Следующие несколько дней майор Мирошниченко неосознанно караулил Леночку у подъезда, старательно вылизывая машину. Его "копейка", и без того находившаяся в прекрасном состоянии, стала блестеть, как бриллиант. На третий день ему, наконец, повезло. - Здравствуйте, - вид у нее был какой-то грустный. Мучаясь от сознания, что он опять лезет не в свое дело, Александр Иванович поинтересовался, что случилось. - Да так. Быт театр не любит. У нас конфликт с дворничихой. Она нас закрыть хочет, утверждает, что мы какие-то санитарные нормы нарушаем. Дура, конечно, но она такой, понимаете, старой закалки тетка... Александр Иванович посмотрел зачем-то на небо, словно определяя, не будет ли дождя, и решительно сказал: - Едем! Анна Иванна обалдела, когда к ней подошел интересный мужчина, представился майором милиции в отставке и очень вежливо с ней заговорил. - Посмотрите, двор аккуратный, подъезд чистый, дети к культуре приобщаются. Вашу работу, опять-таки, ценят. Ничего нового он ей не сообщил - артисты эту чухню твердили постоянно, но все, сволочи, неинтеллигентно так, не по-человечески. А этот - сразу видно, что майор. - Да ланно, - величественно сказала она, скрывая смущение, - пусть уж. После этого эпизода майор Мирошниченко стал в "Бегемоте" своим человеком. Незаметно он оказался втянут в какие-то хозяйственные дела. Его использовали как шофера, и иногда он ездил так много, что ночью не мог заснуть, представляя узкие дворы Петроградской стороны и мокрые листья, прилипшие к разбитому асфальту. За эти поездки и прочие услуги, которые ему случалось иногда оказывать труппе, его бесплатно пускали на спектакли и изредка - на репетиции. В театре шли четыре постановки - "Вишневый сад", "Кукольный дом" шведа Ибсена, пантомима "Ромео и Джульетта" и комедия по Ильфу и Петрову. Александр Иванович пересмотрел все, а кое-что и не по одному разу. Комедия была невероятно смешная, но все-таки проигрывала по сравнению с остальным. Особенно хороши были "Ромео и Джульетта". После совершенно традиционного "Вишневого сада" к жанру пантомимы он отнесся с подозрением, но уже через десять минут после начала спектакля был покорен. Поздно вечером, поставив машину в гараж, он не сразу прошел домой, а прогулялся по сырому скверу, думая: "Это как же так? Ведь ни слова не сказали, ни слова! А все понятно". Первое время он беспокоился, что делать, когда вернется жена - вряд ли она оценила бы его новое увлечение, да и неловко как-то было - как маленький. Машка, например, которой он неосторожно проговорился о театре, только рассмеялась. - Ленка?! Офелию?! Боже! А я тогда - Дюймовочка! Ну, дед, ты даешь! Но и тут судьба ему улыбнулась. Лариса позвонила через две недели после отъезда и сообщила, что теща сломала ногу и надо, чтобы с ней кто-то пожил, а остальные заняты. Он сказал довольно сухо: "Конечно, оставайся". Лариса спросила: "Ты расстроился? Ну я же слышу, что расстроился, я тебя знаю. Ты не волнуйся, я скоро приеду". С тех пор он пошел вразнос - безнадежно сбил свой когда-то строгий режим, ложился поздно, вставал чуть не в полдень, питался кое-как, загубил любимый Ларисин цветок "Щучий хвост". От такой разгульной жизни самочувствие немного ухудшилось. Но зато что за наслаждение было ходить у подъезда, поглядывая свысока на маленькую толпу желающих приобрести лишние билеты, и помнить, что тебе-то место в зрительном зале обеспечено! Люди новые не знали, что билеты надо заказывать заранее - помещение у театра было очень маленькое, - и он с удовольствием давал доброжелательные советы, когда лучше подойти и что стоит посмотреть в первую очередь. Еще приятнее было провожать в ночь последнего зрителя, дожидаясь Леночку и Алексея, чтобы отвезти их домой. Каким-то образом актеры догадались, как трепетно он к ним относится, хотя он ни слова им об этом не сказал, и помыкали им так, что он только удивлялся. Одна Леночка, которая не могла перестать относиться к нему как к деду своей подруги, да, пожалуй, еще Алексей, человек замкнутый и довольно неприятный, держались с Александром Ивановичем с неизменным почтением. Лешу было жалко. С Гамлетом у него что-то не ладилось, и он ходил мрачный и нервный, с режиссером