- Отвези меня домой. Мне плохо. Я хочу спать. Я проголодалась, - она опять перелезла на заднее сидение. - Кинь мне юбку, я хочу одеться.

Я приоткрыл дверь и выкинул юбку на проезжую часть. Клеопатра молчала. Когда мой "Мерин" отчалил немного дальше, в зеркале заднего вида я проследил, как из буксовавшей следом машины высунулся человек и подобрал бесхозно валяющуюся часть туалета. Ни я, ни она не проронили ни слова до тех пор, пока пробка не рассосалась.

-

- Куда ты меня везешь? - тихий голос готовой расплакаться девушки прозвучал скорее доверчиво, чем испуганно.

- На край света. Какая разница, где коротать одиночество?

- И что мы будем делать на краю твоего света?

- Читать книгу, которую я никак не допишу.

- Ты пишешь книгу? Это здорово. А о чем она?

- Кажется, о любви. Но я не уверен. Насчет юбки сильно не расстраивайся. Я тебе куплю новую.

- Черт с ней. Лучше скажи, где находится край твоего света?

- За Кудыкиной горой, разумеется. Где ему еще быть? Походим за грибами, пожарим шашлыки.

- Знаешь, а я тоже иногда пишу стихи.

- Не удивила.

- Мы будем вдвоем? Я уже забыла, была ли когда-нибудь с кем-нибудь вдвоем. Это, наверно, приятно.

- Что?

- Ходить за грибами, жарить шашлыки, читать книгу, которую ты пишешь. Фантастика.

- Только мне надо заехать за Сфинксом.

- Кто такой Сфинкс?

- Мой лучший друг, главный герой моей книги, мой кот и многое другое.

- Теперь я знаю, как звать твоего кота. А у тебя есть имя?

- Знакомые называют меня Богом Солнца, для людей близких я Всевышний...

- Я хочу звать тебя Солнышком. Я теперь знаю, где край твоего света. Это на Востоке.

- Скорее всего. На Западе я уже был. Мне там не понравилось.

- Я подожду тебя в машине. Бери кота и возвращайся быстрее. Я бы сходила с тобой, но мне нечем прикрыть срам.

- Если очень хочешь, можешь пойти так. Мои соседи привыкли ко всему. Чего только они не видели. Несколько лет назад я крепко запил. Случилось это летом. Пил месяца четыре к ряду. И вот однажды выхожу из подъезда, чтобы купить бутылку (я уже тогда дальше палатки около дома не ходил), и вижу снег. Хрустальные снежинки. Я поймал одну на ладонь. Она сразу превратилась в крошечную каплю воды. Большая красивая снежинка стала маленькой обыкновенной каплей. Смотрю вокруг, а снежинки все летят и летят. Я прямо одурел. Подумал, что белая горячка. Отошел на пару шагов от подъезда, встал на колени и руки ладонями вверх вытянул. Долго, наверно, стоял. Все ладони мокрыми стали. Потом очухался немного и вижу, люди в окнах на меня смотрят. Мне от этого не по себе даже стало. Точно, думаю, белая. Только потом понял, что это был первый снег. Я так крепко пил, что даже не заметил как кончилось лето и наступила зима. Соседи до сих пор вспоминают, как я у подъезда на коленях несколько часов простоял. А ты их трусами удивить хочешь.

- Сколько тебе лет было, когда это случилось.

- Точно не помню. Кажется, семнадцать.

- А сейчас тебе сколько?

- Двадцать семь.

-

Это было началом безумного романа двух совершенно ненормальных людей, привыкших к одиночеству и пустоте. Мы любили друг друга тихо, словно экономя силы на нечто большее, ждущее впереди, за очередным поворотом узкой тропинки, в которую превратилась некогда широкая дорога.

В детстве казалось, что чем дальше в лес, тем толще партизаны. Думалось, что самое главное и самое интересное будет еще нескоро. Если бы я только мог знать, что все дороги в конце концов сольются в одну. Если бы я только мог понять, что у каждого человека свой, единственный путь, сужающийся до тех пор, пока идущий не увидит себя в роли канатоходца, балансирующего на веревке, до крови врезающейся в пятки.

