- Время.

- Да. Я знаю. Уже иду... Сейчас, - голос казался чужим. Высокий худой человек с седеющими висками, полжизни уже позади, и вот он - час... пришёл. Незваным.

В молодости всё казалось проще. И - легче, что ли... Да, он понимал, что будет страшно, трудно, невыносимо, но так... нелепо, ненужно... Нет, в молодости многое кажется проще.

Тёмный тяжёлый плащ вздымается ждущей шторма волной. Серебряная фибула, не украшение даже... пряжка... дешёвая, в любой лавке за гроши, если поторговаться... за два жалких дирхема.

Он провёл ладонью по полустёртой чеканке. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой, привычной шероховатостью отозвался под пальцами...

Всё. Время. Пора.

...- Твой последний шанс...

Улыбка на лице судьи - корявая трещина в стволе древнего лесного исполина...

* * *

Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги...

- Так как писать - через "О" или "А"? Или ты не грамотный?

Человек равнодушно пожал плечами.

- Пиши через "А" - не всё ли равно. И так и так неправильно...

- Почему? - очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого дворовый мальчишка вот-вот выдернет из хвоста жемчужное перо.

- Меня зовут Селим.

- Ну и?.. - вскинул брови писарь.

- Ничего, - сказал он. - Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так... размышляю. Вслух.

* * *

Герцог. Высокий, поджарый, наполовину седой, похожий на степного орла хищной повадкой.

Он. Собеседник Герцога. Ниже на полголовы, но в кости шире, скрытые тёмным плащом плечи выдают немалую силу.

Покой.

В отливающих зеленью канделябрах тускло горят фитили, бросая тревожные, рваные тени на лица собеседников. Заполночь. Сквозняки. Кутающийся в тёплую шерстяную накидку Герцог. Замерший в немой неподвижности, словно бы не чувствующий холода другой. На плече его - серебряная фибула, круг, разделённый надвое ломаной стрелой.

- И так, - говорит Герцог. Глаза его мерцают тем же зелёным огнём, что и медь канделябров. Тонкие губы цедят слова.

- И так, - говорит Герцог. - Вас зовут Салим Кандидо.

- Да.

- Это настоящее имя?

- Теперь - да.

- И вы хотите служить мне.

Герцог не спрашивает. Герцог утверждает.

- Почему? - а вот это вопрос.

- Мне нужен сильный господин. Сейчас самый сильный - Вы.

Герцог задумывается. Ненадолго, удара на три сердца.

- Хорошо. Но откуда я знаю, что ты мне не изменишь?

- Моё слово. Я буду верен вам до конца ваших дней.

- Но откуда я знаю, что ты сдержишь слово?

Теперь молчит собеседник.

- Вы - не знаете, - говорит он, наконец. - Но кто не рискует, тот...

Губы Герцога искривляются в жесткую полуулыбку...

- А всё будет очень просто, - говорит судья. - Однажды приду я, или тот, кто меня заменит, и скажет: время предавать. И ты - предашь.

- Потому что предавать - твой талант. Твой единственный неповторимый талант.

* * *

Он в тёмном плаще, разрываемом ветром. Под ногами - помост ратуши, впереди, насколько простирается площадь, море голов. Чернь вышла на улицы, требуя хлеба и зрелищ, вина и женщин. Крови господ и золота богатеев.

- Что вы хотите? - голос его разносится над площадью, как часом раньше - звук набата. Толпа взрывается криками.

- Стоп, - он поднимает руку. - Мне нужен человек. Человек, говорящий с вашего голоса и вашими словами. Один. Тогда я его выслушаю.

Толпа вздымается шумной волной, набегает на ворота ратуши, откатывается, снова набегает, и выталкивает из своих недр рослого темноволосого человека в одежде подмастерья.

- Это наш Голос! - вопит толпа. - Он говорит за нас!

Они стоят напротив друг друга: он, рослый, плечистый, в дорогом тёмном плаще с серебряной фибулой на плече, и Голос, не менее плечистый и рослый, одежды его просты, но если поставить их рядом, плечом к плечу - братья, не иначе, разлучённые ещё в детстве, но сохранившие фамильное сходство, несмотря на десятки прожитых раздельно лет.

