Жажда Я хотел сказать, что это было бы неплохо, но в это время раздался звонок. - Вот наши пришли, - сказала она. – Пойдемте, я вас познакомлю. Девочка даже не посмотрела на меня. Прошептала «здрасьте» и быстро скользнула в комнату. Очевидно отец их предупредил. Чтобы не глазели. Но мальчик был совсем маленький. Круглые щеки, круглые глаза. Смотрел на меня, не отрываясь. Даже рот немного открыл. И куртку свою перестал расстегивать. Отец сказал: - У них последнего урока не было у обоих. Целый час на улице играли в снежки. - Слава, невежливо так смотреть на людей, - сказала Марина из-за моей спины. – Познакомься, это твой брат. Я присел перед ним и протянул ему руку. - Здорово, братишка. Меня зовут Константин. У него глаза стали еще больше. Посмотрел на меня, потом на Марину. Протянул руку и наконец сказал: - У меня уши замерзли как каменные. Совсем не гнутся. * * * - Они такие разные, - сказала Марина, когда отец пошел укладывать детей спать. – Славка очень самостоятельный. До всего хочет дойти сам. А Наташка живет рядом с ним как цветочек. Лишь бы солнышко на нее светило. Хотя старше его на три года. Вот, клади себе сахар. Она замолчала на секунду и улыбнулась. - Помню как-то отводила ее в детский сад и очень опаздывала. Номер сдавали, не спала целую ночь. А Наташка по дороге упросила меня забежать на рынок. Ягодку хотела купить. Она опять улыбнулась. - Прибежали в детский сад очень поздно, а воспитательница не мне стала выговаривать, а на нее начала кричать: «Почему ты так поздно приходишь? Все дети уже собрались». Знаешь, такая строгая дама. Она посмотрела на меня. - Ничего, что я говорю тебе «ты»? - Нормально. - Вот. А Наташка смотрит на нее, смотрит. Потом протягивает ручку вперед, открывает ее и говорит: «Черемушка». А там у нее в кулачке все слиплось. И улыбается стоит. Она прикрыла глаза рукой на секунду. - А воспитательница эта смотрит на нее и не знает, что ей сказать. Так и разошлись без ругани. Я, наверное, на всю жизнь запомню. Ты бери конфеты, чего ты просто так-то чай пьешь? - Мне нормально. Я сладкого не люблю. - Это потому что ты водку любишь. Все, кто водку пьют, сладкого не едят. И наоборот. Я, например, даже запаха ее не могу вытерпеть. Меня сразу тошнит. Как вы ее пьете – не понимаю. - Нормально пьем. Просто надо привыкнуть. - Ну ладно, - сказала она. – Это не важно. Я же тебе про детей начала… Ничего, что я так много про них говорю? - Ничего. Мне интересно. - Они же тебе брат и сестра. - Да, да, я понимаю. - Вот. А Славка совсем другой. Маленький такой, но уже упрямый. Учит какие-то английские слова. И никто его, главное, не заставляет. Говорит – надо для одной компьютерной игры, она только на английском. Еще в шахматы научился играть. Теперь мучит каждый день Николая. Говорит, что обыграет его через год. Упрямый такой. Она опять улыбнулась. - А Наташка как обезьяна все повторяет за ним. Хоть и старше его на три года. Подошла ко мне и спрашивает – как ходит конь? Буквой «Г» через две или через три клеточки? А я не помню сама. Пришлось спрашивать у Славки. Марина встала и прикрыла дверь. - Правда, ссорятся иногда. Редко, но все-таки бывает. Позавчера Славка доставал из-под кровати мяч, а Наташка в это время ходила по комнате с закрытыми глазами. И сказала ему, что если наступит на него, то она не виновата. Ну и сразу же, естественно, наступила… - А чего это вы тут закрылись? – сказал отец, заглядывая на кухню. – Я думал – вы телевизор смотрите. - Я боялась, что мы громко говорим. Наливай себе чай. Я Константину про детей рассказываю. Уснули уже? Отец посмотрел на меня и улыбнулся. - Уснули. Славка мне, знаешь, что сейчас сказал? Говорит: «Какие-то ботинки у меня некомпетентные. Ты мне новые лучше купи». Представляешь – «некомпетентные». Марина засмеялась и махнула рукой: - Года три назад он как-то проснулся и говорит: "А как произносится цифра сначала