ЛЮБОВЬ ЧЕКАНОВА (c)



***

Господь ровняет чаши на весах
С холодной искренностью мастера вещей.
Качнулась чаша мастера в руках -
Окончен век священных мелочей.
 
Под натиском последнего порыва,
Под густоту дождя и сумерек, и слез
Уходит век. И нет тебя и мира,
Как будто поезд мчится под откос.
 
И режет слух разорванная нота,
И кровью хлещет горло у чтеца,
Касаясь холодом стремительного перелета:
Из красок жизни в серый тон холста.
 
***

Глотай взахлеб эти крупные дикие шары.
Ты уже не поймешь, как преломляется хлеб,
Как нежность дается и восполняется малым,
Что нет от любви избавления и спасения нет.
 
Но сырость такая, что Англией пахнет и солью,
И сбитостью волн у причала, но чаек услышать не в пору
Что я задыхаюсь и грежу, между «Домини Анна», тобою
Под сводами храма, под темной тяжелой водою.
 
Дай снега в затылок, горячего чая в приманку,
Не то загустеет мой бред - окольцованный хмелем бессонным
Свисток паровозный, возня и вагонная давка,
И ложе разбито, и путь ни прямой, ни окольный.
 
 
***

Кто бросал белых птиц, мостовые Москвы измеряя,
Кто глотал сонный воздух и смешивал с черной водой,
Кто приласкивал мальчиков - ангелов тихого рая,
Кто поет, кто целует, кто едет домой.
 
Но не сказано слово, а хочется Бога и сна,
Чтоб по-детски прильнутъ и уснуть у тебя на коленях,
Чтоб тянулась и в лоб целовала весна,
Чтобы рушились зданья, терялись люди и зренье.
 
Так с размаху, без ладана ходишь по сердцу.
Милая, скоро я с Гофманом пить буду нежным.
Тот, кто целует, поет, неприкаянный носится,
Тот скоро забудется сном безмятежным.
 
Не любовь, а блажь, маскарад, шутовской балаган,
Не хватает цыганки-гадалки, гитары и песни.
Кашляет Гофман - простужен, он стар, а не пьян,
И поэтому он мне не интересен.
 
И с головою в огонь, с расторопностью птичьей.
Забыться, очнуться рядом с чужою женой.
Господи, птицы, Господи - это лишь снится!
Господи, кто-то поет и целует, и едет домой.
 
 
***

И гарь, и блуд, и сон кромешный.
Немое время бьет наискосок,
Чтоб крови цвет и цвет небесный
Слились и пулею вошли в висок.
 
От женщины нежной до мокрого снега, не жди
Ни слова, ни шепота - закон расставания лют.
В Петербурге теряясь, от Исакия страшно в ночи,
И кони, 6унтуя, Аничков мост стерегут.
 
 
***

Харону гнушаться ли Стиксом, предвидя заботу о времени.
Мне ли бояться Харона - клеточной этой тоски.
Жизнь демонически правит, с отмашью бьет по темени
И невозможна защита правой и левой руки.
 
Но до последнего станешь, станешь по глупому верить
В сроки невидимых линий, где нежность не спутать вовек.
Осень слепую колдовку шагами холодными мерить
И до последнего верить, что невозможен побег.
 
 
***

В Петербурге теряясь, полячка, не станешь, не будешь теперь
Торопить это время: закон расставания лют.
Я в холодной Москве, как охотником загнанный зверь
Презираю людей и домашний с собакой уют.
 
День за ночью ложится, крепчает мороз, и только осталось
Жизнь продолжать, глотая соленую правду, как дым.
От женщины нежной, от снега, от неба ночного - усталость.
Расставания круг замыкая молитвой и возвращеньем твоим.
 
 
***

Оставленной чашей, разбитой не в пору, а впрок
На сонном столе, захламленном остатками пира.
Я вижу себя и где прежде присутствовал Бог,
Нет тебя, ни покоя, ни мира.
 
И это теперь Клеопатрова ложа страшнее!
И глаз не сомкнуть, все чернее ночи.
То ли след от петли почернеет на шее,
То ли садовник к розе нож свой наточит.
 
Но ты далеко и тебе не понять, что возможно такое
При сухости воздуха, где-то в сетях Тавриды
Соленую пену глотаешь и ждешь прибоя,
Пьешь вино, разрешая ласкать себя, видно.
 
Но в Тавриде теряясь, не скроешь для сердца и глаза
Знакомого имени, памяти, и тихо обратно вернешься.
Оставленной чашей, расколотой надвое сразу
При встрече, кажется, смущенно мне улыбнешься.
 
 
***

Сочно натянуто небо и в ровень тягаться со смертью.
Ты пьяна от канкана, твой косится зрачок, Ла Гулю.
Я запах запястий запомню и нежность глотками измерю,
И нежность твою и измену как неизбежность приму.
 
И как удержаться - ни мерой, ни мором, ни болью.
Песочное время сочится, изменчивы правда и ложь.
Лишь только коснешься губами, теряю и силу, и волю,
И звук преломляясь, в гортанную плавится дрожь.
 
Мне больно прощать и прощаться мне стало знакомо.
Расквитаться со мною, что стоит тебе, Ла Гулю.
Я чувствую горечь от хлеба и бренность от прочности крова,
Но нежность твою и измену как неизбежность приму.
 
Я те6я не найду - ты в блудливой Москве затерялась.
Мне смерть не осилить в кокаиновом запахе ночи.
Пусть тебе, как и мне, теперь ничего не осталось,
Кроме линий руки, кроме мертвой звезды и пророчеств.
 
 
***

В голове помутившийся воздух от сырости Петергофа,
От скудности жизни прошедшей, от боли, баланды и 6ед.
Сиамскою кошкой коварною кроить из меня скомороха
Хватит ли силы милая, хватит иль нет!
 
Только не станешь прощаться, ведь времени грань неразрывна
С осенью, ставшей слепою, от нежности рук и плечей.
Осень, слепая колдовка - гордой волчицею Рима,
Кормит надеждой последней от крови и плоти своей.
 
 
***

Печаль гнетет, как утопленник в проруби
Страшнее крещенских морозов и шуб.
Страшнее безликого сна. И усни,
Попробуй, тогда полумаску губ
 
Разжать, пока отворяются спящие окна
И медь превращается в золото ночью.
Пока твои слезы и слова не умолкли
Глохнет Вселенная с дьявольской мощью.
 
И ты успокойся, оруженосцу велит прямота
Доспехи, как ларь за хозяином вслед
Нести, так печаль тяжела
С падением города и комет.
 
Печаль не страшна расставанью. Я ноту обид
Вытяну, как Бетховена мрачное жало.
После всех панихид и воздух кипит
И дышит аортой концертная зала.