О.

Тайну мою под силу понять лишь тебе, грустная и нежная флейта, печаль мою дано воспеть только твоей лирической музе, кудесник Глюк. Плавная, но настойчивая, незаметная и неотступная, всепроникающая безысходность, заразившая мою жизнь, оставила мне единственное утешение - сумрачное, неровное забвение, приносимое терпким упоением болезни. Окончательно сросшись с недомоганием, я долгое время не покидал своего убежища, заключившего узника в теплое, парное, бревенчатое лоно. Дни и ночи сидел я у наглухо закрытого окна; непрерывное, непроходящее чувство боли крайне меня истощило, погрузив разум в томительное забытье, продав в рабство тонким, изысканным галлюцинациям.

В ветхом жилище, моей темнице, разбросаны тлеющие угли полумрака, оживающего после заката солнца - они, однако, не особо мне досаждают. Куда больше беспокойства доставляют страшные безоблачные лунные ночи, сочащиеся внутрь сквозь оконную щель. Дин-дэнг, капля за каплей, смелее и гуще, а спохватишься - поздно - ты уже по колено в искрящемся, вязком, тяжелом киселе, и - еще дымящийся, но уже застывающий студень заставляет тебя слушать тихое пение собственной тени.

Знаешь слова?

Будешь писать стихи - станешь поэтом, станешь воровать - будешь вором, ли-лыай. Капля за каплей, смелее и гуще, дин-дэнг. Я слишком зависим от песен от писем, она поет. Тщательно процеживая песню за песней, собери осадок: оставишь больше, чем сможешь выпить - смерть; оставишь меньше, чем нужно для освобождения -

Будешь слушать музыку - ???

Немощь.

Тот, Кто неделим - болен неизлечимо, а я успел раствориться и кристаллизоваться. Придет безлунье, и все тени - на волю, но сейчас безлунье спит, и моя тень, усаживаясь напротив, подцепив ложкой лунный комочек, плюхает светящееся лакомство мне в тарелку: попробуй, сегодня она сливочная.

Последние звуки, не выросшие, не взошедшие, без цвета и запаха - разве такое бывает? - багровые звуки флейты; возьми ее в руки, мягкую, мокрую пуповину - так, перебирая пальцами, выдуешь вечер, пусть он слижет рубцы с ладоней, теперь все равно.

Будешь слушать музыку, кудесник Глюк?

Музыку, Глюк?

Настанет час, и я тоже зачерпну стальным ковшом светлостеклянный кусок хуайкванг, гостинец для неизвестного наблюдателя, глядящего, как я - капля за каплей - вытекаю наружу из своих глазниц.

Я - кровь?

Кровь.

Сглотнув, выключил.

Восемнадцать месяцев я живу в Бангкоке, восемнадцать месяцев пытаюсь избавиться от мучительной зависимости слушать. Один мой друг, первым заметивший мое нездоровое пристрастие к звукам, пришел в ужас.

А что я могу сделать? Вид клавиши "play" сводит меня с ума.

Музыка повсюду: каждый призвук или полутон имеет свои неповторимые, хотя и изменчивые очертания. Если бы можно было сфотографировать этот поющий цветник! Но дело не в том, что я не могу передать то, что слышу. Дело в том, что девятнадцать месяцев назад я оглох, и поэтому не должен ничего слышать. А я слышу: музыку боли, которой нет, музыку города, который есть, музыку слов, которых не понимаю. Слышу, как садится солнце: перемотаю на начало, и - снова с того момента, когда оно в зените. Кроме того, я слышу голоса разговаривающих со мной прохожих на улице:

- Так кем же ты хочешь стать?

На самом деле они, наверное, хотят узнать, как добраться в ближайший торговый центр - несинхронно, невпопад, неуклюже преподносит мне воображение призраки сказанных слов. Мир тишины полон привидений, духов погибшей (неродившейся?) мелодии. Я слушаю Глюка ежедневно, включая проигрыватель, выходя на улицу, читая указатели: дин-дэнг, хуайкванг, чатучак - в любой букве - бездна. Будь ты проклято, поющее безмолвие!

Тот самый друг, что первым заподозрил неладное, водил меня к врачу.

- Надо проколоть барабанную перепонку, - сказал врач, чудовищным камертоном раздвигая мне ноздри (не знаю, что в действительности произнес оториноларинголог - он разговаривал с моим приятелем, повернувшись ко мне спиной).

Я ненавижу врачей, я их боюсь. Оториноларинголог - порождение тишины, в болотах "о" увязнешь и утонешь.

- О-ло-ло-ло-ло! - так подзывают крокодилов для кормежки.

