ЦУН (c)


И М Е Н И.


Андрею Агафонову
другу
и врагу



Возле вокзала, в маленькой бедной комнате,
другие качества пока не замечены,
жили двое - мужчина, а рядом - женщина.
Ветер смывал со стекол лохмотья копоти.
Время шло и выглядело неиспорченным,
только ночью, в зеленых вокзальных росписях,
поезда нарушали сон слишком настойчиво,
за собой оставляя круглый огарок ростбифа.

Сонные страсти, тонкие полуидиллии,
день начинался веселым ревом будильника,
ночь умирала, он словно стрелял в нее,
и, покидая логово одеяльное,
шли на работу, она - шелестеть бумагами,
он - развивать конструкции сопроматные.

Вечером, между тварей, к ней прилипающих,
она пробиралась домой в душном трамваище.
Он - проще и несравненно приятнее,
окунувшись в кресло уютной машины приятеля.
Встречались в центре дворика малолюдного,
и он шептал ей на ухо: "Я люблю тебя."

Много цветов - угольный и сиреневый,
опускались дождем, сообщавшим тихо: "Старение,
осень листьев, осень слабого солнца."
Однажды мужчина вздрогнул, как укололся,
осознавая, что его настигла бессонница,
протянув сквозь ночь необъятный плот свой,
давила в глаза отсутствием их закрыть,
непонятной потребностью их в потолок пялить,
окна стеклами напоминали корыт,
дном полужидким мглу углубивший ялик
плавал в воздухе влажном замкнувшей холод
створки оконной, запертой на щеколды.

Виделось ему, как в городе напросвет
истекало, бесшумно клубя распаренным гулом,
душное человечество. Каждый народ себе
был гражданином и электрическим стулом.
Дом заползал на дом, содрогаясь тех
дверей, что воедино соприкоснутся
страницами дерева. Растения картотек
дергали корни подставок, железно-куцых.
Номер луны на груди улиц и лиц
значил известное: здесь пробирался Улисс,
плакал в траву морщинами тонких пальцев,
ветер следом в затылке сыром остался,
крысы глазами смерти глотали липкое,
дальше вели улицы полноликие.

Нить продолжалась, мужчина почти отпустил ее,
тихо дышало слабое, пело сильное,
что-то кричало возгласами латинными,
воздух ломался злобными золотинами.
Где - непонятное, где - объяснимо-мнимое,
утро стреляло мимо лучами - мимами,
стрелки ложились в черную, взрывом полную,
как и когда? Окольное, как уколами:
"Женщина рядом, жена моя, просыпается."
Солнце нависло бледной раздутой палицей.

Окна вечером теплеют своими квартирами,
умножая в себе гулкое, бедное, сирое.
Неделя прошла. Совершенно того не желая,
мужчина ночью принялся индуцировать.
Идея того, в сущности, и не злая,
только комната стала, словно полужилая.
Однажды женщина, как от толчка, внезапно
проснулась и прошептала: "И не спала я,
воздух стал тяжелым, каким-то затхлым,
наверное, это сегодня сменяет завтра,
или обратно. Такое во мне происходит,
холод, или тепло - да скорее хоть им
перемешаться, чтобы я снова заснула."
Словно в ответ стекла дернулись гулом,
звук отразив антрацитом ослепших окон,
состав вагонах о тридцати наползал с востока.
Что означало, пути обрекло какому?
Женщине виделось, как светло-желтый омут
глоткой ловил себя, наливаясь рыбами,
черный мех плавников. "И когда могли бы мы
плавать, летая глупым глазным колобом
по небу, где тепло заменимо холодом?"
Ветви кричали вербами или ветлами,
листьями разлинованными повертывая.
Все, что умело, делилось ломтями равными,
словно земля не хотела ломиться травами.
Все погибало, кривляясь смертями разными,
все оживало, все наполнялось красками.
Все обещало то, что совсем не нужно.
Утром женщина ничего не сказала мужу.

Возле вокзала, в комнате бедной, крохотной,
каждое лето рождало глухие тропики,
города какие - постичь до конца без сна бы.
Воздух сырой душно ложился на пол.
После, зимой, и куда от нее уйти бы,-
стекла вливали разломанные мотивы
льда, наплывающего серо-прозрачным маслом,
зелень вокзальная растекалась гримасно,
время шло, казалось неуловимым.
Эти годы, как сквозь них не плыви мы,
просто взлетят вверх молодыми чайками,
небо заполнив темными отпечатками
того недоступного, тонкого измерения.
Много цветов - угольный и сиреневый.
Впрочем, прошло от силы четыре месяца,-
обычно - погода скверная, время местное.