один, потом восемь?" Я отвечаю: "Восемнадцать". Тогда он продолжает: "До Нового года осталось восемнадцать лет". Я с тех пор ломаю голову - откуда он знал, сколько осталось дней, если даже не мог назвать цифру? И ведь точно восемнадцать дней оставалось. - Он ждал подарки, - сказал отец. – Вспомни себя в детстве перед Новым Годом. - О, это было так давно… Я смотрел на своего отца - как он наливает себе чай, кладет в него сахар и садится к столу; на его жену, которая смотрит на него и смеется; на кухонный стол с конфетами под низким розовым абажуром; на свою синюю чашку, в которой остыл чай; на пластмассовый пистолет, забытый на другом конце стола Славкой – я смотрел на все это, и в голове у меня появлялись странные мысли. Вернее, не мысли, а одна мысль. Даже не мысль, а простой вопрос. Почему? Я смотрел на них и думал – почему со мной получается так? Почему одни горят, а других выносят? Почему отец, который у меня был, в итоге достался другим детям? Почему человек, которого я хотел иметь своим отцом, бросил меня и уехал куда-то на Черное море? Почему придурок, который теперь называет себя моим отцом по закону, так достал меня, что я целых полгода не могу найти сил, чтобы увидеть свою собственную мать? Впрочем, для одного «почему» всего этого было, наверное, слишком много. Одним вопросительным знаком явно не обойтись. * * * Утром Генка приехал один. Сказал, что Пашка решил добираться на электричке. Я сел рядом с ним, и мы поехали. За десять минут он не произнес ни слова. Это было совсем непохоже на Генку, но мне было не до него. Я думал о своих новых родственниках. - Блин, да выброси ты ее, - подал он наконец голос, увидев, что я опять поднял с пола ту синюю книжечку, которую нашел у него в машине вчера. Я промолчал и снова открыл ее наугад: «Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их». - Слушай, - сказал я. – А чего ты темные очки надел? Солнца же нет. Генка повернул ко мне лицо на секунду, но ничего не ответил. Пашка тоже был в темных очках. Стоял у входа в метро и смотрел прямо себе под ноги. Как будто слепой. Только у него были очень большие очки. Как у фотомодели. Может быть, у жены взял. - Вы что, прикололись? – сказал я, когда он сел в джип. – На фига вам очки? Сегодня же нет солнца. Пашка ничего не ответил. Генка переключил скорость и нажал на педаль. - Подожди-ка, - сказал я. – Постой. Останови машину. - Ну чего? – он снова повернул ко мне лицо. Я быстро протянул руку и сдернул с него очки. Под левым глазом у него был синяк. Глубокого фиолетового цвета. - Ты чего, сдурел? – сказал он, выхватывая свои очки у меня из рук. – Крыша поехала? Пашка отвернулся к окну и даже не смотрел в нашу сторону. Молчали, наверное, минуту. А может быть, целых две. - Ну и кто кому навалял? – наконец сказал я, стараясь говорить тихо. – Выяснили – кто оказался круче? Они молча смотрели прямо перед собой. Ни один из них не произнес ни звука. - Очки надели, - продолжал я. – Очки надели, чтобы никто не увидел - что у вас на лице. Чтобы все думали, что у вас с лицом все в порядке. Просто глаза болят. Ослепли от яркого солнца. А мне какие очки, блин, надеть? Мне, блин! На мою, блин, вот эту рожу! Я сам не заметил, как заорал. - На хрена вам эти очки? Вас что, ваши дети боятся? Вашим женам противно на вас смотреть? Это вас, что ли соседи зовут, когда у них дети не хотят спать? Или, может, с вас тельняшку вместе с кожей снимали? Вырезали ее по кускам, потому что она, сука, прямо в тело вросла. Вплавилась туда как родная. Если бы вы знали – как заебали вы меня - со своими бабками, со своим молчанием, со своими рожами. Как вы меня заебали! Я не понимаю – на хрена вам нужны очки. Вам-то что за очками прятать? Я замолчал. Мы просидели так минут пять. Потом Генка покашлял и снова включил скорость. - Ну что, поехали? – сказал он. – Хули теперь сидеть? Серегу искать надо. Конец первой части |