Я даже не заметил, как умерло детство. Лишь увидев его в маленьком розовом гробике, до меня доперло, с чем я расстался. Я схоронил свое детство без почестей и панихид. Более того, только я один знал, где находится его могила. Я прикопал детский гробик на одной из глухих опушек Владимирских лесов, чтобы никто никогда не смог осквернить его. С тех пор я возвращался на эту опушку раз пять или шесть, в минуты растерянности и отчаяния. Сегодня я впервые шел туда с радостью в душе. Сегодня я впервые вел к своему детству другого человека. Я не мог внятно объяснить себе, зачем делаю это. Я даже толком не мог сказать Клеопатре, куда мы идем. Я предложил ей прогуляться по лесу - только и всего.

- Не поздно? - удивилась она. - Скоро уже начнет темнеть.

- Я хочу показать тебе одно любопытное место. Особенно красиво там в сумеречные часы.

-

Мы шли с корзинами в руках, одетые в бушлаты нараспашку и прочую небрежно нахлобученную полувоенную амуницию. Весеннее Солнышко припекало, хоть и клонилось к закату. В середине апреля месяца не стоило и речь заводить ни о каких грибах, но мне втемяшилось в голову, что уже могут быть сморчки, и я, мало того, что сам взял корзину, так еще настоял на том, чтобы Клеопатра прихватила другую. При этом ножик был только у меня. Обыкновенный столовый нож с длинным узким лезвием.

Влажная почва, из которой выглядывала трава, прилипала к подошвам резиновых сапог и время от времени приходилось обстукивать их о молоденькие, успевшие вполне очухаться после зимы, сосенки. Сморчков, разумеется, не было. Бестолково болтающийся на дне корзины нож постоянно побрякивал и обращал на себя тем самым мое внимание. Очень скоро мне захотелось пить. Но мы, к сожалению, забыли взять бутылку "Пепси", которая осталась на дощатой ступеньке дачного крыльца. Впрочем, желание попить и настоящая, мучающая жажда - вещи разные. Я знал, что смогу обойтись без жидкости достаточно продолжительное время, прежде чем наступит то состояние, которое принято называть засухой. Вряд ли такая мелочь могла остановить меня теперь, когда я твердо решил перевернуть все кверху тормашками. Сегодня речь шла уже не только о моей жизни. С завтрашнего дня, по моим подсчетам, начиналась новая эпоха в развитии человечества. Я понял это несколько дней назад, когда порезал палец, и обнаружил, что кровь моя имеет серый цвет. Прошлой ночью мои предчувствия подтвердились окончательно. Сквозь сон я услышал мягкий женский голос, призывавший меня похоронить рядом с детством свою любовь.

- Но я никого не люблю, - прошептали мои губы.

Я находился на границе, отделяющей сон от яви, и как будто видел себя со стороны - лежащее на спине обнаженное тело с шевелящимися губами.

- Полюбишь, - ответил голос.

В следующее мгновение в глаза мне ударил свет. Веки были сомкнуты, но тому мне, который видел лежащее на кровати тело, стало больно от этой вспышки. Боль разошлась от глаз по всем мыслям и ощущениям, усиливаясь до тех пор, пока я не дернулся в судороге, и не открыл глаза. Я проснулся - один в темной комнате. Я чувствовал себя так, словно только что вернулся с того света. Мне было страшно, но я, как не силился, не мог понять природу захлестнувшего меня страха. И еще мне стало одиноко. Вдруг комната начала наполняться туманом. Сначала он стелился по полу. Потом, когда пол был залит весь, от него отделились и расползлись по комнате легкие облака. Появился запах сероводорода. Я вновь сомкнул веки и прошептал: "Что это, Господи?"

- Он тебе сейчас не ответит, - женщина говорила тихо и мягко. - Он вообще очень редко с вами разговаривает. В последнее время он сильно изменился. Часто нервничает, впадает в прострации, начал пить. Это уже не тот всемогущий и всепрощающий Бог, к которому вы привыкли за долгие века служения. С ангелами тоже что-то случилось. Один сторчался, другой скурвился, третий помышляет спуститься на Землю и лечь на операцию по вживлению половых органов.

Хочешь спросить, почему так? Все очень понятно и логично. Сколько можно наказывать вас эпидемиями, наводнениями, войнами, пугать адом и прочей ерундой? Как не карай, вам хоть бы хны. На вас плюнули, от вас устали. Вы умудрились утомить даже мертвых и вечноживущих. Воистину вы превзошли все ожидания вашего творца. Одна Вторая Мировая война чего стоила. Мы там не отрывались от телевизоров ни на секунду. Некоторые по сию пору обсуждают отдельные события той поры. Нас это развлекло похлеще, чем Крестовые походы и карьера Чингисхана вместе взятые. А когда началась Холодная война, господь собрал нас всех у себя в кабинете и предложил больше не вмешиваться. Теперь ведь и дураку понятно, что вы прекрасно сами справитесь с проблемой грехопадения. На крайний случай, сами себя и уничтожите. Твой бог и мой босс недавно окончательно замирились и даже выпили на брудершафт. Чтобы никому не было обидно и завидно, мы провели у себя перевыборы на все посты сверху до низу. Твой бог официально остался богом еще на сто тысяч лет, а мой босс занял почетную должность Министра Внутренних Дел. Как тебе?

