10 дней безумия, жары, сладострастного кино и виртуального флирта закончились. Спокойствие воцарилось до осеннего всплеска, когда я начну мечтать о шуршащих под ногами листьях с запахом корицы, холодных дождливых рассветах и снова страдать от одиночества.
Но я ошибалась, судьба и до осени припасла мне немало сюрпризов. Я поехала в Питер не к Пляшкевичу. Не с ним я ложилась на синие шелковые простыни. Эти новенькие простыни, так заботливо купленные мамой пригласившего меня мальчика, к утру превращались в шелестящий влажный комок у нас в ногах. Но секса не было никакого при всех оставшихся возжеланных факторах. Было пиво и был любимый город. Удушливая жара и прохлада последних белых ночей. Было кино из серии «повторный сеанс». Забитые дымом, людьми и там-тамами 5 квадратных метров маргинальной забегаловки «Циник» и настольный футбол в летнем дворике Fish Fabric. Была ошеломительная влюбленность, начало которой случилось еще в Москве, но Питер убил романтическую неудовлетворенность и расставил все фигуры по надлежащим местам.
У меня появилась неплохая строчка в резюме: влюбленность 17-летнего мальчика. Что может быть более пошлого, соблазнительного и печального? Отношения, обреченные на несбытность. И тем слаще становится эта мимолетность, когда ты осознаешь ее. Идеальная схожесть ощущений, мыслей, слов и выражений завораживала. Окружающие почувствовали что-то немного раньше нас самих. «Когда вы разговариваете, вокруг вас флюиды и вибрации».
Мы шокировали друг друга одновременно, я – признанием, что у меня есть ребенок, он – фактом своего несовершеннолетия. Я даже задохнулась от мысли, будто мне чего-то показалось. Что он не просто так проводит со мной половину своего рабочего времени.
Одна из самых чувственных моих лярв воплотилась в этого мужчину-ребенка. Милый, интеллигентный мальчик, которого я мысленно нарекла Корректором. Он им и был, во всех смыслах, подрабатывая в нашей редакции на время летних каникул. Первокурсник литинститута, питерский мальчик, пишущий стихи, откорректировал несколько мои виртуальные увлечения. Корректор, читавший только безупречно высокую литературу и смотревший в своей жизни только высокохудожественное кино. Он обаял меня настолько, что я отправилась к нему домой, где уже гостил отвратительный очкарик-ипохондрик по имени Гриша.
Спонтанное гостеприимство не влекло за собой ничего многообещающего. И последовала всего-то безумная ночь в разговорах на кухне однокомнатной квартиры, таких ночей со мной не было с 17-ти лет. На мерцающем рассвете Гриша гордо удалился спать, поведав, что Корректор говорил обо мне и намекал на возможность легкой интрижки. Надо было видеть смущение мальчика от этих слов. Но почему-то именно они помогли перебраться через множество условностей и очутиться на кухонном полу с нежным лепетом: «Я хочу тебя… я тоже… если бы не Гриша… только не сегодня… в любой день… очень хочу…завтра обязательно». И проводы меня на автобусную остановку, где в рассветной прохладе произошло уже более членораздельное объяснение: «Я хочу тебя очень, только не так вот – по пьяни на кухне на полу, я хочу тебя всерьез и по-настоящему".
Но ничего не произошло ни завтра, ни послезавтра, ни третьего дня. Гриша являлся с маниакальностью родителя, боящегося оставить детей без присмотра. Обещая не приезжать, через полчаса прибывал, даже не предупредив. А Корректор на четвертый день взял и умотал в мой любимый Питер. Город, на котором свет для меня сошелся клином и который по некоторым наблюдениям как раз и является объектом моего зрелого сладострастия.
Мальчик стал виртуальным, письма, звонки, трепотня в «аське». Такого поворота я не предвидела. Одно дело – Пляшкевич, который изначально был набором символов на мониторе моего компьютера… другое дело юноша, который так неплохо целовался, оставляя надежду, что поцелуями дело не закончится. Но разговор в «аське» обернулся вполне реальным приглашением в Питер: «в гости ко мне, к маме»… Главным аргументом было отсутствие в Питере Гриши, и это оказалось свыше меня.
Знаков мне было преподнесено не менее тысячи в пользу поездки и против нее. Последний знак был предельно ясным. Обеспокоившись заранее покупкой билета, помня о несостоявшимся свидании с Пляшкевичем, я умудрилась опоздать на поезд. Это был последний ночной поезд, и на руках у меня был абсолютно бесполезный билет на него. Вдоволь налюбовавшись на уходящие огоньки, я пошла рыдать в кассы. Поездов в расписании не было, но каким-то чудом, невзирая на все знаки и приметы, я оказалась в Питере раньше на 5 минут коварного локомотива, забывшего меня в Москве. Тут мне последовал еще более недвусмысленный знак – Корректор меня не встретил. Он перепутал что-то в расписании и примчался на вокзал только через час. Этот час я изживала два соблазна: позвонить Пляшкевичу или уехать обратно. Но дальше все было чудесно. Почти чудесно. Мы шлялись по улицам круглосуточно и большой компанией, хотя я и не привыкла общаться с моим трехсотлетним каменным любовником в толпе и на бегу. Гриши и правда не было, зато друзей у Корректора с любыми именами кроме Гриши оказалось неисчерпаемое количество.
