Жадность мастеров иногда вообще не знает предела. Никогда не забуду, как однажды возвращались с одной подружкой из Шереметьево. Проводили приятеля в Лос-Анджелес, и решили, значит, двинуть к дому. Деньги все пропили, пока провожали, и в куражах подзабыли, что надо бы оставить на тачку. Был бы я один или с кем-нибудь из парней, базара нет, кинул бы мастера по самому простому сценарию. Но ведь с девчонкой так нельзя. Могут быть всякие осложнения. Эти гады и монтировкой саданут за гривенник. Им все равно кого - бабку, ребенка. А что лавэ нет, мы поняли, когда уже на стоянку пришли. Ночь. Автобусы все по паркам давно разбежались, да и, по любому, заподло на автобусе. Мастера, как всегда, такие тарифы объявляют, что мы понять толком с набуханными мозгами нашими не можем, кто из нас в Лос-Анджелес собрался - мы вдвоем или тот парень, который уже улетел. А может, это он нас провожал?.. И тут я вижу деревянный сколоченный ящик со льдом. Рядом с ящиком валяются куриные лапы. Я подружку оставляю поотвлекать водителей, а сам, блаженно покачиваясь на морозном шереметьевском воздухе, по тихой сапе подхожу к ящику, засовываю в щели между досок пару куриных лап, подхватываю эту тару со льдом на руки и пру ее на стоянку. Подхожу к первому попавшемуся извозчику и прошу его отвести нас двоих - меня и девушку - до района и забросить "курочек" в багажник. Заранее сообщаю ему, что денег при себе нет. Рассказываем на пару трогательную историю наших проводов лучшего друга на постоянное место жительства в Америку и торжественно обещаем по приезду сбегать домой за деньгами. Шофер согласен, только просит, пока мы будем ходить, "курочек" у него тормознуть - в качестве страховки, если мы вдруг решим не возвращаться.

- Конечно, - говорим мы хором

- Ну и чудесно, - говорит он.

- "Курочки" хорошие, жирные, - говорим мы, а я думаю про себя: "Надо же какой тупой ишак! Ночью в международном аэропорту хорошо одетые и в хламину пьяные парень и девчонка, только что проводившие навсегда лучшего друга, суют ему в багажник ящик со льдом, из которого торчат куриные лапы. Это же бред. Такого ведь не может быть".

Но через минуту мы уже мчимся по трассе Е-95 в сторону дома и я заливисто вещаю про звездные дожди на Северном Кавказе. Дорогой мы пару раз останавливаемся - чтобы не заблевать салон, по очереди ходим делать амбре. Нас тормознул "Патруль Города" на предмет обнюхивания внутренностей подозрительного для них автомобиля. Мы попали в небольшую пробку при въезде в Москву. Но, в конце концов, не без вышеперечисленных приключений, увидели прямо по курсу знакомый жилой массив.

Прибыв на место назначения, мы неровными шагами вошли в разукрашенный местными художниками сквозной парадняк, и не успела еще за нашими спинами хлопнуть дверь, как эхом прокатилось визжание пробуксовывающих шин. Мастер, позарившись на наших "курочек", был таков. Мы прямо потеряли дар речи и долго хохотали, вспоминая жадненькие бегающие глазенки на отечном с бодуна лице этого недоумка и "ценный груз", который тот увел у пьяных лохов.

Как правило, жизнь сводила нас именно с такими людьми - готовыми на все ради своей выгоды. Почти все люди такие. До сих пор не могу взять в толк, по какому праву это стадо подонков иногда вдруг начинает с пеной у рта клеймить кого-нибудь за проступки, которые практически каждый из обвинителей совершал по много раз за свою паскудную жизнь. Если не единственное, то уж, во всяком случае, самое разительное отличие между нами и ими - мы никогда не одеваем на себя масок добропорядочности и гражданственности. Всем своим внешним видом, всей своей жизнью мы как будто говорим живущему параллельно с нами обывательскому сброду:

- А ну-ка, любезный сброд, посмотри на нас повнимательней. Как нравится? Думал ли ты, впахивая до кровавой пены на стройках мира и поднимая целину, что твои детки будут такими?