Ветер в деревья обглоданные. Оболганно -
- это не ветер - воздух кругами вольными,
волны листьев перед стекольными блоками,-
- осень близко,- щели стонали около
самой постели. - Ты постели сама,-
- сказал мужчина. Вышел в подъезд курить.
Пыльная лестница. Ступени за взмахом взмах
каменных крыльев. Лампа желтой зари
разливала пятна в неровности потолка.
"Кто бы сказал, отчего так дрожит рука?
Глину ей, а не этот пыхтящий яд.
Что меня давит? Хотелось бы устоять,
пока не сломало. Может, выпить вина?
Тогда усну. Но как объяснить жене?
Зачем ей такое чувствовать, или знать?
Поэтому сам себе отвечаю - нет,
пить не стану. Попробую изнурить
себя сигаретой. Тлеет, а не горит.
Пусть пылает, как факел, сжигает грудь,
слишком много в нее опустилось груд,
хлама лишнего, думаю лишь на него,
что у меня, кроме иного личного?"

Так сидел он - сам себе - вход в загон.
Цветом белым руку ловил огонь.
Мрачно и напряженно, плотной пылью пророс,
воздух - дышать не в силах - углами врозь
рядом существовал, но свидетель нем,
только однажды в грязно-пустой стене
что-то мелькнуло. Скрипом лицо задев,
дверь - деревянная, гладкая твердь дерев
чуть приоткрылась. - Что это ты пропал,-
- жена заметила,- я собираюсь спать,
а ты так долго. Скорее иди сюда,
заснуть не могу. Постель холоднее льда.
Брось сигарету, ты искурился весь,
так прокоптился, как на песке пустом,
если огонь слишком низко подвесь.-
- Ты понимаешь,- ответил он,- дело в том...-
И замолчал. Послушно встал и пошел.
Дверь, закрываясь, издала мелкий смешок.

Между тем, в глубине неподвижных дыр,
рождающих черную пленку вокруг воды,
небо осознавало - божественно не оно,
все образуется в липком провале снов.
Дом опускался, ломая чердак плеча.
- Да и сказать, - звучало, и не звуча,
откуда-то, или откуда-нибудь не здесь
тучный пух овладел говорить воде,
очень чисто летела черная муть,
только одно он думал: "Как мне уснуть?"
Но в ответ летела одна вода,
камни скрыть, или прочие города
ей удавалось. Дискретный развал секунд
каждую порцию, словно назвал цикут,
кровь открывая яду - не получить,
если доступны правильные ключи.

Спи и не будешь мертвым. Живи на свет,
как по утрам, развернутые в траве,
звонко растрескивают сухость пустых колен,
каждый валун дома укрыт скале.
Легче догнать, глубже, чем ляжет пыль,
ветром натужным вывертывая стопы,
тепло-лиловой. Вечером утро ждать.
Олово слова. Ловкая вглубь вода.

Все это было. не стоит сказать, кому.
Трогать забытые камни в тонкой воде.
Окна слепляла предснежно-влажная муть.
Все это было раньше - никак, нигде.
Просто- как лампу, забыв, луной назови,
видишь, она немедля летит к тебе.
Острые ветви - ладно скрещение вил -
- ловят лохмотья, этой предсмертной воде
данные именем, сном, печалью. Все паруса
ветра ночного раскрыты. Словно не сам
ищет ладонь мою в холоде. В четверть всего,
между в ответ черно-тянувшихся вод.
Эта вода, когда не была она, как
не было этого. И всего на руках
несколько пальцев усталых. Ногтями льда
ловят лохмотья того ниоткуда когда,
что никому. Этот мир - судьбы поводырь,
тянет за волосы слабого дождь-воды,
послеполуночный вверх пар от реки.
Это не случай, лучше скорей отрекись,
кисти усталые тихо брось по бокам.
Все это было. Осталась только рука.
Камень в воде гладкий лоб отыскал
черными трещинами виска.

Возле вокзала, в маленькой бедной комнате,
копоти, походя, ходко бы хоть на тех,
так безопасно, лезвия возле бритвенных
резали, словно не властен был крик на них.
Он ее - ласково - словом, навдоль расколотым,
медленный взгляд растекался глазным, как олово,
около, как не ответить в ответ ему,
светлому, если действительно светлому.
И отвечала. Надженски сухо-надсадное,
точно свеча так безбожественно саблею,
чтобы гореть между сном и иным его
именем мира старинно-иного имени.