- Так себе. Больше всего мешает вонь. Убери, будь любезна, - глаза я решил не открывать ни под каким предлогом. Почему-то было спокойней ничего не видеть. К голосу я уже успел немного привыкнуть. Угрозы в нем не было. Я чувствовал это.

- Извини, но пока мы общаемся, будешь нюхать. Когда уйду, встанешь, откроешь окошко, и не успеешь глазом моргнуть, как духа моего у тебя не останется. А глазки правильно делаешь, что не открываешь, - я почувствовал легкое горячее прикосновение, будто мне поцеловали руку. - Мало ли что увидишь. Может не понравиться. Я тебя накрою. Надеюсь, не возражаешь?

Меня так в детстве накрывала мама. Когда она это делала, в дыхании одеяла появлялось нечто неуловимое, с чем хорошо было засыпать.

- Кто ты? - прошептал я, испугавшись догадки.

- Уже поздно. Спи, сынок, - говорила, стоя надо мной, мама. - Утро вечера мудренее.

Я невольно, позабыв про все опасения, открыл глаза. Сквозь плотные шторы серел прямоугольник окна. Я окончательно проснулся, не торопясь, встал с кровати и, загребая босыми ногами стелящийся по полу туман, пошел открывать окно.

-

И вот теперь я вел Клеопатру к ее могиле. Мысли постоянно возвращались к притче об Аврааме, решившем похоронить свою любовь.

- Нам еще долго, Солнышко? - спросила Клеопатра.

- Мы почти уже добрались до места, - ответил я, машинально обстукивая обувь.

С обеих сторон от тропинки, по которой мы шли росли сливавшиеся при сумеречном свете в сплошные темные стены деревья. Кое-где набухли почки, но листьев еще не было. Они боялись заморозков. К вечеру заметно похолодало. Над головой висело чистое небо, и перепутавшиеся друг с другом ветвистые кроны напоминали мне вытащенные из черепа человеческие мозги, увиденные еще в школьном учебнике анатомии. Я переложил нож из корзины в карман и повторил: "Мы почти уже добрались до места".

Я запихнул нож в тот карман, где лежали сигареты. Решив минутой позже закурить, я полез за ними и порезался. Из меня потекла серая кровь. На одно мгновение я потерял самообладание и мне почудилось, что зеленые ветки отчаянно звенят листьями. Дождь прекратился еще несколько часов назад, а лужи едко передергивает падающими с крон каплями смолы.

Человек в дымчатых очках собирает янтарь, чтобы после, спустя много лет, подарить кому-нибудь бусы, сделанные загодя и на века. Он кладет в оттопыренный карман застывшие комочки древесных слез, и мило улыбается, как будто не подозревая о том, что лето скоро закончится и останутся белые сполохи снега, блуждающие в подземном городе чужого метрополитена. Человек в дымчатых очках горько усмехается своему бессилию перед природой и продолжает внимательно, неспешно ковыряться в мокрой земле. После - дома - он покрасит ногти и любовно поцелует каждый свой палец. Я подумаю, что его волосы ядовиты, а над ним должна распуститься сакура.

После этого я открыл глаза. У себя в комнате. Один. Мне часто снился разный сраный бред, но такое, мать его, сдвинет реверс любому. На этот раз, решив не доверять глазам, я позвал Сфинкса, и только после того, как он запрыгнул на кровать и заурчал моторчиком у меня на груди, я убедился, что не сплю. Я, кажется, наконец-то проснулся.

-

Я сидел за письменным столом и листал свой дневник. Мелко исписанные, подшитые к кожаному переплету страницы пару недель назад вымокли в луже, когда я грохнулся спьяну в нее всей тушей и расковырял о бордюр рожу. Потом запарился делать примочки, чтобы поскорее прошли следы асфальтовой болезни. Куртку отдал в химчистку, а рубаху и брюки выкинул из окна тем же вечером. Страницы дневника после этой достопамятной истории местами слиплись и пошли чернильными разводами.

