РАТЬЕР ОТ JESS.



ЕЛЕНА ВАХТ (с)

Я не боюсь...

Я не боюсь того, что написано у меня на лице. 
Я не боюсь вопросительных знаков и многоточий в конце. 
И пускай мой царевич засиделся на золотом крыльце 
и влом ему встать и ко мне прийти, 
потому что боится он вдруг передумать на полпути. 
А вот я не боюсь чёрных кошек, собак и пустых квартир. 
Меня не страшат перспективы, масштабы и горизонт. 
Мне плевать, когда кровь из вены и в глотку зонд. 
И угрозами сделать по-своему меня не возьмёшь на понт. 
Я не боюсь любви, какой бы она ни была: 
безответной, ответной и той, когда любишь козла. 
Я имела вечную, но и та испугалась - ушла. 
И мне не страшно, когда я в поле своём одна. 
Баба - не воин, баба сама война: 
кто сможет - выживет, а остальным - хана. 


Сольвейг

***

1 
Зато зима не требует разлук. 
Зато с небес не слёзы, а снежинки. 
И все мои старушечьи ужимки 
теряют вес и обретают звук. 

Но это снисхождение к летам 
моим сродни внезапному порезу - 
у, чёрт! - и пусть с бинтами не полезу, 
однако ж больно, больно где-то там. 

2 
Зато глаза не требуют дорог, 
и времена пространствам не помеха. 
И если от себя мне не уехать, 
то от зимы тем паче. За порог 

меня тянули осень и тоска 
преступника по месту преступленья. 
За то, что боль не терпит притупленья, 
мои маршруты тоньше волоска



CLIPSO (с)

Осторожные

Осторожные щупают мир глазами,
Каждый встречный – целые Галапагоссы
Со своими гусями и ветерками,
И в глазах незаданные вопросы.

Осторожные сами не ходят в гости,
А когда звонят, то всегда по делу.
Для друзей один канаточный мостик,
И гостиная сужена до предела.

Не подпустишь близко очарованье –
Ледяные волны любовь уносит.
Дом угрюм и холоден вечерами,
Первый желтый лист обронила осень.

Осторожный может казаться жестким
В тех местах, в которых все безопасно,
И не может взять и пройти перекрестки,
Переходимые лишь на красный.


Из Дамского дневникa

В переулках цвела сирень,
Я пила лимонад и ходила в суд.
Прокурор молчал, обращался в слух,
Незаметно в мою обращаясь тень.

А когда назначил своей женой,
Статуэткой с мыслями от Картье,
Я взяла подводу, ушла домой
По КЗоТ, двадцать восьмой статье.



PINKDEEP (с)

***

Это странно! Такая любовь…
что ни день, то ни мысли, ни строчки.
Только глаз кружевные платочки
проливают душевную кровь.

То звонки, то цветки, то кино,
то побег в подворотню с работы,
Это время зачтут все равно
как военные, видимо, квоты…

Ни дирекции рыбьи глаза,
ни заросшие плесенью лары
не включают внутри тормоза,
не снимают ненужные чары.

Черт же дернул меня повстречать
эту дурищу, дылду, поганку!
Лучше сдал бы я на ночь кровать
под какую-нибудь иностранку:

все приличней – чаек, табачок,
повозились, потом на бочок,
и гондон, и режим, и молчок –
«мне жэ нужен уикэнд, дуратчок!»

Впрочем, воздух руками месить –
и пустое и вредное дело:
не пристало нам Бога бесить,
что душа не дна опустела.

Это, знаешь, еще не беда:
время ловко стучит сапогами.
Вот закончится жизнь, и тогда
хоть всю ночь занимайся стихами.



Прощай, свободная СтихиЯ!
А. Пушкин

Сойти с ума. И дух перевести,
со лба откинув волосы рассудка:
ах!.. Жизнь прошла, как пьяный травести,
у фонаря очнувшись на минутку.

И в каплях полуночного дождя –
или в слезах – конечно, алкогольных! –
make up сползает: в комнатах с гвоздя
снимает плащ любовник недовольный.

Парик, помады, пудра, houte bijou –
бегут за ворот грязные потеки...
Я как в витрину в зеркало гляжу –
на муляжи, на плечики, в потемки...

Я спятил, нет? Лицо мое с меня
сползает, как расстрелянный с экрана:
уменьшить звук. На титрах солдатня
бежит. Конец. Заставка и реклама.

Нет, погоди! не может быть... Как так...
Куда же все соблазны, слезы, сцены?
Куда ты катишь, стершийся пятак
неловкой жизни – западни – измены?

Или в щелях за досками рассудка –
как за окном, забитым до весны, –
и вправду мир? и день? и ветер чуткий
махнул морозным запахом сосны?

И где-то там, состарившись в чужих,
есть женщина, которой предназначен
я был... Я – был бы, вероятно, жив,
когда бы не был разумом охвачен.

И на полях неначатой войны –
где и душа и вечная свобода
погибли – я, не ведая цены,
плясал в тени пустого хоровода...

В провале телевизора темно.
Ржавеет гвоздь. Скрипит паркет сосновый.
Пустая улица блестит в окно
холодным светом фонаря ночного.

***

Жестокий дар любить стихами
вошел захватчиком в мой дом.
Не откупиться ни словами,
ни гекатомбой, ни ножом.

Он пьет вино мое, рыгает,
табак покуривает мой,
жратву на книгах нарезает
и водит девок на постой.

А после, мышцами играя,
глумясь, юродствуя, грубя,
допрашивает – кто такая? –
и на ночь требует тебя.