- Нет, - пытается защищаться сброд. - Не все такие, как вы. Мы воспитали и хороших детей. Они не колются в подъездах, не таскаются с проститутками по ночным дискотекам, не играют в азартные игры, не воруют, не избивают, не пререкаются.

- Да, - отвечаем мы сброду. - А еще они так же умело, как когда-то это делали вы, изменяют своим женам и мужьям, запойно пьют, запершись от посторонних глаз в прокуренных квартирках, потрошат до обморочного состояния детей, попрекая их куском хлеба или случайно разбитой тарелкой. Но об этом никто не знает. Все делают вид, что ничего не происходит, что порядок вещей непоколебим. Все так думают и так говорят, отрываясь на общение друг с другом в редких перерывах между работой и вечерним сериалом. Тебе, сброд, никогда не изжить в себе животную кровожадность и непомерную алчность.

Лишь однажды мне встретились совсем другие люди. Они этого не знают, но если вдруг с ними что-нибудь произойдет, мне станет очень плохо. Глядя на них, я понял, какими мы все должны быть. История нашего общения брала начало чуть ли не в моем детстве.

-

Я вышел к дороге, по ту сторону которой начинались пляж и залив широкого, судоходного канала. Его строили в тридцатые годы зеки, в том числе и один из моих дедов. На дне, глубоко под водой - огромное кладбище. Бедолаги мерли прямо с лопатами и кирками в руках. Я узнал об этом, когда был совсем маленьким, и больше никогда здесь не купался. Я вообще очень долго, чуть ли не до средней школы, боялся воды, поэтому плавать научился позже всех ровесников.

По слухам, кладбище строителей этого водоема было и под моим домом - построенной к Олимпийским играм в 1980 году шестнадцатиэтажной башней. Вожди пролетариата укокошили стольких пролетариев, что внуки в прямом смысле слова оказались вынужденными жить на костях дедов.

Над каналом нависал большой мост - пяти-рядовое Ленинградское шоссе неслось к Питеру, сокрушая все преграды. Ночью мост хорош особенно. Он, как радуга, отражается в воде и разбегается спектральными кругами чуть ли не до берегов, на сотни метров. Залив напоминает большую лужу, в которую пролили бензин, и порой кажется, что можно запросто перейти на тот берег, не промокнув.

Я, не сбавляя темпа, пересек пустую в это время суток дорогу и через узкую серую полоску пляжа продефилировал к самому берегу, встав так, что носки моих ботинок чуть-чуть коснулись воды. Было очень тихо. Ребята куда-то запропастились. Я отошел на пару шагов и присел на скамейку, врытую прямо в песок почти у самой кромки. Если по фарватеру проносилось несколько "ракет" подряд, волны иногда докатывались до нее, и приходилось поджимать ноги. В противном случае, вода обдавала пенными брызгами обувь и бежала на полметра дальше, а когда возвращалась в привычное русло, кругом был нетронутый, как государственная граница, песчаный покров, и только под подошвами подмокших ботинок оставались следы перебежчика. Но глубокой ночью водную гладь бороздили разве что тихоходные, тяжелогруженые баржи, со стороны напоминавшие безвольно плывущие по течению бревна, неповоротливые и готовые в любую минуту пойти ко дну.

Сегодня полнолуние - время, когда лучше всего употреблять наркотики. Эта дрянь напрямую связана с луной. Чем больше луна - тем сильнее торкает и дольше держит. После того, как я почувствовал, что мне конкретно вставило прошло уже часа два с лишним, но ощущение такое, будто пик кайфа еще впереди. Меня нахлобучивало сильнее и сильнее. Такое случается, если берешь на кишку. В башке тоже происходили неподдающиеся контролю процессы. Меня несло, как фанеру над Парижем. Я поймал себя на том, что как будто бы разговариваю с кем-то. И до чего интересно было рассказывать себе свою же жизнь.

Я сидел на скамейке, любовался шизоидным видом окрестностей и даже не курил. Меня всего изнутри распирало. Мне было очень хорошо. Полнейшая эйфория. Вот почему, однажды попробовав ширева, хочется еще. Только дело в том, что первого ощущения не повторить никогда. Это как первая любовь.

Надо, правда, отдать должное - раствор сегодня взяли отменный. Если б я знал, что он такой качественный, то тоже, наверно, вмазался бы. От хорошего раствора приход всегда особенный. От этого было бы ощущение, словно во рту распустился куст фиалок. И только дай дорогу.