Дело было на сорок дней Дену. За столом я еще держался, а вот на кладбище не уловил критический момент и довел себя до скотского состояния. Результатом стало позорное барахтанье в грязи и разбитое лицо. Но теперь меня интересовало совсем другое. Случай этот вспомнился сам собой. Я искал запись, сделанную уже после Денисовых похорон, ту самую запись, с которой, как мне показалось, начался бред сегодняшней ночи. На глаза попадались черновики стихов, наскоряк набросанные зарисовки для книжки, которую я пишу, какие-то невразумительные мысли. Иногда встречались номера телефонов и адреса непонятно кого. Пролистав весь дневник от начала к концу, я так и не встретил то, что искал.

Попив чаю и перекурив, я вернулся к столу и продолжил поиск. Только на этот раз я переворачивал страницы от последней записи, гласившей: "Весь мир - это фаллопротез", к началу. Указательный палец левой руки успел посинеть и горчил во рту, когда я смачивал его слюной для упрощения техники перелистывания. Я начал внимательнее, чем в первый раз, всматриваться в даты, стоявшие почти на каждой странице. Числа я лепил автоматически, не придавая этому вообще никакого значения, и теперь меня сильно удивила какая-то инстинктивная, чуть ли не маниакальная старательность этой процедуры. Проехав на задней передаче через пару десятков страниц, я наконец-то нашел то, что искал. Запись, сделанная зеленой ручкой, гласила:

"Это не тот город, от которого я могу заторчать. Скорее, наоборот - я бы с удовольствием окунул его в парашу. Скомкал, на хрен, как карту полезных ископаемых Казахстана, и в жопу к педоватому нигеру вместо геморройной свечи. Москва, как раковая опухоль. Ее пора удалять. И со мной церемониться не хер. Скальпелем по сухожилиям для начала, чтобы поменьше дергался. А потом, как фишка ляжет. Когда я впервые испортил воздух своими испражнениями, на одного отстоя стало больше.

Уже написана часть книги. Должен ведь быть положительный персонаж. И героиня должна".

Чуть ниже было помечено карандашом: "Начало июля 1999 г."

Вот оно! Вот откуда выползла Клеопатра! Положительный персонаж, мать ее. Героиня от слова героин. После того, как источник ночного безумия был обнаружен, я немного повеселел и, увлеченный самим собой, погрузился в чтение себя самого, по-прежнему листая тетрадь задом наперед:

"12 июля 1999 г.

Обрывки фраз. Всюду слова. Не родившиеся, но уже успевшие придумать свои посмертные завещания. Дыхание, движение, рост, цвет, запах... Полвека назад еще даже моей матери не было на свете. Чуть позже Гагарин полетел в космос... Композиция, колорит, расстояние... А ведь еще Циолковский писал: "Мы сомневаемся во всюду распространенной жизни". Время идет, пока мы слышим тиканье часов, и страшно подумать, что механизм, заставляющий вращаться стрелки, окажется долговечнее нас - напудренных клоунов, выкрикивающих динамичные лозунги с трибун своего тщеславия. Борьба за жизнь. Вечный, непрекращающийся ни на минуту поединок. С одной стороны барьера какой-нибудь Печорин, с другой - смерть. А дуэльные пистолеты - ключи к бессмертию. Главное, чтобы не промахнулся соперник. Если промажет - тоже не беда. Можно выпалить в воздух и, надменно взглянув на окружающих, покинуть поле битвы. Затем приехать домой, запереться в кабинете и долго гладить пахнущий порохом ствол. Слушать, как тикают часы. Смотреть, как медленно перемещаются стрелки на магическом циферблате своего собственного времени. До чего же приятно сознавать, что одним усилием, одним нажатием пальца я всему положу конец. Всему - и тщеславию, и надменности, и тиканью".

На соседней странице числа не было. Скорее всего, запись появилась в тот же день, что и предыдущая:

"- Смотри, чайка!

- Это не чайка.

- А кто же?

- Ворона.

- Где ты видишь ворону?

- Там, где ты видишь чайку. У нас с тобой разные глаза.

Мы оторвались от облаков и посмотрели друг на друга. Неважно, что мы увидели. Важно, что мы оторвались от облаков".

Рот наполнился горечью. Я посмотрел на обслюнявленный палец и представил, какого цвета мой язык. Наверно, как после черничного варенья.

"5 июля 1999 г.