Бородой - это была фамилия, а не прозвище - рассорился вдрызг. К месту и не к месту он вставлял в разговор стихи, что-то бормотал про себя и однажды чуть не убил, фигурально выражаясь, малолетнюю поклонницу, которая подстерегла его у входа в театр, чтобы получить автограф. Однажды он пришел на репетицию пьяный. Борода сначала ничего не заметил, и только через полчаса, когда Алексея совсем развезло в тепле, прекратил репетицию. - Пьяный Гамлет! - сказал он язвительно. - Это новое слово в искусстве. Милый Лешенька, не тот у тебя талант, чтобы так себя вести. Иди проспись, завтра поговорим. Александр Иванович вышел вслед за нарушителем порядка на улицу. Тот стоял, чуть подкачиваясь, и курил. - Бросать пора это дело, - вдруг сказал он совершенно спокойно - Профанация все это. Борода, гений хренов. Я бы в летчики пошел, пусть меня научат. Александр Иванович заволновался. Уход ведущего актера означал крах, смерть спектакля. А допустить гибель "Гамлета", которого он тайно лелеял в своем сердце, было никак нельзя. - Леша, вы не правы. Не надо бросать. Все у вас получится. Вы - лучший Гамлет, которого я когда-либо видел, - получалось не то, что-то в духе сериалов, которые любила смотреть Лариса. - И много вы Гамлетов в своей жизни видели? - Алексей взглянул на собеседника с любопытством и жалостью. - Нет. - А вы посмотрите. Алексей отсутствовал неделю, во время которой Александр Иванович умирал тысячи раз, а потом вернулся. Его возвращение больше напоминало явление Призрака отца Гамлета, чем самого Гамлета - во всяком случае, присутствующие побледнели. Выглядел Леша хорошо, отдохнувшим и веселым, только вот волосы у него стали ослепительного яично-желтого цвета. Реакция труппы была более чем бурной. Борода был уверен, что над ним издеваются - правда, он всегда был в этом уверен. Это преображение холодно восприняли даже Алексеевы поклонницы, завзятые "Бегемотки", но ему было все равно. Он вернулся работать, и работал, как вол. Правда, игра его стала какой-то дикой, он паясничал и развлекался импровизациями, но Александру Ивановичу - чуть ли не единственному - почему-то это нравилось. Однажды, когда Леночка приболела и не приехала на репетицию, они возвращались домой вдвоем. - Знаете, Александр Иванович, я понял. Гамлет счастлив умереть, понимаете? В этом вся штука, - Алексей смотрел сквозь собеседника и обращался, в общем-то, не к нему, а к самому себе. - Он так устал, что все легче, чем жить, понимаете? Это должно выйти. Мать жалко, Офелию жалко, себя жалко. Он устал жалеть. Розенкранц и Гильденстерн... Полоний... Александр Иванович почувствовал себя польщенным оказанным ему доверием, но было немного грустно находиться в стороне от творческого процесса. Что имел в виду Алексей, он не понял. А время шло к страшному дню премьеры. Играть стали вроде ровнее, а потом вдруг в каком-то неврозе все посыпалось. Леночка забывала слова, ломались осветительные приборы, а Борода ходил бледный и кроткий, как ягненок. В последний момент обнаружилась множество недоделок, в основном организационного характера - никак не могли забрать костюмы Призрака и Гертруды, заболел осветитель, не были готовы афиши. Александр Иванович целыми днями ездил вместе с администратором Алевтиной Геннадьевной по всему городу, и ему уже начал сниться ее визгливый голос. Времени на посещение репетиций совершенно не осталось, да он, полный неясной тревоги, не особенно на них и рвался. Казалось, что должно случиться что-то ужасное - загорится занавес, или кто-нибудь из ведущих актеров заболеет, или, может, дату в афишах перепутают. Он пытался издеваться над своими нелепыми ужасами, но от этого становилось только хуже - "Вот ты сейчас смеешься, а вдруг...". Время тянулось бесконечно медленно. Но тем не менее решающая суббота все-таки наступила. Вся ночь накануне прошла в сладком полубреду-полусне. Встал Александр Иванович ни свет ни заря, а еще каким-то образом надо было провести двенадцать часов. Постирал, достал газету из почтового ящика, даже помыл машину, но время все равно тянулось бесконечно медленно. Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем начало смеркаться и можно было отправляться. |