Сильвестр МЕДВЕДЕВ из тех, о ком иногда говорят «ни родины, ни флага». сказать о том, что его жизнь – пестрая и заковыристая, не сказать ничего. Достаточно вспомнить, что в известное время Сильвестр бился в Приднестровье. По легенде – едва ли не добровольцем. Сейчас живет в Братске, «по квартирам чужих друзей». Борется с желанием поступить в Литературный институт.
    В сети наиболее полно и подробно представлен здесь.

                                                      Сергей Анисимов

      Воскресенье. Офицеров не сыскать и с огнем.  Прапорщики заперлись в кабинете парторга -- пьянствуют.
      Спальное помещение роты напоминает цыганский табор. Половина коек выставляют напоказ продавленные сетки, других же вовсе не видно из под груд фантастического тряпья, какое только сыщется в солдатском обиходе. А увенчивает каждую кучу -- драный и пролежанный до толщины шинельного сукна матрац: молодые солдаты, иначе -- гуси, отсыпаются.
      На крайних, у окна, койках не спят двое: дед Татарин и черпак Бугай, прозванный так за чрезмерную при малом росте ширину плеч. Бугаю скушно и тошно: вчера он пил с гэсээмщиками спирт. Подпорченная кровь горячими волнами бьет в виски, сердце кряхтит: Тоска, ух, тоска...
      Татарин, не читавший в жизни ни одной книги и говорящий об этом с гордостью, занят делом: наклонясь над тумбочкой, детскими каракульками заканчивает большое, -- на три четверти тетрадного листа, письмо.
      Бугай, облокотясь, привстает и успевает прочесть заключительную фразу: "Кокие новости то написать новостей то нету. Альфат"
      -- Татарин,-- говорит он,-- дай одеколону -- так я тебе всяких навыдумываю.
      -- Пошел... (следует обиходное название органа)
      -- В натуре?
      -- В натуре.
      -- Дубина,-- сипит Бугай,-- все зверье матюгаться умеет, лучше б письма учились писать...
      -- Иди -- иди (еще дальше).
      -- Дэльку вон посылай.
      -- Хых, Дэлю... -- Татарин свистит, таким способом в гарнизоне подзывают гусей. Тишина, только прапорщики гогочут в конце коридора.
      -- Дневальный! Дневальный измят и мутен: спал.
      -- Где Дэля?
      -- Не знаю, товарищ дедушка.
      -- Пачиму? Найти!
      -- А на тумбочке...
      -- Да на хер твою тумбочку!
      Дэля, рядовой Делянцев,-- вечный ротный батрак. На его счету более двадцати побегов из части, а куда можно убежать из военного городка, если до ближайшего большого города больше тысячи километров. Это даже не побеги, а так -- короткий отпуск для затравленного существа. Два -- три дня, и Дэлю находят в пустом балке, в подвале, или сам он приходит -- кончились продукты. Да и знает рядовой Делянцев: за три дня сильно бить не будут -- привыкли.
      Руками его не бьют -- бесполезно: кулак никогда не попадет в нацеленное место. Дэлю давно забили бы насмерть, если бы он не научился так виртуозно защищать свое тощее тело. Как ни неожиданен будет удар -- рука бьющего встретит плечо, локоть, колено или костлявое бедро. А Делянцев, между тем, стоит на одном месте, складываясь и корежась сообразно угрозе.
      Возле правого уха у него трупной синевой отливает татуированная буква "К", на фалангах пальцев обеих рук проглядывает полустертая кислотами пятибуквенная надпись: "гомик", -- своеобразная визитная карта. Это память о первом побеге и двухмесячном заключении на окружной гаупвахте. Почему-то его не осудили.
      Есть ему не положено, спать -- тоже: ночью он стирает чужое белье. Днем он -- старший куда пошлют, а посылают всюду. Есть у него и должность,-- согласно штатному расписанию. На дверях туалета висит фанерка, рукой самого Дэли на ней написано: "Управляющий алмазными шахтами ген.- гом. Делянцев". Ген.- гом. значит генерал-гомосек, а сокращенно потому, что ротный командир, напиваясь, кричит: "Не позволю позорить Советскую Армию!"
      Ассенизационные работы стыдливо называют добычей алмазов -- отсюда и должность. Форма у Дэли под стать должности: шапка облезлая "чушачья" (офицерская, т.к. нормальному человеку носить офицерское -- западло), вместо бушлата -- обычная телогрейка без погон, на правом плече выведен генеральский зигзаг; неизвестно где сысканные, огромными пузырями до колен брюки-галифе образца 1937 г.; офицерские же, на три размера больше, порванные на пятках по швам кожаные сапоги.
