Былъ одинъ изъ лучшихъ дней во всемъ городскомъ году: солнечный и тихiй. Дело шло къ вечеру, но еще прежде сумерекъ сцену будущaго заката захватили тени. Длинныя и худыя, какъ угольникъ землемера, оне деревянно шагали отъ угла къ перекрестку и съ середины площади въ проемы между домовъ, ползли вверхъ вдоль закопченныхъ глухихъ стенъ, воровски выскакивали изъ-подъ мостовъ и невернымъ, колеблющимся отраженiемъ оплетали стрельчатыя ограды. Тенямъ противостояли однe лишь ало-золотыя вспышки катившегося съ горы колеса солнца, что устало гляделось въ битые стекла зданiй, предназначавшихся къ сносу. Эта молчаливо предрешенная борьба делала вечеръ яркимъ и единственнымъ; казалось, словно въ древности, будто решительность этой беззвучной схватки не оставляетъ места для завтрашняго дня. И оттого все случавшееся представало съ необыкновенною четкостью и представлялось законченнымъ и несомненнымъ. Место же нельзя было спутать ни съ какимъ другимъ потому, что оно было единственнымъ местомъ въ сумрачно-стальной столице Имперiи, где на мгновенiе ожилъ непривеченный здесь духъ старой монаршей обители, духъ по-домашнему привычнaго, бестолковaго и безпорядочнаго старобытнаго города. И площадь, уцелевшая на задворкахъ параднейшаго Центральнаго проспекта, прозывалась Конюшенною. И каналъ имени Ея Величества, прямой, словно простертая десница Всадника, здесь неожиданно поворачивалъ, огибая выраставшiй на гранитномъ полуострове соборъ. Да и самый тотъ соборъ до странности напоминалъ набившiй оскомину сvмволъ столицы прежняго царства. Въ особенности своими пестрыми луковичными главами -- ребенокъ, проходя по близлежащему саду, скажетъ: кресты и купола -- Храмъ Воскресенiя вызывалъ въ памяти видъ своего старшaго собрата и недосягаемaго образца -- соборъ Покрова, стоящiй и поныне на краю громадной пустынной площади, на далекомъ и загадочномъ юго-востоке. Но тутъ все кажется маленькимъ и уютнымъ: въ гранитахъ набережной масляно плещется нечистая вода, по ней, какъ водомерки, скользятъ солнечные блики, и лодки громоздятся другъ за другомъ съ такою же повседневною обыденностью, какъ экипажи у перекрестка. Черныя пики садовыхъ решетокъ контрастно отпечатываются -- словно стрелки на циферблате -- на фоне охры и крона полуклассическихъ зданiй. Предвечернiй гулъ стихаетъ, когда въ ползущихъ по пыльнымъ тротуарамъ угловатыхъ теняхъ припозднившемуся пешеходу можетъ ни съ того ни съ сего встретиться и тень несчастнаго, такъ и не успевшаго состариться императора: его острая трость и пышная шуба, его холеныя, казенно-немецкiя бакенбарды и дикiе, полные обиды и смертельной тоски глаза. Съ горечью глянетъ онъ, всеведущiй заднимъ числомъ, на сусально-ярмарочную дребедень боковыхъ крылечекъ и на выцветшiя доски строительныхъ лесовъ -- не умели, ни те, ни другiе! -- и пойдетъ не спеша назад къ себе, въ Крепость, не минуя той самой проклятой садовой решетки, главной въ его жизни и въ Городе. Высказаться? |