- Ты уж извини, - говорит она уже не злобно. - Я тебя не пойму. Ты хотел это молоко в большую кастрюлю перелить.

- А, - порицает он, - а кто в нее яблыки полежил? Я?

- Машка.

Он переворачивается, отчего все одежки, которые он на себя навалил, сползают.

- Зачем было столько детей рожать?

- Два! Это - "столько"! Что, много?

Он обвинительно подымает палец и тянется.

- А бегают - четыре... Это тебе - что?

- Это ты у Натальи Борисовны спроси про двух остальных, - говорит она. - Мать твою, огурцов! У меня банок не хватит, слышишь?

- Это вот - что я их не привез, да? Да?

- Нет, - она вздыхает и причмокивает своему отражению в далеком зеркале; зеркало видно в щель между печью и стеной. Мол, это не муж, а черт-те что.

Крышки кипят, банки изнутри покрываются паром. Она берет одну из них и с натугой втискивает в нее скрипучие огурцы. Он перелистывает страницу. Сальный чубчик падает на лоб.

- Это что, - говорит она, - хорошо так вот лежить?

- Хорошо-о... - блаженно говорит он.

- Нехорошо, - не соглашается она. По дну банки стучат горошины черного перца, сейчас она захлебнется рассолом. - Хоть бы чего пошел поделал. Хоть бы Сашке помог.

- Я баню топлю, - в его голосе сквозит самодовольство Его Трезвого.

Она скептически улыбается. Ну-ну, мол. Ясно все с тобой. Баню топит. Да. - "Ты даже ложку не так держишь", - думает она. Сказать вслух почитая излишним. Но думает. За окошком хлещет косой дождь. Не вчера он начался и не сегодня закончится. Земля набухла, в колеях и бороздах вода стоит, в картошку не зайти.

На пороге возникает, раздвигая во тьме висящие где-то сверху банные веники, баба Надя. Она велика и обильна.

- Дождик, - говорит бабе Наде приятную вещь невестка.

- Это мягко сказано, - отвечает баба Надя. Груди ее под халатом колышутся в сером сыром воздухе, как диковинные плоды. - Не пасут, ироды, - бурчит она. - Пьють, наверно.

- Пятый день, - констатирует невестка. - Ты у них была?

- Замок на дверях висит, и все. Говорят, со вчерашнего вечера не появлялись.

- Пьют, наверно.

- Да конечно.

Она выходит во двор с полным ведром грязной воды и, высоко поднимая ноги, идет ее выливать. Косой дождь застревает в ее завивке; кудряшки слипаются. Капли стучат по донышку пустого ведра. У фермера Семенова горит фонарь. Собака в новой будке, дом кирпичный, крыт листовым железом, а бак на тысячу литров покрашен в синий цвет, чтоб никто не догадался, что он из нержавейки, и не упер бы. А вот ее дети у Семенова на веранде играют с фермерской дочкой Валентиной. А фермерская жена небось огурцы тоже закатывает. Отчего так славно живет фермер Семенов? Мишка тоже много зарабатывает, только привычки у него нет. Деньги его как-то вдруг оглушают, будто пыльным мешком. - "Оба-на, жена, дваццать тысяч!" Дурачок.

Дождь. А в Греции все засохло, пожары под Афинами. Поделились бы своей жарой, мы б им дождичка подкинули.

Ого, он вышел. Сподобился. Пошел Сашке помогать. Саша строит в сарае новую кухню. Работает Саша невыносимо медленно, отмеривает не семь, а сорок семь раз, точен, как немец. Ходит, присматривается брезгливо. - Тюк! - присматривается. - Тюк! - аккуратист. Зато все, что Саша построил, и вообще все, с чем он имел дело, стоит уже который год, и три века еще простоит, времени не подвержено. Машина как новая, инструменты все в полном порядке, а сам ну никак на свои сорок не тянет.

- Кать! - мужу неймется глядеть на Сашину аккуратность. - Кать, он печку по третьему разу белит.

(Полюбуйся, мол, на этого урода.)

- А что делать, - говорит Саша, - иначе краска держаться не будет.

- Ты уж слишком-то толсто не намазывай, - советует она. - Отвалится.

Саша ме-едленно, как муха в варенье, берет кисть и окунает ее в побелку. Кисть выходит на поверхность, ме-едленно обтирается с двух сторон о бортик. С нее капают три капельки и смачно падают обратно. Саша, поворачивая кисть, чтоб с нее не текло, прикладывает ее к печке и тщательно разма-азывает...

- Надо все делать как следует...

А неизвестно, кто будет хуже годкам к семидесяти. Саша или его братец, муж. Саша уже сейчас каждую копейку считает. Так что это еще неизвестно, во что он превратится. А этот вообще считать не умеет. Дети только и сидят у Семенова. Нехорошо. Что им там медом намазано? Что, дома плохо? Жена Семенова может подумать что-нибудь. Нехорошо.