      Вот он бочком протискивается в дверь и, предусмотрительно встав в отдалении от звавших, робко спрашивает: "Что делать?"
      -- Сбросишь письмо,-- говорит Татарин,-- беги в чайную, купи сигарет, потом в гараж, льешь воду в "клизму". Поняла?
      -- Поняла.
      -- Ушуршала!
     Шуршит.
      -- Татарин,-- хрипит Бугай,-- давай по грибы поедем, а? Жрачку возьмем, пойло. Я сейчас на пекуху позвоню, там всегда бражка есть.
      Татарин чешет затылок: в самом деле, почему не поехать?
      -- А че, давай. Вон и Дэлю с собой возьмем -- пусть собират, козлища поганое.
 

      Дэля отправил письмо, купил -- на чьи деньги? -- сигарет и, получив пинка (для скорости) убежал на пекарню.
      Однако же, старшина пекарей, прежде чем выдать просимое, вежливо называя его Дэлечкой и красавицей, попросил исполнить любимые личным составом номера: лезгинку, под собственный аккомпанемент, "Миллион алых роз" и танковую атаку.
      Первые два были исполнены на "бис". Атака же заключается в следующем: сидящий на полу человек накрывается пустой дежей и таскает ее на себе урча и татакая, в то время, как играющие в нее бросают молотками, аллюминиевой посудой, негодными формами под хлеб, словом, всяким металлом, сыскавшимся под рукой. Пустая емкость резонирует не хуже танковой башни, так что, в конце пяти--десятиминутной атаки танкиста вытаскивают чуть живым.
      И с этим Дэля справился, и бегом отнес заказ по назначению, хотя пришел в себя только уже в кузове мягко идущего под уклон "трумэна".
      Минули Снежинку, мелководную, холодную до ломоты в костях, речку. Воздух приполярных областей прозрачен и обманчив. Вот, несколько театрально, открылся въезд в громадную заболоченную долину. Если напрячь глаза, то можно различить на склонах гольцов противоположной стороны коричневые полосы мха, черные полосы выходящего наверх гранита, покатые лужайки анемичной северной зелени,-- а попробуйте добраться до них! Когда ноги выше колена уходят в мох, когда через два десятка шагов в обуви дрянной защитника Отечества начинает хлюпать вода, наконец, когда облака испарений и громадные желтые комары лишают возможности дышать полной грудью. А хочется...
       "Трумэн" безнадежно попытался вскарабкаться на откос холма, содрал до мерзлоты мшистую подушку и заглох.
      -- Приехали,-- мрачно пробурчал Татарин и крикнул в проем опущенного дверного стекла: -- Пидор, горючку давай!
      -- Сичас, сичас,-- слабо донеслось до сидящих.
      -- У-у-снул?! Козел! Манда! Погань! Нацмен!!! -- на два голоса заревела кабина.
      В кузове загремело, затопало, и зеленый жестяной термос просунулся в дверцу.
      -- Ы-ых! -- сладострастно замычал Бугай, отворачивая барашки с болтов. Крышка чмокнула и отскочила. Татарин, заглянув внутрь, скуксился: в маслянистой, белесовато-бурой жидкости, на треть наполнявшей желудок термоса, густыми длинными гирляндами плавали разбухшие тараканы.
      -- Чего там? -- Бугай уже настраивал кружку.
      -- Параша... тараканы... вагон целый.
      -- Только-то? -- рука с кружкой нырнула в овальную дыру бачка, проворно разогнала рыжие стайки по сторонам и, наполнив посудину, зависла на миг в воздухе. Бугай сделал неопределенный жест -- не то перекрестил рот, не то просто согнал гадливую похмельную судорогу, шумно выдохнул воздух и враз вытянул отвратительную бурду.
      -- От гадость... господи благослови...-- зеленые глазки влажно заблестели. Татарина замутило: "Я это... потом",-- кой как выдавил он.
     -- Как хочешь,-- равнодушно заметил Бугай и, с небольшим перерывом, продублировал сделанное.
      Перекурив -- пошли, сунув в карманы по целлофановому пакету под грибы. Татарин и Бугай налегке, Дэля, навьюченный термосом, котелком вареного мяса и противогазной сумкой с витамином и бацилой (луком и салом) -- замыкающим.
