РАТЬЕР ДЖЕСС.




LORD WOODSTOCK (с)

Весна лет восемь назад

Странное отражение -
Двойник за темным стеклом -
Ночник - двойное движение 
Сложение усталых слов.

Sleep. Слипаются, тлея,
Склеиваются, томясь
Лучистый излом аллеи
И мысли ленивой вязь.

Так происходит встреча
Сущего с ложью "Я" -
Вечер - пора отречься
От лишнего бытия..

Стыд, страх, похоть и прихоть -
Скользкие крылья в смерть.
Было легко и ...лихо
Вниз из окна ...смотреть.

Но где-то внутри, в проекции
Крестика на груди
Верой согрелось сердце
В то, что я не один.


Лысеющий поручик

Жизнь прекрасна в понедельник утром 
Ну хотя б возможностью понять 
Что учебник "Как поддаться блуду" 
Мне, пожалуй рано закрывать 

Я люблю, признаться, это дело 
С этим вырос, этим искушен 
Я непринужденно и умело 
Приглашаю даму "на пистон" 

"О, мон шер, позвольте Вашу руку 
Быть со мною - окажите честь 
Что? Женат? Да полно, секс с супругой 
Это же, помилуйте, - инцест.." 

Но увы...Не то уже здоровье 
Я - один - и, верите ль, устал 
Мне четыре буквы в этом слове 
Как четыре кончика креста.



СОМОВ (с)

Концерт в музыкальной школе

В тисках атонального шума и гама 
взмолитесь о музыке как о пощаде: 
пусть виолончель – нет, виола-да-гамба – 
взахлеб умирает на сцене дощатой. 
На сцене дощатой отроческий бархат, 
аккомпанемент не в ударе – в запое… 
Давайте под генделя-шуберта-баха 
давиться слезами, давиться собою – 
не больно, не трудно, не совестно, если 
хотя бы с две тысячи первой попытки 
уверовать в темную нотную ересь, 
распятую на колченогом пюпитре, 
в полуденный спектр и медвяную гамму, 
покуда со школьной задроченной сцены 
рыдает по-вдовьи виола-да-гамба – 
и рушатся навзничь картонные стены. 



ЭД ПОБУЖАНСКИЙ (с)

стихи на наволочке

1
я буду умницей
прощай инспектор
забуду улицу
уйду в конспекты

а там Калигула
Тартюф и Яго
а мне б в каникулы
поляну ягод

а мне б отличницу
с искусом евы
при всей наличности
и чтоб я -
первый

2
какие мальчики пастельные!
смотреть
и попадая в масть
вновь симулировать постельную
нечеловеческую страсть

и пропадая в неизвестности
среди торжественных светил
лететь
наперекос к той местности
которой тело посвятил



ГЕННАДИЙ ВЕРНИКОВ (с)

Бродский и кошки. (по мотивам одной фотографии)

Кошки любили Бродского,
с виду совсем неброского.
Он, отбывая повинности,
им отвечал взаимностью.

Кошки когтями острыми,
днем на Васильевском острове
прочь изгоняли депрессии
от социальной агрессии.

После, уже в Америке,
стало спокойно. Истерики
кончились.Воздух с Гудзона
напоминал про зону.

Много писалось. Направленно,
зло, рваной рифмой отравлено.
Им восхищались издатели:
"Вот он, пророк от Создателя!"

Те, кто в поэтах давно были,
и не мечтали про Нобеля,
косо смотрели ученые,
словно в ЮАР на чёрного.

Правда после вручения
рукоплескали. Мучения
кончились. Надо жениться бы.
Стать вторым Солженицыным.

Тяжкая жизнь пророков
сплошь состоит из пороков,
поэтому, жаждут зацапать
критики душу кацапа.

"Сырость почти Ленинградская.
Где же тоска эмигрантская?"
"Жизнь так пресна без насилия.
Где же любовь к России, а?"

Как отпечаток отчаянья
в воздухе висло молчание
чаще и чаще. Но рифмы
были остры, как рифы.

Голуби с хлебными крошками
возобладали над кошками -
время, когда усталость
жизнь превращает в старость.

В этой людской круговерти
он не заметил смерти,
и растворился в синем
небе над вечной Россией.



Возвращение

Слышишь, я снова пришел. Встреть меня тёплым туманом,
по лесу взмахом раскинь в лапах еловых нежность,
я без тебя приобрел вдумчивость и гуманность,
но позабыл про любовь в этих раздольях снежных.

Где ты? Разрушь мой страх! Страх он проходит, боль же
много сильнее его, мстительней и совершенней,
ты - моя боль, и её - стало значительно больше,
я много лет служу одушевленной мишенью.

Я оглушен тишиной. Только скрипение древи,
да тихий шелест ветвей в царстве зелёной хвои,
я тебя жду, открой в сказку стеклянные двери,
в сказку, где наша любовь станет отдельной главою.

Стало быть, двинусь вглубь, в вечную девственность чащи,
Птицы, взлетайте ввысь, звери, вдыхайте запах!
ты не умела жить в прошлом, и в этот миг настоящий
я ухожу вслед за солнцем. За горизонт. На запад.

Буду искать любовь. Боль мне послужит, как пеленг,
солнце укажет путь - замкнутый путь по кругу,
есть ли в пространстве тот, мною придуманный берег,
где ты блуждаешь дождем, или вздымаешься вьюгой? 

