Алексей Рафиев

Из книги стихов "Сумеречная зона"

 фотография
 
 лишь торчат из равнодушного снега
 кое-где стволы деревьев как палки -
 к ощущению двадцатого века
 прибавляя ощущение свалки
 
 
 ---
 
 Мой Третий Рим вот-вот сойдет на нет.
 (Почти сошел.) Автобус еле-еле
 везет меня туда, где тыщу лет
 тому назад уже стояли ели
 
 сплошной стеной... Владимирский кошмар.
 Кандальный тракт. Кабальная свобода
 для староверов, ухарей и шмар.
 (И Солнце греет до седьмого пота.)
 
 И так веками, судьбами извне -
 туда, далеко, навзничь, на колени...
 Кому угодно, только бы не мне
 просить у забубенных поколений
 
 пощады или крошек со стола
 совсем не барского. (Не нищенского даже.)
 Моя страна случайно проспала
 саму себя в эпоху распродажи.
 
 Кто виноват? Что делать? Что потом?
 Я прочь бегу, как битая собака.
 И тихо шамкает совсем беззубым ртом
 мой Третий Рим у мусорного бака,
 
 мое второе "Я", мой жалкий БОМЖ...
 Юродствует расхлябанная глина.
 Лес дремлет - на сомнамбулу похож.
 Автобус едет медленно и длинно.
 
 
 ---
 
 Когда бы я мог написать тебе,
 то давно уже написал.
 Но твой адрес хранится на небе
 и молчат о нем небеса.
 
 Не уехать - все лошади розданы,
 станционный смотритель пьян,
 и грязны казенные простыни,
 а за окнами дождь и бурьян.
 
 
 
 ---
 Жарким июньским днем
 едешь в пустом метро.
 не вспоминай о нем -
 милом своем Пьеро.
 
 Где он - твой Арлекин?
 Где он - твой Карабас?
 От головы - анальгин.
 В плеере - мега бас.
 
 Люди ушли на пляж
 спрятаться от жары.
 Утром - душ, макияж.
 Вечером - комары.
 
 Эта жара уже
 напрочь свела с ума.
 Лето, метро - сюжет
 разве что для Дюма.
 
 Что написать? - скажи.
 Что-нибудь говори.
 Ночь. Тротуар. Витражи.
 Битые фонари.
 
 
 ---
 
 Я пробовал летать, прочтя Икара
 в тенях от облаков, идущих с юга.
 Мне показалось - тело легче пара,
 быстрей стрелы, отправленной из лука.
 
 Излука дней дрожала паутиной,
 издалека тянулись снами ночи,
 я был одновременно и мужчиной,
 и женщиной. Прямее и короче
 
 был путь от колыбели до могилы,
 от темного бездушного забвенья
 до громкой славы грозного Аттилы,
 сжигающего римские именья.
 
 Имея имя, я имел надежду
 надеть на стержень жизни кольца света,
 и стоя восковой фигурой между
 Осирисом и Сетом, я ответов
 
 просил у них на детские вопросы,
 копаясь в памяти, как роются на свалке.
 И находил - то ниппель папиросы,
 то съеденные ржавчиной булавки,
 
 то ящики, то битой стеклотары
 огромные цветные панорамы...
 И падал вглубь бездонного Тартара,
 проигрывая жизни, словно гаммы.
 
 
 /Людмиле Вязмитиновой/
 
 С одной стороны снобы,
 с другой стороны быдло.
 Так жить на Земле, чтобы
 за жизнь было не обидно -
 
 почти невозможно. Впрочем,
 попробовать может каждый.
 И многие (даже очень)
 старались - пускай однажды.
 
 А ты все твердишь устало
 о чем-то забытом вовсе...
 И незаметно стало
 светлее, хоть скоро восемь,
 
 и за окном морось,
 и на душе темень,
 и приуныл голос,
 забуксовав в теме.