      Хорошо чувствовать себя здоровым и сильным -- да когда еще в жилах бунтует изрядная порция таракановки. Все на свете приобретает хитрый и потайной смысл: и незаходящее летнее солнце, и старые, как мир, плюшевые горбы гольцов, и лес стланниковый, едва-едва возвышающий свои крошечные листики надо мхом, и даже вода. втекающая в дырявый сапог -- кажется вещью сносной и необходимой.
      Вот земля чуть вздыбилась,-- пошли относительно сухие пригорки, холмики, просто большие кочки. Гуще стал пробивать по мху березовый лист, кое-где показались уродливо скрученные тонкие ветки.
      Странен он, лес северной оконечности Азии,-- птиц в нем заменяют комары, самый большой экземпляр хвоща достигант высоты пятнадцати сантиметров, а над бестенистым великолепием стланников возвышаются бравые подберезовики -- со шляпкой не более спичечного коробка.
      Мешочки почти наполнились. Облюбовав сухое место, Бугай по хозяйски примял мох, молча опорожнил котелок и сумку на расстеленную Татарином, сомнительной чистоты, тряпицу.
      Так же молча повесил сумку Дэле на шею, вложил в нее котелок и, повернув генерала спиной к себе, с наслаждением пнул его в зад: "Продолжайте, мадам! "
      Котелок и сумка -- предметы вместительные: не один час будешь сигать с кочки на кочку, шлепать по торфяной воде, пока они, наполнившись, тяжело не обвиснут на лямках. Да только терпение, как капля, точит не только камень, но и время.
      Солнце высоко стояло на севере, когда засобирались в обратный путь. Пьяный Татарин, заленившись идти, сел на Дэлю. Бугай, кой-как затолкав грибы в пахнущий дрожжами термос, опасливо кренясь и виляя, спустился следом.
      Ах, проклятые пригорки! Проклятое солнце!! Проклятая вода!!! Бац! Бац! -- лицом в торфяную жижу. Тьфу! Тьфу!! Тьфу!!! В папу и в маму!! и в господа бога, и отцов--командиров!!! Гори все синим огнем!
      Добравшись до "трумэна", долго судили и рядили, кому вести. Бугай сел за руль. Татарин привалился рядом, а Дэлю выставили на правую подножку под фонтан летящей с колеса торфяной мути -чтоб хмель выдуло.
      Навозным жуком, сигналя и взревывая в топких местах, то стремительными скачками, то черепашьим галопом, двигался по солнечной тундре старик-- "трумэн". Опущенные дверные стекла свободно выплескивали в мир рыдающие бабьи голоса, нескладно, зато во всю мочь выводящие: "от тайги до британских морей!.."
      И ежилась на подножке, и цеплялась за кронштейн зеркала фантастическая фигура человека, востребованного государством исполнить Священный Долг.

ФИЛОСОФИЯ НИЩЕТЫ

     "Лопни, но держи фасон." -- говорит народная мудрость и я следую ей, когда меня смертельно обижают слова холеного барина, столь стремительно преобразившегося из пламенного коммуниста в яростного демократа, что даже фразеология не успела обветшать. "Работать нужно!" -- выслушав меня, изрекает чиновник и изящно так, ненавязчиво, грозит пальцем.
     Кто спорит? Но, странное дело, мне начинает казаться, что нищее детство, завшивленные дизентерийные бараки под Читой, холод и цинга за Полярным кругом, стрельба в якутских, а позже и молдавских мужиков были не в моей жизни, а жизни кого-то другого, кто делал все возможное -- и для чего? -- для того, чтобы этот крепкий невозмутимый человек сохранил возможность нежить собственную задницу добротной кожей дорогого кресла.
     Я выхожу на осеннюю улицу, тридцатитрехлетний, сшитый и вправленный от ступней до глаз, карман мне жгут "сорок тысяч национальных престижей" и стертая трехкопеечная почившей империи решает вопрос в пользу пивной. К чему я и сам более склонен, более чем к езде к черту на кулички, покупке двух бутылок отравы, ходьбе по загаженной лестнице на пятый этаж, приготовлению скудной закуски в обществе умницы, милой и... Нет! Я не чувствую в себе воодушевления для последующей возни с гениталиями.
     Куда уместней сейчас кусок мельхиоровой сельди в подвяленных луковых фестонах, мочевая, пронзительная желть пива в развратном, декадентском торсе грубой посудины, а еще лучше -- толстостенный, мутный гранчак подозрительного уксусно-ацетонного пойла с тончайшим кружком лимона, виновато скукожившимся от собственной худобы.