- Здравствуй, Голос, - негромко говорит он.

- Здравствуй и ты, господин, - откликается Голос. - Говорить будем, иль сразу меня на дыбу - чтобы не терять время попусту?

- Сначала поговорим, - он улыбается, чем вызывает удивлённые взгляды свиты. Его не привыкли видеть таким. Его привыкли видеть мрачным, как сама смерть.

Ещё больше свита удивляется, когда он приказывает им удалиться.

- Давай, Голос. Я тебя слушаю...

* * *

- Ты предашь единственный раз, но этого раза должно хватить за глаза, - иногда судья говорит загадками. - Но чтобы предать, ты должен стать самым верным, самым честным.

- Любое данное тобой слово - станет камнем. Чтобы никто и ничто не заставило тебя его нарушить. Ты должен стать идеалом чести, идеалом добродетели. И неважно - кому дано слово, простолюдину или нищему, герцогу или придорожному дереву. Ты одинаково отвечаешь перед всеми.

* * *

- По рукам? - говорит он. Чем-то ему нравится этот Голос, этот простолюдин - как ни странно, именно таким он хотел бы видеть своего младшего брата, когда тот вырастет. Если вырастет...

- Ты даёшь слово? - спрашивает Голос. - Даёшь слово простолюдину? Ты - господин над господами, белая кость?

- Даю. А я не бросаю слов на ветер...

* * *

Герцог разъярённым вихрем врывается в покой, расшвыривая караул из городской стражи. И - останавливается перед ним, словно налетев на невидимую стену.

Он внешне совершенно спокоен, орлиный взгляд герцога - сверху вниз, на букашку, посмевшую иметь собственное мнение - его нисколько не беспокоит. Он молча ждёт.

- Ты! - кричит Герцог, его голос сдавлен от ярости. - Ты! Посмел ослушаться моего приказа?! Где Голос? Почему бунтовщики ещё не на плахе, почему я не слышу предсмертных криков?

- Я дал слово.

- Ты?! Я - твой господин! Моим приказам ты должен был следовать!

- Я - дворянин. Я дал слово. И пока я жив - крови в городе не будет.

Герцог весь кипит. Но пытается успокоиться.

- Подумай! Хорошенько подумай. Я - твой господин и я не хочу тебя потерять. Слово, данное простолюдину - ничто. Дворянин должен держать слово, только данное такому же дворянину!

- Моё слово - моя честь.

- Я твоя честь! - кричит герцог, брызжа слюной. - Беру твой грех на себя. Иди и убей бунтовщиков, сожги их дома... Если не можешь сам, скажи мне их имена - я пошлю кого-нибудь другого!

- Нет.

- Это твоё последнее слово? - глаза герцога опасно сверкают.

- Да.

- Стража! - кричит герцог. - Под замок его! В самый крысиный угол! Быстрее, пока я не убил его собственными руками!

* * *

- Сперва это станет привычкой, - говорит судья. - Потом это войдёт в твою плоть и кровь, станет частью тебя.

- А мне не нужно, чтобы ты притворялся. Мне нужно, чтобы ты сам верил в свою добродетель. Гордился собственной честью... Потому что притворство, даже самое искусное - всё-таки остаётся притворством. А фальшь люди рано или поздно замечают...

* * *

Сырой подвал, полный крыс и неясных, прячущихся по углам теней. Через узенькое оконце под самым потолком пробивается одинокий лучик света, косо падает на дверь.

Он прикован к стене. Толстая ржавая цепь начинается на его лодыжке, другим концом уходит в камень. Глубоко. Спокойно.

Поесть приносят трижды в день. Еда плохая, но герцог не приказывал морить узника голодом, поэтому еды много. И полный кувшин горьковатой воды. Он регулярно моет руки, лицо и шею, не давая себе зарасти грязью. Идёт второй месяц его заключения. Герцог до сих пор не сменил гнев на милость, а на ежедневные предложения выдать бунтовщиков он отвечает одинаково: нет. Я дал слово.

Высказаться?