АНДРЕЙ БОРЕЙКО (с)



Сватовство

Все выпачкано в липкой паутине
пустого, неприглядного житья.
В сатине, кринолине, крепдешине
является похабная сватья

и теребит засаленные рюши,
и шамкает припадошной губой,
и шелестит в мои глухие уши,
и хвалится и хвалится тобой.

А я сижу и тихо сатанею,
в глазах мелькают сполохи огня;
круги сужаются, безумно давит шею.
Не трогайте хорошего меня!!!

Я чувствую межпозвоночной жилой
с отчетливой и жуткой прямотой
как ты придешь походочкой бескрылой.
Безносая. С косою. И с фатой.
две доски из мандельштама

***

"на красной площади всего круглей земля"
я не покойник я на ярус ниже
на поводке из длинного рубля
бессмысленно ползу по черной жиже

в трупообразных лицах москвичей
я различаю признаки распада
еще не твой уже почти ничей
сам виноват мол так тебе и надо

ты поводок покрепче мой держи 
как вечный школьник маму-раму мою
держись мужик мы смоем эту жизнь
и по миру пойдем с пустой сумою

***

мы по миру как по воду пойдем
устроим пир для воронов и волков
и будем пить пока не упадем
в салат из пересуд и кривотолков

и краем блюда выгнется земля
хлеб островом а море станет чашей
цветок в стакане мачтой корабля
в нестройной и хмельной армаде нашей

солеными губами шевеля
покинем бермудовый треугольник
не рыжий кормчий встанет у руля
а мандельштам печальник и крамольник

***

В то время мне ложились в руку сны
как живописца радостные кисти.
И я писал портрет моей весны:
все грани мира были мне ясны,
и тайны открывались в птичьем свисте.

Я познавал несбыточный язык
лесной тропы и камышовой пади,
где под суровым росчерком грозы
не капли низвергались, но азы
на водомерок тонкие тетради.

Кто там свистел, кто щелкал и трещал
в листве густой невидимый и быстрый?
Чей голос ему в чаще отвечал,
и кто призывно ветками качал
над берегом Колочи или Истры?

А лес дышал и пил вечерний свет
как вина пьют, от нежности хмелея.
Я вопрошал, и он держал ответ:
то сойкой, то кузнечиком в траве,
то набегая тенью, то светлея.

Те дни остались медом и вином
(сон-пасека, сон-ягода живая)
в портрете женском темном поясном,
в календаре забытом отрывном
как радости закваска дрожжевая.

***

Посмотри как червями изгрызено чрево Москвы. 
Неизменна строка в сочленении: "made in Мытищи". 
От гранитный корней до бетонной надземной ботвы 
Ароматный поток сквозь морену песчаную свищет. 

Я любил этот запах до слез на пути в детский сад, 
В междуречьи асфальтовой корки с каналами грязи, 
Среди мнимого круга врагов и военных засад – 
(Мягкий ветер утробы земной) то варяги, то фрязи. 

Простучали года, я узнал метастазы метро – 
Эти патлы медуз, колтуны новостроечных станций; 
Лысоватые боги не лыбятся больше хитро, 
И не в моде давно социально опасные танцы. 

И теперь, провожаемый взглядами синих менад, 
Погружаясь в безумие в поисках лучшего перла, 
Я уже не волнуюсь, вдыхая магический яд, 
Но, подобно Орфею, схожу в чернокожее жерло."

***

Значит, снег… И ты на фоне снега
все глядишь в мутнеющий проем.
Крупная звезда, наверно Вега,
в завитке запуталась твоем

и погасла. Ветки, ветки, ветки –
сеть морщин над парковой тропой.
На казенной наволочке метки –
отпечаток родины скупой.

Снег идет… легко, неторопливо,
и скрипит несмазанная дверь.
Ты стоишь и смотришь терпеливо.
Ты такая тихая теперь.

Мир в снегу. Земля белее мела.
Изморозью тронуто окно.
Белый лебедь! Белая омела!
Белое сухое толокно.

Белый бинт… но, знаешь, сердце чует
это нас с тобой, наверняка,
белизной бинтует и врачует
добрая и крепкая рука.