     О вреде питья написаны горы книг, о пользе -- ни одной. Жизнь тоже вредна, если помнить -- чем она заканчивается. Водка же делает ее продуктом более удобоваримым, т.е. почти полезным.
     Согревшийся и приятно возбужденный, я бесцельно иду по улицам мрачного, медленно, но неотвратимо умирающего города и мысли мои текут уже более благодушно. Я уверен, что многих людей сегодня, в дни неслыханного позора России, миновала грубая насильственная смерть, оттого, что в некие баснословные времена сумрачный гений человека вывел на свет крепкий напиток. Ты не любишь хромых, рыжих, калек и горбатых, но мимолетный опрокидон делает тебя их другом. Ты зол и налит неистовым желанием узнать цвет кишок недруга, но терпкая и жгучая влага осаживает твой порыв и, побеседовав ночь с бутылочкой, роняешь к утру -- себе ли, богу? -- "пусть живет."
     Безногий майор просит милостыню под крышей афишной тумбы. Над головой -- красный плакат с обнаженными задницами и слоноподобным шерстистым мужиком с хреном наперевес: эротическая трагедия "Семь верст до небес". Лицо мастодонта заклеено тетрадным листком в клеточку, дрожащий старческий почерк, нетвердые строки уходящие в косину: "Продается сток сена. С казой. Можно поторговаца".
     "Купил бы козу, командир?" -- говорю я, подавая мелкие кредитки.
     "Купил бы,-- неожиданно живо подхватывает он,-- только сапог у меня больше нет."
     "А на хрена безногому сапоги?" -- захожу я в тупик.
     "А как драть-то! -- торжествующе рычит он,-- обутая -- не сбежиит."
     И, выказав мощные, желто-коричневые клыки, ржет, захлебываясь и всхрапывая.
Через несколько минут ли, мгновений -- я везу безногого к ближайшей распивочной, и новые порции воды жизни благостным теплом своим смывают условности, затушевывают внешние отличия. Имперский майор-калека; я, бывший последовательно солдатом империи и республиканским офицером; безработные, пропивающие последний престиж государственной подачки; мелкое жулье, за полмитрием мозгующее над очередной "поганкой" и даже бляди последнего разряда, греющие носы и жопы в дармовом тепле -- все кажутся мне солдатами разбитых армий, сором канувшей в лету империи, червями, обреченными барахтаться в придонной грязи.
     Есть и еще нечто роднящее нас -- чувство, которое каждый лелеет глубоко внутри, по которому так легко узнать человека, сделавшего неудачу своей профессией: "все временно, все это временно, но вот выпадет случай -- и уж я-то его не упущу!" И случай выпадет -- уверяю я вас! Суть всякой смуты -- разрушение, а что может быть прекраснее банды неудачников, идущих душить и рушить?
     Да, да, да,-- цепляюсь я за эту мысль,-- взять, хотя бы, крушение императорской России. Что сделала с великой страной кучка студентов-недоучек, сумасшедших провизоров и просто профессиональных преступников разных родов и племен? Да, и кто, наконец, был капрал Шикльгрубер, человек, так хладнокровно распотрошивший Европу?
     "Ясен хер,-- поддакивает майор,-- чем больше неудачников, тем больше будут наши батальоны."
     "Мы не пожиратели собственного дерьма!" -- орет он в табачный сумрак, и сизые носы собутыльников одобрительно кивают нам...
     Потом я куда-то долго бреду, плутая в запакощенных скверах, дорогах и дорожках. Обесточенные троллейбусные линии, в скрещениях улиц -- красно-синие нарывы патрульных машин, громадные толпы у закрытых дверей бирж труда -- все, на что я смотрю залитыми алкогольной слезой глазами, живет и движется вне моей системы координат: слишком глубока черта между еще цепляющимися за жизнь и уже перешагнувшим этот рубеж.
     Мной владеет примитив: желание тепла, возможности присесть на стул, скамейку. Как человек, изначально нацеленный на минимум, я умею обходиться при необходимости без мыслей, эмоций и прочей чепухи, совершенно излишней, если не хочешь окончательно сойти с ума.
     Железнодорожный вокзал возникает как рубеж, разделяющий Здесь и Там. Очень заманчиво оставить все неудачи в Здесь, избавиться от всего темного и злого, что живет в тебе и, чистым и обновленным уехать в чистую и неведомую жизнь, протекающую в Там. Увы, у меня нет шансов попасть даже в третий класс, на серые, липкие простыни плацкартного вагона, где утром шестьдесят человеко-единиц выстраиваются вереницей в сортир. Мне хронически не хватает нужного количества капусты, бабок, хрустов, шевелюшек и -- как они там еще называются?
