицо потек гель, чтобы сердце стучало где-то в горле. Но так не бывает. Не бывает по заказу, чтобы был ливень, когда его так хочется. Лицо колют маленькие холодные иголочки и становиться зябко. Тоже мне август! Андрей идет домой, более быстрым шагом, чем хотелось бы - погода подгоняет… Комично и пошло, или и не такое вы уже видели? Среднестатистический мужчина и среднестатистическая женщина, в таком же городе, такой же ночью. Он не боится спать, он вообще ничего не боится, но спать он просто не может, ему не дают покоя мысли о ней. Он крепче прижимает к себе жену, и продолжает стараться не думать. В комнате холодно: открытое окно, и дождь за ним - это непременный атрибут здорового сна. Теплое тело Марины плотнее прижимается к нему и он закрывает глаза. Он бережно прижимает к себе доверчивое тело жены. А за окнами ночь. Среднестатистическая ночь. О ней говорят как об обыденном. Ночь. Всего лишь время суток, несколько часов без света солнца, луна, иногда правда обходится и без нее, звезды… Звезды - как бижутерия на женском теле: колье Млечного Пути, брошь Большой Медведицы, а? Кем она видит себя, ночь? Какое имя дано ей Творцом? Ратри? Пусть будет Ратри, все ж женское имя, а не кличка. Или как? Да по сути, нет разницы как называть ее. Сейчас, когда ночь гуляет по опустевшим улицам города, не имеет ни малейшего значения ее имя, как ничего не значит для нас с вами и она сама. Лишь команда «спать!». Ночь идет по улице и смотрит тех, кто не спит. На этой улице постоянно стоят «девочки»: и на углу, где через дорогу кирпичная стена стадиона, скрывающая в себе тир, там, на углу, ночь пытается заглянуть им в глаза, но видит лишь нервные пятна на афишах лиц. Ночь пугается. Сегодня она - женщина по имени Ратри. Ей простителен страх. Сегодня. Она еще не вспомнила, что это имя не только женщины, это имя той, которую в далекой, загадочной стране называли богиней, а в стране, хоть и далекой, но все же чуть более близкой, называли демоном. Сейчас она лишь женщина, и, с чисто женским любопытством, она заглядывает в окна. Посмотри, здесь живет старушка, и из приоткрытого окна тянет спертым запахом старости и кошек. Ночь морщит нос, и идет дальше. Она заглядывает в окно дома напротив: четвертый этаж, женщина лет пятидесяти, усталая, с набрякшими мешками под мутными, от наступающей близорукости, глазами, в затертом халате. Курит. На столе - пепельница, заваленная окурками и раскрытая пачка. Прозрачная газовая зажигалка. Кухня. В других окнах темно. Кого ждет эта женщина, мужа, сына, дочь? Или себя, невернувшуюся много лет назад, или наоборот: вернувшуюся не вовремя и не туда? Где-то залаяла собака. И ночь видит черную морду, прижавшуюся к оконному стеклу. Ей становится любопытно: собака стоит на кресле, опершись передними лапами о подоконник. Глаза в глаза. Крошечный хвостик, ночь думает, почему у такой большой собаки такой крошечный хвостик? Крошечный хвостик ходит из стороны в сторону вместе со всем собачьим задом. Собака понимает, кого она видит, и ночь, улыбнувшись, уходит, оставив в памяти чуть грустный взгляд собачьих глаз. Андрей не спит. Как-то все не укладывается в голове: что верно, что нет, где предательство, где дружба… Все перепуталось: семья работа, друзья - все в кашу. Вот работа: он не карьерист, и из-за своего дурацкого характера не умеет получить ни хорошее место, ни хорошую зарплату. Что делать: характер и лень. С какой-то холодной отрешенностью, Андрей осознает, что в сущности ему наплевать на работу, на все кругом - он живет в своем вымышленном мире, в какой-то вате самодостаточности, и понимая, что это неправильно не только не пытается, но даже и не думает о том, чтобы что-то менять. Вроде бы возраст уже достаточный, чтобы остепениться, однако что-то мешает окончательно расстаться с несбывшимися мечтами, с детским, наивным желанием свободы. Это все внутри. На поверхности же: в меру самоуверенный, с едким юмором мужчина. Не беден, не богат, не урод и не красавец, не и не и не… Этот поток размышлений прерывается резким движением жены: Марине что-то снится. Она наполовину раскрылась и сейчас ежится, прижимаясь ближе к Андрею. Он улыбается, осторожно встает - надо закрыть окно. Вернувшись в постель, бережно укрывает жену одеялом. Спи, родная. Вечная, раздражающая раздвоенность сейчас успокаивает, он наконец закрывает глаза, и проваливается в неглубокий сон. До утра осталась пара часов, уже начинает светать. Заплакал ребенок, и Оле кажется, что мир взрывается, когда она открыла глаза. Зеленые цифры часов усмехаются ей: ну что, два часа поспала и будет! Зачем тебе больше? Шесть сорок три. Муж встает в половине восьмого, так что можно сейчас пойти, приготовить завтрак и попробовать поспать еще чуть-чуть, пока он не ушел. Ребенка кормить рано. Пока рано. Оля встает, подходит к сыну. Тот видимо, побуянив спросоня, решил еще вздремнуть. Хорошо. Тихонько приготовив завтрак, Оля ложится. Она знает, что муж услышит будильник и не будет будить ее до самого ухода. А там уже и Сережку скоро кормить. День. Новый день. Как нам всем не хватает доброты. Тщеславие, гордость, мужество - все это мы, при необходимости, выкапываем из своего усталого «я», а вот доброту выкопать так и не можем. Почему? Может потому, что нет ее в нас? Потому, что тот, кто лепил эти тела, лепил их из глины, а откуда глине знать, что такое доброта? Откуда знать об этом бородатому скульптору? Доброта. Это что-то из детства, связанное с вареньем, или с горячим чаем в летнюю ночь, когда фонарь светит в окно, и не надо зажигать свет на кухне, а во рту все горит - пипаркукас острые только потом… Детство. И Доброта. Скоро, очень скоро, по улицам пойдет ночь. Среднестатистическая ночь, со средним количеством краж, убийств и грабежей. Она сменит такой же средний день. Это год меняет свои наряды - с костюма на пижаму, с шорт на бальные платья, но когда по городу идет ночь, и ты встречаешься с ней глазами все становится на свои места. Но разве часто мы выходим на улицу ночью? Что нужно нам, чтобы проснуться? Что нужно нам, чтобы закончить рассказ? Сущая мелочь: нужна интрига. А интриги нет. И не будет. И не может быть. Поскольку не существует ни треугольников, ни квадратов, ни прочих геометрических фигур, а есть лишь два человека, боящихся создать свой собственный мир и, не ведая об этом, уже живущие в нем. И мир этот гармоничен, ибо два единственных обитателя его, и являются его создателями. Они не желали его создавать, они не придумывали его, он, этот маленький мир, родился из их непроизнесенных слов, родился таким, каким должен быть, ведь не было в нем ни тени искусственности и кто знает, суждено ли этому миру умереть? А женщина, идущая по улицам в темном платье улыбнется их страху… 5. (крылья) Но и этого, скорее всего, не было. (июль-ноябрь 1999)
|