Столько колец, что проще удавиться, чем произнести полностью.

- О-ло-ло-ло-ло! - говорит мне мой товарищ, протягивая рецепт, - доктор выписал тебе цианистую сонату, три раза в день вместо еды. И чаще проветривай помещение плюс обязательная влажная уборка - на второй день неубранные звуки начинают разлагаться.

Так и живу: хлопнешь в ладоши, а потом полдня выметаешь разноцветные осколки.

Я хочу, чтобы меня поняли вы, слышащие. Вам, возможно, иногда кажется, будто вы чувствуете цвета нот; причмокиваете, пробуете звуки на зуб (ля диез сегодня слишком горька) - все это явления совсем другого порядка, не имеющие ничего общего с тем, когда человек, неспособный слышать, подвергается постоянному нападению со стороны пестрой, ощутимой тишины, съеживаясь от атласного прикосновения белого пульса шагов на лестнице, внимая шершавому ворсу зеленого шума дождя за окном, опасному журчанию желтого скрипа соседской двери, становясь участником драмы, где цвета наливаются соком звуков, а звуки огненными шарами кружат по комнате.

Еще приходят письма - те, что снятся - других не получаю. Мятые конверты с газетными вырезками внутри: вытряхиваешь черные крючочки, связываешь вместе - струны готовы. Друг тоже приносит иногда записки, долго тасует - ну что, перекинемся? - кладет на стол: треугольник, квадрат, разложите картинки. Выбираю наиболее понравившуюся: чатучак. Город, крэк, рок'н'ролл.

Я обладаю совершенно бесполезной возможностью слышать неорганизованную мелодию цвета - полбеды. Я вижу звуки - ерунда.

Представляю себя графитовым стержнем, застывшим в артерии обкусанного карандаша: мой единственный визитер - моя тень, тень композитора - властным жестом принуждает меня занять место на проводах нотной тетради. Тело мое крошится, но я стараюсь об этом не думать: когда перестаешь думать о том, что болен - выздоравливаешь.

Пора рассказать вам, как это произошло. Я придумал ей прозвище - Глюк - из-за той оперы, про Орфея. До того, как я потерял слух, мы жили вместе три коротких полугодия, три маленьких вечности. У подножия первой вечности, за ширмой из сопок и дождей, Глюк разыгрывала небольшие пьески в домотканном театре теней: старинная семейная забава, ее бабушка и прабабушка и прапрапра бережно передавали кукольную эстафету друг другу из рук в руки, по кругу, пока очередь не дошла до Глюк. Прячась за ширмой, она смешно изменяла голос, многорукая и разноликая. Говорила: когда у нас будут дети, организуем семейный театр.

Хоть я и просил ее выбросить обременительный театральный хлам, она упрямо таскала за собой облезлый фонарь и команду тряпичных инвалидов. Мы часто кочевали с места на место в компании искалеченной, латаной-перелатаной труппы - в новых впечатлениях я никогда не испытывал недостатка, и вдруг - на тебе: ни огней, ни теней - один.

Любительские спектакли мы показывали в школах, детсадах и детдомах - я отвечал за музыкальное сопровождение. Глюк была помешана на чужих детях, я был помешан на компакт дисках: одно другому не мешает.

В наших непродолжительных гастролях, с ночевками где придется, нам отравляли жизнь многочисленные, общительные, гостеприимные соседи: никакие замки и двери не могли остановить нашествие радушных захватчиков с рюмками, бутылками и квашеной капустой. Я натягивал на голову подушку и притворялся спящим, но оккупанты брали подушку за угол, приподнимали, расставляли на моем лице рюмки, тарелки с квашеной капустой, проникали в норы ушных раковин, да оставьте же наконец меня в покое!

Треугольник равнобедренный, прямоугольный: я и Глюк - два катета, гипотенуза - ее семья, мастера наводить тень на плетень.

- Кем оно собирается стать? - вопрошала глава семьи, глюковская мамуля, потенциальная теща.

К сожалению, оно не планировало кем-либо становиться.

- Оно же никчемное, никудышнее существо,- продолжала развивать тему моей безнадежности критически настроенная глава всея семьи, - оно бы себе лежало ножки кверху держало да до одурения музыку слушало.

Будущая теща, психолог по образованию, меня открыто и искренне презирала. Она считала, что из такого ничтожества, как я, не будет толку. Кроме того, при помощи сложнейших психологических выкладок она убедительно доказывала мою совершенную непригодность к семейной жизни: Тот, Кто вырос без отца, никогда отцом стать не сможет.

Высказаться?