Закат засыпал. Москва, засыпанная золотым песком Запада, подобно занозе, болезненно впившейся в нежную младенческую кожу, ощетинилась однообразными железобетонными клетями геометрически правильных муравейников. Тревожно и трепетно смыкались веки очередного прожитого дня. Разве что заблудившийся в узких переулках приезжий бестолково цокал каблуками по раскаленному тротуару, неприятно нарушая своей суетливостью тягучую монотонность похудевшего от жары города. Лето тянулось испепеляющей все живое агонией. До серого зонта осеннего неба с его холодным мелким дождем было еще, как до Китая раком".

Все остальное на тетрадном развороте было перечеркнуто. Я толком не помнил ничего из написанного, но во время чтения в памяти сами собой восстанавливались события тех дней, в которые делались записи. Следующие, привлекшие мое внимание каракули сильно пострадали от воды, но я, тем не менее, после небольшого усилия разобрал их:

"Начало июля 1999 г. Только что проводил проститутку.

Ты сказала, что любишь золото. Это не самая вредная привычка. Интересно, хороша ли ты будешь в легком, полупрозрачном платье, когда пойдешь навстречу теплому ветру, позволяя ему ласкать твое чуть прикрытое тело? Ты будешь безумно хороша. Ветер сойдет с ума, разнося по свету одуряющий запах твоей гладкой кожи. Но что тебе ветер? Мало ли было их - бродяг, мечтающих сложить свое величие к твоим фарфоровым ногам? Мало ли их еще будет? Но может статься - я последний, за мной ничего нет, кроме неожиданной, молниеносной старости и горького отупения. Прости, я заговорился. Я точно знаю - у тебя все впереди. Пока ты купаешься в теплых потоках ветра - не думай. Он - ветер. Этого достаточно для счастья, если у тебя есть крылья".

Я уже собирался двигаться дальше, как вдруг неожиданно вспомнил рисунок, слегка проступивший сквозь бумагу. Это была шариковой ручкой нацарапанная виселица. В тот день, когда она появилась, мы шлепнули антикварщика.

6

-

Он орал, как резаный, еще до того, как его начали резать. Мы привязали его к креслу из черного дерева, отрезали ему палец (кажется, безымянный на левой руке), засунули палец в рот и залепили рот скотчем. Мне было очень жалко кресло. Таких вещей теперь осталось немного - я в этом толк знал. Увидев нас у себя дома, он сразу все понял, и ему стало страшно. Но он попытался удержать ситуацию под контролем.

- Сколько? - спросил он меня, демонстративно игнорируя Гая и Сову.

- Миллион долларов, - ответил Сова.

- Сколько? - повторил он вопрос, не обращая внимания на Сову.

- Тебе только что объявили, - ответил я, тасуя колоду новеньких карт. - Совыч, скажи еще раз, не сочти за труд.

- Миллион долларов, - повторил Сова. - Наликом. Прямо сейчас, не отходя от кассы. А потом мы тебя убьем. Быстро. Выстрелом в голову. Если решишь мумить, мы попробуем что-нибудь симпровизировать. Не знаю, как ребята, а у меня сегодня очень творческое настроение. Я этого нашего выступления давно жду, еще с тех пор, когда квартетом пели. Ты, сука, что думаешь, с тобой здесь шутят? - Сова бросил в голову антикварщика керамическую амфору. Она пролетела рядом с ним и звонко разбилась о стену.

Он начал мумить. Потом стал орать. Потом оказался в кресле с собственным пальцем во рту. Ребята перетащили этого скота вместе с креслом на кухню, покрепче привязали его, и я вышел. В комнате слышались глухие стоны, шлепки и междометия Совы. Гай молчал. Я раскладывал пасьянс. Только с четвертого захода масть легла, как надо. Вдруг запахло жареным мясом. Я сразу понял, что происходит, но решил не вмешиваться. Антикварщик заслужил всего, чего бы с ним не сделали. Я не принимал участие в издевательствах по одной единственно причине - не хотелось мараться. Ненависть моя к этой особи была столь велика, что я даже во сне видел себя в роли палача. Сейчас же я испытывал смешанное чувство кровожадности и брезгливости.

Когда я вижу таракана, то давлю его - тапком, тряпкой, но только не пальцами. От одной мысли вымазаться в тараканьих кишках меня передергивает. Помню, в нижегородской тюрьме, в транзитной камере для этапируемых тараканов было так много, что шевелились стены. Это был единственный раз, когда мне по настоящему стало жутко. Антикварщик представлялся мне большим тараканом, и брезгливость моя тоже была большой.

Высказаться?