     Мое место в грязном вагоне поезда для рабочих: жесткие скамьи, табачный перегар, на истертом полу -- бутылки и шелуха подсолнухов. Я окружен и стиснут скопищем жарко дышащих и жадно поглощающих любимые алкоголи людей. Да полно, людей ли? Неужели человечий детеныш, одолев бесчисленные опасности и болезни, вырастает в сильное и красивое животное только для этого? Для тяжкой и бессмысленной работы в ядовитой атмосфере монструозных заводов; труда, обеспечивающего скудное, относительно сытное и безбедное существование; для жизни придавленной страхом потерять работу -- работу, уничтожающую эту самую жизнь? Граждане свободные туземцы, это ли идеал человечества -- пьяный, серый, как штаны пожарного, исковерканный болезнями человек с клеймом батрака на лице?
     Рыбак рыбака видит издалека: пьяная женщина-ефрейтор внутренней службы поит меня какой-то гадостью и крикливо жалуется на "жись". Благодарный, я горько плачу: тяжело, бедной, в мужской тюрьме -- дрочат и контингент и охрана. Ослепший от жалости и слез, я уже крепко держу ее за сиськи, когда дюжие хлопцы-патрульные выбрасывают меня, безбилетника, прочь...
     Холодный, резкий ветер приводит меня в чувство. Я с удивлением обнаруживаю себя подпирающим каменную стенку: зияют пустые оконные проемы, на некогда беленой штукатурке -- буквы, процарапанные гвоздем: "Все люди -- бляди!" и еще "Здесь (того) Люду П." Историческое место. Мне не хочется разделить судьбу Люды, потому, с трудом обретя шаткое равновесие, я отталкиваю этот спасательный круг.
     В глаза суетясь прыгают рельсы, провода, цеха, уродливые конструкции: заводская платформа. Гигантский завод адит, воняет, пердит в низкое небо бесчисленным трубами. Кое-где еще видны загаженные пылью и копотью старые лозунги: "Мы придем к победе коммунистического труда!"
     "Ну, мы приходим,-- говорит кто-то рядом со мной,-- а там -- полный пиздец..."
     Медленнно и тяжко, как древний линкор, я делаю поворот и утыкаюсь взглядом в немо кричащий зев подземного перехода, замусоренный перрон, густые группки озябших на ветру работяг...
     Серое небо, так низко нависшее над головой, стремительно мрачнеющий день, ледяное дыхание надвигающейся ночи налиты такой тоской и бездушием, что появлению крошечной белой собачки я радуюсь, как ребенок: есть кто-то, кому еще хуже.
     "Трюх, трюх, трюх," -- поскакивает изящная зверушка на трех лапках, задняя болтается, как тряпочка, не доставая до земли.
     "Собачка, бедненькая," -- неизвестно чему умиляюсь я. "Трюх, трюх, трюх," -- поскакивает она мимо и, вместе с последним "трюх", показывает мне громадные, безволосые, матово блестящие шары яиц...
     "Сука! С такими мудями!!" -- кричит во мне долго сдерживаемый голос ненависти ко всему и вся. С пьяной аккуратностью рука сама достает из потайного кармана теплое, почти невесомое тело револьвера 22-го калибра, жалкой игрушки, которой я пытаюсь оборониться от всех ужасов окружающего меня мира.
     Собака мертва, пули выбивают длинные искры из оледенелого асфальта, а металлурги -- самый сознательный отряд рабочего класса, теряя шапки и пивные жестянки, толпой бегут под защиту стен и заборов.
     "Стойте, суки! -- кричу я им вслед, -- ведь вы же не живете, что ж так боитесь умереть? Мы родились в бедной и несчастной стране... Будьте мужчинами, если не можете быть людьми! Бросьте бутылку -- возьмите оружие! Бросьте своих самок, бросьте детенышей-рахитов, повторяющих ваш бессмысленный путь! Наш путь -- разрушение... Пуля в лоб -- лучше, чем геморрой в жопу..."
     Мой голос не достигает пророческих высот, он сух и бестелесен, как шуршание старых газет. Я набиваю опустевший, остро воняющий смертью барабан, надеясь уйти отсюда живым, чтобы путь к разрушению не оборвался пьяной выходкой аутсайдера, а логически завершился планомерным и точным натиском больших батальонов.