Шлепая ногами по полу и пригибаясь, бежит баба Надя с кошачьей миской.

- Не пасут, - приговаривает баба Надя, - пьют... Надо самой пойти накосить...

Она берет полновесной рукою банки с огурцами и составляет их в таз. Таз волохает на веранду. Куда поставить? И без того банок тьма тьмущая. С потолка валится песок, всюду запасы, запасы, запасы... Хозяйство.

- Жрать давай!

- Зови детей.

Она собирает на стол и представляет себе, как Он катится по тропинке к дому фермера Семенова, под круг света от семеновского фонаря, как пытается постучаться у ворот. Фермерская жена, наверно, делает вареники с вишнями. Какие мама делала вареники с вишнями в молодости! Был жаркий полдень. Она, маленькая, сидела около прогретого солнцем сруба недостроенной бани, на полянке, где сейчас рощица, в траве. Лето, теплая пыль на дорожке. Зной, солнце, стрекозы.

Она собирает на стол и представляет себе, как Саша говорит бабе Наде: "Иду, иду", а сам все мажет, и мажет, и ма-ажет... И как он говорит бабе Наде: "Сейчас", а она ему: "Пойдем". А он ей говорит: "Иду", и макает кисточку. А она ему...

Сколько можно выходить под дождь!

Время после обеда до бани. Тикают часики. Как будто пришел кто-то. Ну конечно, Галя пожаловала. Галя без собак не ходит, и Он шутит, что это собаки завели Галю, чтобы Галя их кормила.

- Ну что? - весело спрашивает Галя, - Дождик, да?

- Ох, - говорит она, - и не говори же. И верно.

Рукой машет.

Галя ходит босиком, когда снега нет: энергия, говорит, чтоб не терялась. И всех агитирует, сподвигает. На огороде у Гали растут болиголов и хвощ. Картошку Галя расположила по спирали. И во все это верит.

- Как, - говорит, - чувствуется через струйки общение с небом?

- Ой.

- Вот то-то! - возрадовалась Галя. - У вас дом стоит неправильно. Его бы вон туда метров на десять, и у Него бы сразу все выкобенивание рукой сняло. Да и у тебя.

- Да я-то ладно.

- Что Он делает?

- Баню топит.

- Ох, какое большое дело!!

- И не говори же.

- Я тут, это. Налимова-то не видела?

- Нет.

- Чего-то он уже два месяца не появляется. Я к Ленке зашла, мне этот-то, Димка, и говорит: "А мамы-то нет, она у дяди Вити". Я говорю: "Что, любишь дядю Витю-то?" - "Люблю". - "Подарки-то дарит?" - "Машинку подарил, мяч такой обалденный. Конечно, дарит, дядя Витя же мамкин любовник".

- Четыре года!

- Пять уже есть. А твой-то как "дядя витя"?

- Тихо! Ты в уме?? Тут же Он. Ну ты даешь...

- Ну я это, ладно...

- Вообще, знаешь... Наверно, все уже. Хватит.

- Все?

- Да.

- И что ж, вот так? - удивляется Галя.

Она вздыхает. Дождь за окном сечет ольху, удивленно говорит "о", укает ветер, и вместе получается несчастная любовь, "дяде вите" - дальняя дорога и казенный дом, ей - нелюбимый трефовый валет.

- Ну... - говорит Галя.

Галя не может так. Она человек деятельный. Гале кажется, что Господь каждую ночь не ленится советоваться с ней, Галей. Только бы успеть под утро обернуться вниз. Галя знает, что однажды она не успеет. Как-то ошиблась дорогою - Север дул, руку занес - за лес, на тот край, к Боровскому. Ага? Спала в рваной шапке на сосенной земле. Не пьяная была.

- Не плачь, он вернется.

Гавушки, гавушки! Умные морды, не лают. Сенбернар Гром, беспородный Дружок, овчарки Миляга, Бедняга и Парняга, спаниелька Соня и маленький белый кутенок Шарик. Мокрая солома. Тайга у нас, комары, низины, клюква. Тронь мое лицо мокрой веткой. Повсюду напитано водою и спиртом все, что может впитывать. Земля урчит, не принимая больше влаги. Необыкновенно яблочное лето. Яблоки сосут из земли соки, наливаются, страшно трещат веточки, все деревья в садах усыпаны осенними полосатыми и белым наливом. На каждом прутике со всех сторон яблоки. Свежий яблочный запах носится над низким берегом. Если ехать из Питера на юго-восток, из Вологды на запад, из Новгорода на северо-восток...

| Листы : 1 2 |