Я стерла ноги до крови в первый же день, мне было не 17 лет. Мне были неинтересны его друзья, вот с ними я как раз и чувствовала свой возраст. Дело не в том, что они были маленькие и глупые, нет, они как раз оказались на редкость интеллектуальными и любили рассуждать на околофилософичные темы. Как это можно любить только в 17 лет, или даже раньше. Рассказанный анекдот считался дурным тоном. Но изобилие терминов из словаря эстетики меня утомляло. Я пережила это в свои 15-17, когда из кожи вон лезешь, чтобы казаться умной, тонкой и изысканной, мне уже хотелось удовольствий попроще.
Друзья следовали за нами по пятам, до утра… и даже не уезжали на первом метро, а отправлялись ночевать в ту же комнату, что и мы. И рифмой к мечтам о Пляшкевиче становились мастурбации на скорую руку рано утром, в туалете коммуналки, где уже выстраивались очереди жаждущих облегчиться.
Раздражение наплывало волнами, перемешиваясь с отливом возбуждения. И интернет в доме был только через модем, я не могла даже отвлечься столь привычным способом, этой виртуальной трепотней, которая высасывает из тебя все силы и переполняет одновременно надеждой. В день, когда я собралась уезжать, выговорив все накопившееся, не подбирая слова по признаку деликатности, Корректор уговорил меня остаться, обещая, что это будет мой день. Мы решили набрать разных кассет и проваляться весь день вдвоем перед видаком, пить сухое вино и целоваться… и все остальное, тоже имелось в виду.
На кой черт в пункте проката я увидела старый фильм Ханеке. Ханеке – режиссера, так недавно убившего меня «Пианисткой». Мальчик понял все идеально, когда я отдернула от каталога руку и вздрогнула, он взял эту кассету вкупе с другими. Чертовски странный набор – «Кин-Дза-Дза», которую мы посмотрели с его мамой, ранний Джармуш, которого я видела не менее пяти раз, «Забавные игры» Ханеке, из которых мальчик не уловил ни одной мысли, что впервые меня заставило усомниться в его интеллекте и утонченности, в его умении чувствовать и понимать. Очень страшные были эти игры, потому что с первого кадра понимаешь, что закончится все трагически. А мальчику это показалось очень скучно. На меня же подействовало именно как сеанс психоанализа, когда вдруг из самой глубины тебя вылезает страх, который не преодолеть, вспоминаются чудовищные моменты собственной биографии, которые были закопаны на самое дно, практически забыты, придавлены могильным камнем. А на десерт осталось смешливое безумие Гай Риччи, из-за которого мы и поссорились окончательно.
Корректор еще там в Москве приносил мне книги, которые я не успевала загадывать, абсолютное чутье и совпадение вкусов. Но Гай Риччи оказался непреодолимым барьером. Snatch понравился и мне и ему, но поссорил нас окончательно именно этот фильм. Я повторила с ироничным оттенком раздражающее меня саму определение «британский Тарантино». Корректор, пожав плечами сказал: «Ерунда! Причем тут это все… кто такой вообще Тарантино». Похоже он и правда не знал, бедное дитя постмодернизма. Мальчик не знал, что «Золотая ветвь» Тарантино в Каннах была самой главной революцией в кинематографе. Все кино, которое он видел, он смотрел иными глазами, потому что «Криминальное чтиво» уже существовало. Корректор смотрел Pulp Fiction в 12 лет, для него это семейная телеклассика, как для меня «Ирония судьбы». «Я видел Тарантино в детстве»… брр… На что я ответила: «А я к этому времени развелась с первым мужем, оказавшимся гомосексуалистом и уже заканчивала институт». Я ушла из квартиры Корректора, аккуратно не хлопнув дверью, и шлялась до полоумия вдоль Грибоедовского канала то в одну, то в другую сторону, пока не пришла к выводу, что канал равно бесконечен в обе стороны, и Поцелуев мост на нем отсутствует… И знаки, прыгающие мне на плечи как в дешевой мелодраме, дорожными указателями устлали мне путь к Казанскому собору, рядом с которым преспокойным образом распивал пиво мой чудесный виртуальный однофамилец…
Будь он один, будь он без друзей, я бы подошла, не задумываясь. Но шумных компаний мне хватило в эти дни за глаза… Я напилась до равнодушия и асексуальности в пустом баре под названием «Шериф», где пробыла до отправления поезда. Количеству школьных друзей Корректора, ехавших с нами в вагоне, я не удивлялась.
И потом в предосенней Москве я изучала план Питера на своем мониторе, чтобы знать, как пройти к Поцелуйному мосту. Ведь нам с Яночкой так необходимо исправить наконец-то свою карму.