Впрочем, с другой стороны, оно к лучшему, что не ширнулся. В парадняке толком все равно не приходнешься. Так что особенно обламываться не стоит. Все, что Бог ни делает - к лучшему. Не последний день живу.

Есть такие торчки, которые это делают только по вене. У них игломания. Если не вмажутся, то не закайфуют. Им, как правило, насрать, чем втираться - хоть водой. У них уже вены сами просят. Они не мозгами думают, а венами. А мозги все высохли.

От такого финала теперь никто не застрахован. Наркотики можно купить везде: в школах, в барах, на квартирах, в метро, даже у мусоров. Помню в Бутырке несколько вертухаев сами по ночам морды в камерные кормушки засовывали и чуть ли не меню с прейскурантом цен на услуги выдавали. Можно было купить все, что угодно - от пива до героина. Только плати за музыку. У меня на глазах прямо на нарах трое от передоза отъехали. Одного врачи вернули, а двоих больше никто никогда не видел.

Это менты сказали потом, что у них был передоз, а на самом деле вертухаи фуфельный порошок продали. Нажились, гады, за счет чужих жизней. Эти твари даже во время эпидемии гепатита торговать не прекращали. Ведь знали падлы, что одним баяном вмазываются по сорок человек, а, значит, все сорок инфицируются, и знали, что если человек сидит на дозе, то он никогда от лекарства не откажется. Тем более в тюряге. Пусть даже крупица будет. Хоть на короткое время ломки снять. Все равно торговали. Я видел человека, который через иглу СПИДом заразился в предыдущую сидку. Так ведь один хрен, не бросил - как кололся, так и колется, наверно, по сей день, если, конечно, не помер. Уж кому-кому, а ему-то терять точно нечего. И ведь держали его, бедолагу, вместе с нами. Нарочно.

-

Именно в местах лишения свободы я особенно часто вспоминал одного своего знакомого. Не знаю даже, как его и назвать. Все эти "приятель", "дружок-корешок", "братуха" к нему никогда не подходили. Он был совершенно особенный, какой-то далекий от реальной жизни.

Как мы познакомились, я толком не припоминаю. Знаю только, что случилось это в детстве, где-то в начальных классах школы. Звали его Коля. Только не звали, а зовут - он, слава Богу, еще живой.

Однажды он пригласил меня к себе домой, и я тогда впервые в жизни увидел нечто необычное. Его квартира, его родители, еда, которую он ел - все отличалось от того, к чему я привык. В то же время, ничего особенного вроде как и не было. Мать его ходила дома в красивом новом платье. Моя мама такую одежду одевала только когда шла в театр или в гости. А она просто так. И почему-то на ней были не поношенные тапочки, а блестящие вечерние туфли на невысоком каблуке. На стенах в Колиной квартире висели разные рисунки и картины необыкновенной формы. Мне тогда показалось, что Колины родители странные люди, если везде понавешали непонятных цветных треугольников и кружков разных размеров, внутри которых зачем-то были написаны несуществующие слова. Я спросил Колину маму, что это значит, и она охотно рассказала мне про художника Василия Кандинского, картины которого в большом количестве имелись у нее дома. Потом Коля играл на скрипке, а мы с его мамой пили красный чай, и она, не стесняясь детей, курила ароматную сигарету, совсем по мужицки, грубо стряхивая пепел на палас. Я тогда впервые услышал живую скрипку и впервые попробовал красный чай. Провожая меня, Колина мама сунула мне в руку книжку. Это был "Демон" Лермонтова. Это были первые прочитанные мною стихи. В этой же книжке я узнал о существовании другого художника - Врубеля.

С Колей мы виделись нечасто, но общение это сквозным стержнем проходит через всю мою жизнь. В отличие от меня, он был постоянно занят. У него попросту не находилось времени таскаться с нами по улице. Да и вряд ли ему было бы интересно сутками напролет гонять порожняки и день за днем беспонтово убивать жизнь. Он был совершенно другой. Главное, что его отличало от всех нас - он видел цель, свет в конце тоннеля. И цель эта была большая. Коля хотел научиться играть на скрипке, как Паганини, музыку которого постоянно слушали у него дома.