Известен нрав его веселый:
он будет дрыхнут на спине –
он будет ждать, бухой и голый,
пока ты не придешь ко мне,

пока не задрожим сердцами
и воли не дадим глазам, –
...чтоб, как пощечиной, стихами
разбить до крови губы нам,

чтоб всю тебя в руке сжимая,
вдавить в гремучую строку
и в сотнях копий размножая,
продать – хоть другу, хоть врагу.

Но я, покорный и разбитый,
не слыша крика твоего,
рифмую медные молитвы
под смех ритмический его,

и, от презренья цепенея,
себе прощая все грехи –
я знаю, что еще страшнее
жестокий дар любить стихи.


OLWEN (с)

Орфей и Эвридика

Сакс замолчал. Джаз плачет по-мужски,
Так судорожно, сдержанно и скупо,
Захлебываясь низким, темным звуком,
Заламывая холодом виски.

И снова сакс. Все резче, жарче, чище
Играет джаз в полупустом кафе.
Сейчас сюда опять придет Орфей,
Мне говорили - он кого-то ищет.

Ко мне подсядет. Забормочет: "Да,
Отлично помню, я спустился, чтобы..."
Его слова меня убьют ознобом,
Прокравшись сквознякaми вдоль хребта.

"...Найти ее" - придвинется тесней,
Крылатые - тревожно вскинет брови
И скажет:"Мы займемся с ней любовью..
Конечно...Что еще? Любовью. С ней."

Закурит, нервно выпуская дым,
Завертится - как будто в клетке птица
На жердочке:"А Вы могли мне сниться?
Еще тогда... когда я видел сны...

Шампанского?" - Гарсон разлил "Надежду":
"За встречу, друг! До дна, до дна, до дна!
Вас звать.... я забываю имена,
но Вас...скажите, мы встречались прежде?"

Я улыбаюсь. Мне тепло и так
Так непроизносимо-невесомо.
Я улыбаюсь: "Нет, мы незнакомы".
Сакс заново вступил, разрезав такт

На две неравных ноты. Вдруг, вскочив,
И на пределе связок или легких,
Так, что забьют в набат столы и стекла,
Крещендо пианиста перекрыв,

Переломившись надвое, как в бездну
Сорвавшись и пугаясь пустоты,
Он выдохнет: "Так значит, это ты?"
И затаит дыханье: вдруг исчезну?

Огромный, черный, сумасшедший грач,
Влетев в окно, на пианино сядет.
Расстроено, растерянно, не глядя,
Не в такт - разочарованный трубач

Вступает, тут же поперхнувшись звуком.
Болезненно прищурившись, Орфей
прошепчет хрипло: "Я Вас спутал с ней,
Простите!" - и с такою мукой

Посмотрит мне в глаза, что захочу
Зажмуриться. Мне сразу станет тесно,
Как будто съежатся в размерах стулья, кресла,
Столы под скатертью, похожей на парчу.

Он обернется только у дверей,
Меня он не увидит... 

Этим летом
По пятницам и, кажется, по средам
Божественный играют джаз в кафе.


ГЛЕБ Б. (с)

мелькают 

мелькают города и лица
день встречи расставанья год
похожи как своей длиной
так и стремленьем повториться

привычный ряд простых примет
выстраивая произвольно
ищи-ищи, тебе не больно
что ничего без боли нет


ВАЛЕРИЯ ГРИГОРЬЕВА (с)

***

Мне все кажется,
кажется - 
жизнь еще сложится,
сложится?
Мне б отважиться,
мне б отважиться
жить, как все,
да нутро от озноба 
ежится.
Но душа от судорог
корчится:
ведь придется забросить 
творчество.
Ведь придется предать
одиночество.
Ведь придется продать 
отечество -
свое отчество.
Но не хочется.
И не можется.
Значит, жизнь и не сложится?
Нет, не сложится.
Кто-то стер
меловые рожицы,
кто-то стер
меловые кораблики.
А взамен - картинки похабные
рисовал.
Кто-то солнце на небе
стер.
А взамен - на земле
костер
разжигал:
из страстей,
из вестей,
из костей,
из душ.
Значит, жизнь у того
и сложится?
Кто-то взял портновские ножницы
и Любовь искромсал
в клочья.
Но при этом заплакал сам -
очень.

***

За столом сижу часами, сводит шею.
Пустота внутри. В округе тоже пусто.
Парадокс: “Поэт всегда отшельник,
Ибо в одиночестве искусство”.


ДМИТРИЙ МАКАРОВ (с)

поэзия сотворения

Я пишу, потому что нет сил не писать,
И каюсь. Каюсь до крови на трещинах лба
Об асфальт, о стены Ваших несогласий
О тесные стенки жёлтого гроба,
В котором лежит наша поэзия. 
Почему же пишу? Да любовь замучила. 
Вымучила меня. А я тыкаюсь лицом тонким
В чьи-то плечи, в чьи-то губы красивые, 
В чьи-то... Ах! Всё пускаюсь в гонки
За свеженьким, ненаписанным.
Ищу, рыскаю, выражаюсь рифмами 
и листовками, и сонетами,
зарифмованными, как надгробия, 
комическими куплетами.
И всё люблю и жёстким сексом
Утверждаю любовь к неизведанному.
Ах, как пусто всё! Как заполненно.
Да не тем. И попусту.



КАРШИН (с)

Сельский священник

Сидит на скамеечке сельский священник,
И ждет, когда матушка спустится в сад.
Покойно кончается день понедельник,
Во вторник осенние листья летят.

Глаза прикрывает, но видит все то же -
Деревья, да тени листвы возле ног,
Да руку с прозрачною дряблою кожей,
Лежащую ровно, как желтый листок.

Чему улыбается сельский священник
Я вам не скажу, но взгляните, как сад
Дрожит и трепещет, колеблются тени,
И листья, к земле припадая, летят.