Выйди, вернись и забудь, дай мне увидеть лик твой,
Я постарел, стал другим. Люди стареют с годами.
Много грехов за спиной, и ни единой молитвы.
Крест - не по мне, меня ждет серый надгробный камень.

Это всего лишь слова. Я ненавижу жалость,
и прорастать не умею, корни пускать сквозь наледь,
только вот здесь с тобою, я под землей продолжаюсь,
эта подземная часть - как о несбывшемся память.



АНДРОНИК НАЗАРЕТЯН (с)

Ялта

Только и памяти - черный хозяйский щенок
Спит на открытой веранде. В соседнем костеле -
Ave Maria, и сверху священный клинок
Смотрит с отвесного шпиля на Черное море.

Так приближается старость, кончается страсть
С первым троллейбусом в маленькой раме оконной,
Так в восходящем потоке не может упасть
Всадник сияющий с тоненькой саблей картонной...

Вот оно! - Ветер, и море в полнеба, прибой
Лупит наотмашь по пристани розовым флагом.
Вот они - мы, и над самой моей головой
Белая чайка, еще не увиденным знаком. 

Снимок становится резче, и - черный щенок
Спит на хозяйской веранде, и крест на костеле,
Тенью тугой наливаясь, глядит на восток,
С тонкого черного шпиля на черное море.


Москва

Стихами, умниками, бабами,
И новорусскими и теми,
По самой задней части слабыми
И по передней не по теме,

Трамалом, кайфом, драм-энд-бейсами,
Дизайнерами, драйверами,
Торчащими от ветра пейсами,
Авессаломами и псами,

Братвой, гульбой и перестрелками,
И недоделками - врагами,
Сучеными, друзьями мелкими
И слякотью под каблуками

Москва моя... Все это вспомнится:
Моя дурная несвобода
Отимигрировать, опомниться,
Бежать бегом до самолета...

Своими всеми подворотнями,
Подъездами и чердаками,
Как шопотом рядились сводками
И отдавались дураками....

А ты - ругаясь, мелко крестишься,
В тугие юбочки рядишься,
То блядью у подъезда вертишься.
То, чисто, в блейзеры садишься,

А то в Малаховку, где лопасти
Предгрозовые ловят ветер,
И вечерами пишешь повести,
И спишь со мною на рассвете.


Канте хондо

В электричке метро - ты не знаешь - за черным стеклом
Вдруг качнется Мадрид, застучат в темноте кастаньеты,
Будто шарканье сбилось со счета в пылу городском,
И поводит округлыми бедрами жаркое лето.

Задохнись, затяни канте хондо, давай, гитарист, -
Не угнаться сопелке за воем разнузданных станций.
Маракасы твои берегут твое не-постоянство,
И срывается голос и вьется нелеп и нечист.

Заглуши мою боль по ночлегу и в вихре таком
Дай понять мне хотя бы, что это творится такое.
Но уже раздвигает мне губы тугим языком
И сжимает запястья шальная Солеос Мантойя.

И сирень зацветает на левой груди у нее,
И ладонь как суденышко тонет в крахмаленных юбках.
За Кропоткинской - Господи! - имя второе мое
Вспоминает и тает за первым вагонным приступком.

Оглушен, оглоушен, я прибыл, пора выходить...
И качает походку портвейном такого разлива,
Что сначала бы выжить, подняться, вдохнуть, закурить
И опомниться и распрямиться легко и красиво.



ЯШКА КАZАНОВА (с)

***

сладко спит малютка Беатриче, 
а любиться - то ли жаль ей, то ли лень ей. 
нас с тобой разделят электричеством, 
чтобы избежать сопротивленья. 

у соседки снизу хрупнет лампа: 
в темноте не разбирая линий, 
мальчик жиголло спешит блеснуть талантами, 
самородочек периферийный. 

ты плечо закутаешь уютней. 
ты проглотишь прежние глаголы. 
и уйдешь, покачивая юбками. 
и останешься дверным проёмом голым. 

нас, наверное, давно уже не ищут 
сладко спит малютка Беатриче 
и мишенью щурится на дартсе 
синеглазый стройный мальчик Данте 


fool moon

эта жёлтая сука тебе не давала спать.
ты вставала, ругалась, включала на кухне свет
наливала ей в миску сока, кидала овса,
машинально стирала остатки косметики с век.

эта жёлтая сука скулила, кусала подол,
забиралась в постель, ошалело дышала в лоб.
ты ей гладила уши, позволяла лизать ладонь,
говорила ей "банга", напрасно. не помогло.

эта жёлтая сука все время ныла: "пойдём!"
ты влезала в джинсы, в ботинки, в свитер, в черный бушлат
ей на шею кидала привычно-тугой поводок,
сиротливой квартире звонко кричала: "ушла!"

а когда вы бежали по улице, падая в снег,
и смеялись. как те, кто уже безнадёжно жив,
эта жёлтая сука шептала тебе Массне.
этажи... подъезды... парадные... этажи...

а я видела вас. я курила горькую муть.
из вишнёвого дыма дюймовочкам строила зонт
и мне верилось, что теперь не уйдет ни к кому
эта жёлтая сука с латунно-лунным лицом.