Именно Коля впервые сводил меня на балет. Именно он постоянно подсовывал мне разные книги, не имеющие ничего общего с "Как закалялась сталь" и прочими многократно экранизированными шедеврами. Именно в его доме я однажды отчетливо понял, что Пушкин был обыкновенным живым человеком, а не памятником и не пророком. И именно после очередного разговора с ним, я пришел домой, раскрыл тетрадь и написал первое в жизни стихотворение, которое потом так старательно спрятал, что никогда уже больше не нашел.

Меня потрясало и даже пугало то, с какой легкостью Коля читал вслух свои стихи. Для меня это было чем-то запретным и стыдливым, и не дай Бог, чтобы кто-нибудь увидел меня в те годы за сочинительством, которому я, тем не менее, отдавался вполне осознанно и искренне. Именно благодаря Коле, годами позже, сокамерники дали мне погремуху "Интеллигент", а не "Баян" или "Кошелек", а друзья во дворе прозвали "Бог Солнца". Отблагодарил я Колю за все его добро так, как и должен был отблагодарить - я выставил его хату.

-

Со временем научившись разбираться в живописи, я обзавелся целой сетью так называемых антикварщиков - людей, специализировавшихся на предметах искусства, в том числе и ворованных. Одним из моих страстных увлечений всегда был преферанс, в который я играл с детства, и мог не вылезать из-за стола по двое суток подряд, а потом, поспав несколько часов, играть дальше - до тех пор, пока крышу не срывало напрочь, и даже в туалете не начинали мерещиться бытовавшие в игре расклады. Перед глазами, стоило лишь сомкнуть опухшие веки, мелькали карты и руки. Вместо сна продолжалась игра, в которой взять верх было невозможно. Я вскакивал в панике с кровати, на которую толком и не помнил, как попал, и больше уже какое-то время уснуть не мог, но и в игру не вступал. Со многими антикварщиками я познакомился именно за преферансом. Это были люди состоятельные и азартные.

Когда долго играешь одним составом, то начинаешь хорошо понимать каждого сидящего за столом. Карты сильно роднят. Это скорее общая болезнь, чем увлечение. Называется она "азарт" и иногда протекает с летальным исходом. Постепенно выяснилось, что наши жизненные интересы в некоторых точках пересекаются. Я, например, могу достать кое-какие безделушки, которые они с удовольствием у меня купят, причем дадут значительно больше денег, чем за тот же товар я получу на улице от незнакомого барыги. Существенным было и то, что возможность мусорского запала сводилась к нулю. Сдавать ворованные драгоценности непонятно кому небезопасно. Барыга может запросто оказаться не барыгой, а опером или стукачом, и тогда неприятностей не избежать.

Однажды за игрой зашла речь о живописи, и я между делом рассказал о Колиной коллекции. Внешне все остались спокойны, ведь шла игра, а, значит, всего остального не существовало. Через пару недель мне домой позвонил один из тех, кто присутствовал во время моего рассказа. Он приглашал расписать пулю. Дел никаких не намечалось, денег было достаточно и я, не слишком долго думая, пошел играть. Позвонивший жил в двадцати минутах ходьбы от меня, но я поймал мастера и подъехал к нужному подъезду как фраер. Так полагалось. Пригласивший ждал меня, глядя в окно второго этажа.

- Не торопись подниматься, - крикнул он сверху. - Я специально позвал тебя чуть раньше всех остальных, чтобы поговорить. Если ты не против, подожди меня с минуту внизу. Я уже одет. Сейчас спущусь. Пройдемся немного, заодно и перед игрой подышим.

- Если еще есть время, то я не против, - меня прямо распирало от любопытства, которое ни в коем случае нельзя было преждевременно выказывать. - К тому же погода отменная. Спускайся, я подожду.

-

Мы, как архаичная пара старых друзей, взявши один другого под руку, неспешно прогуливались по двору его дома, болтая о всякой чепухе, но я точно знал, настоящий разговор еще впереди. Со стороны никто никогда не подумал бы, что на самом деле мы не два добропорядочных гражданина, а два гада на теле Республики, пьющие ее кровь и с корнем отрывающие все попадающиеся под руку куски.

Он был уже в годах. Седая голова, тяжелый взгляд, худой, невысокий. Знавшие его хорошо, могли бы сказать - он мстителен, необыкновенно изворотлив и энциклопедически грамотен. Вышеперечисленные качества он приобрел не в вузе. Семнадцать лет кряду его тыркали по тюрьмам и лагерям. Этот пожилой и респектабельный человек когда-то совершил два побега, убив двух вертухаев, исколесил в столыпенских вагонах всю Сибирь, на каждом этапе проходя через многочисленные немыслимые издевательства, переболел страшными болезнями, не раз возвращаясь с того света, и пережил еще многое такое, что и представить себе трудно. Он перечитал чуть ли не полностью несколько лагерных библиотек, но в институт по освобождении поступать не стал, потому что не признавал ничего государственного.

- Присядем? - предложил он.

- С удовольствием, - ответил я, и мы так же под руку проследовали к зеленой лавочке в близлежащих кустах.

- Скажи, Бог Солнца, тебе еще не надоело так жить? - он начал издалека, и я решил не торопить события, отвечая по возможности ни к чему не обязывающими словами, нейтрально, как говорится.

- Меня устраивает. Кое-что, конечно, неплохо было бы изменить, но я склонен думать, что время само рассудит. Я всего лишь делаю то, что могу, что умею.

- Все так. Но ведь ты разительно отличаешься от тех людей, с кем ведешь дела. Ты разбираешься в искусстве. Мне говорили, ты пишешь неплохие стихи. Круг твоих связей не замыкается на ближайших подворотнях. Наркотики, насколько я понимаю, в твоей жизни играют не ключевую роль. Ты умеешь себя подать. Ты не жаден и не подл, - он достал из кармана серебряный портсигар с выгравированным на крышке сумеречным пейзажем, неторопясь извлек сигарету и только после того, как закурил, продолжил. Он явно хотел услышать что-нибудь от меня, но я промолчал, дав ему возможность высказаться до конца. - Подумай, Бог Солнца, долго ли ты еще будешь получать удовольствие от проникновений в чужие жилища и бесконечных мордобоев, которые всюду сопровождают тебя и твоих архаровцев? В один прекрасный момент тебе захочется обзавестись семьей, настоящим домом, верным делом. Возможно, ты уже теперь думаешь об этом. Мне бы очень хотелось услышать твои соображения. Скажи что-нибудь.

- Что касается архаровцев, как ты их назвал, то эту тему я затрагивать пока не хочу. Я с этими людьми вырос, и если в ближайшее время брошу их, это будет выглядеть предательством. К тому же, мне кажется, тебе не обязательно пытаться наставлять меня на путь истинный, поскольку по сию пору своим поведением я вряд ли мог вызвать твое недовольство.

- Дело, дорогой, не в недовольстве, а в заботе. Я одинок, ты ведь знаешь. Если выкинуть из моей жизни преферанс и тягу к собирательству всяких безделушек, она станет совсем пустой и глупой. Я ведь гожусь тебе в отцы, и, прости, невольно иногда поглядываю на тебя, как на свое собственное дитя. Ты мне очень симпатичен. Я нисколько не кривляюсь, когда говорю, что ты талантлив и благороден. Такое встречается в людях нечасто, ты ведь и сам это знаешь. Я хочу предложить тебе, мой мальчик, попытаться изменить свою жизнь, придать ей некоторый смысл. Поверь, больше всего я боюсь оскорбить тебя этим разговором, - пока он говорил, сигарета почти наполовину истлела. Он разок затянулся и выкинул окурок. - Уже больше года хочу бросить. Если бы не карты, думаю, смог бы. Но давай вернемся к нашим баранам. Ты не против?

- Я только за. Честно говоря, интересно узнать суть. И не волнуйся, если я услышу в твоих словах что-то огорчительное, то обязательно скажу.

- Скоро съедутся игроки. Мне нужно будет их встречать, так что от лирики я перехожу к делу. Ты не так давно рассказывал про своего знакомого, дома у которого по твоим словам висят работы известного художника, - я сразу все понял. Цена его комплементам была грош. Я никогда особенно не обольщался насчет наших отношений. - Знаешь ли ты, друг мой, сколько может стоить такая коллекция? - продолжал он. - Знать ты не можешь, но предполагать вполне. И не делай вид, что ты ни разу не думал об этом.

Высказаться?