I
Впервые я ощутил себя мужчиной лет в восемь, в тот день, когда мокрый от июльских луж кожаный мяч, которым Зубилов только что открыл счет, со скоростью бронебойного снаряда врезался в мой пах. До этого я, конечно, знал о своем мужском отличии, но никак не предполагал, что однажды оно причинит мне столь мощную, почти космическую, боль. К сожалению, в те времена никто в моем городе понятия не имел ни о технике самовнушения индийских йогов, ни о китайском точечном массаже, поэтому я, по совету Фимки, просто стал приседать на пятках, подвывая и елозя ладонями в промежности. Говорят, что у некоторых в такие минуты проходит перед глазами вся предыдущая и последующая жизнь, но вряд ли можно было как-то связать с моей судьбою то, что увидел я - высоченный, покрытый чешуйчатой корой дуб, уходивший кроной в стратосферу.
- Ну, ты как, вообще, Долли? - Подняв голову, я увидел заслоняющее солнце и поэтому неразличимое лицо Зубилова.
- Конь ты, Зубило, - сказал еще один подошедший, Камо из второго подъезда. - Нас теперь трое, а вас четверо.
Зубилов сплюнул и поправил гетры. Вскоре они стали играть дальше, потому что Зубилов в виде компенсации отдал Фимку нашей команде - все равно от него было мало проку. Тем временем дуб уменьшился и превратился в давно известный в подробностях ясень, росший рядом с площадкой. В футбол с тех пор я не играл, а левая часть того места, куда попал мяч, ныла еще довольно долго. После матча пришла старшая пионерка и пригласила нас на политзанятия...
Перед тем, как рассказать о следующем моем спортивном увлечении, уместно будет упомянуть, что зовут меня Адольф, а фамилия моя - Черненко. Если представить на секунду, что Земля - не шар, а тарелка, то город моего детства находится у ее золотистого ободка, в том месте, куда обычно складывают обсосанные рыбные хрящики. В последнее время никаких примечательных людей этот город на свет не произвел, за исключением, может быть, моего брата Иосифа. Я расскажу о нем позже. Брат мой какое-то время занимался фехтованием, сделался мастером спорта, ездил на соревнования в Венгрию, привез оттуда запечатанный хрустальный кубок с венгерским вином и настоящую французскую рапиру с почти не поцарапанной гардой. Позднее он бросил фехтование и занялся дзюдо. Это объясняет, почему я иногда вижу себя в зеркале, в кимоно, с маской на голове и саблей в левой руке, в третьей позиции - видение случается нечасто и, как правило, во сне.
Следующим моим увлечением стало фехтование. Нашего тренера звали Вильгельм Ильич, и относился он к нам снисходительно, с хорошо скрываемым презрением, как взрослая дрессированная овчарка относится к пекинесам и таксам. Позже я заметил, что так он относится и ко всем прочим людям - видимо сказывалось то, что Вильгельм Ильич, как пасечник, проводил почти все время в маске, сквозь которую и мне все окружающие казались какими-то несерьезными аппликациями, единственное общение с которыми могло заключаться лишь в точном попадании острием. Таким образом мы с Вильгельмом Ильичом были схожи в нашем мировоззрении, но было и существенное отличие: Вильгельм Ильич каким-то образом научился извлекать из него практическую пользу - он попадал в любую точку человеческого муляжа по заказу из любой позиции с закрытыми глазами.
Зубилов тоже записался в секцию, но, поскольку приходил он всегда немного выпившим, то больших успехов не делал, а в основном дурачился, пытаясь удавить скакалкой какого-нибудь новичка.
Незадолго до появление Зубилова мне по отдельным, ничего не значащим для посторонних, высказываниям тренера удалось разгадать его тайну: на самом деле Вильгельм Ильич любил и муляжи, и людей, но тщательно, как родственника-идиота, скрывал эту любовь от посторонних глаз. Таким он запомнился мне - человек без лица, жующий жвачку, длинноволосый, приходивший в зал расслабленной походкой, включавший на полную громкость "All you need is love", всегда отворачивавшийся к стене, чтобы, сняв темные очки, сразу же надеть сетчатую маску. Его лицо я все-таки видел однажды - когда пришел записываться в секцию со своим старшим братом.
- Черненко, Зубилов, ан гард! - Вильгельм Ильич откупорил бутылку пива, оседлал похожий на тыкву мяч и стал ритмически, как метрономом, позвякивать ключами от раздевалки. Не знаю, как ему удавалось пить пиво, будучи в маске, но жидкость в бутылке медленно испарялась. - Адольф, чо ты сутулишься, как ебанамать?
Защищаться от нетрезвых выпадов тихо матерящегося Зубилова мне было не трудно, может поэтому я позволил себе расслабиться и задуматься над тем, какие чувства я к нему испытываю. Вместе с тем я параллельно проводил довольно сложную комбинацию, которая должна была завершиться уклоном и выпадом в левое яичко противника.
- Долли, гляди, птичка! - Услышал я приглушенный сеткой шепот и машинально обернулся к окну.
В этот самый момент острие зубиловской рапиры, наконечник которого затерялся еще позавчера где-то под скамейкой, просверлило мою маску и левое ухо, и вошло в шею. Особой боли я не испытал, но зато был поражен до крайней степени очередным видением - лица Вильгельма Ильича. Он покинул свою тыкву и бежал к нам, на ходу срывая маску, из-под которой, как из-под тыквенной кожуры, проступало совершенно обыкновенное бледное лицо с трясущимися казацкими усами. С усов капала пенистая жидкость.
- Ах, ебанамать, - выдохнул он в отчаянии, трепетно прикоснувшись к моей шее и тут же отняв окровавленную правую руку. - Вот ебанамать!
Следующее, что я увидел - покрасневшую от удара кулаком заплаканную скулу Зубилова. Несколько позже я наблюдал и магический дуб, но было это уже в машине скорой помощи, когда я ненадолго пришел в сознание.
Таким образом, Вильгельм Ильич был уволен и после суда отработал несколько месяцев на реакторе. Моего же нового тренера звали Авгур Давидович. Он был плешивым, весьма дюжим евреем и временно, до прихода вызова, преподавал дзюдо. К нему меня привел брат, только что приехавший из Болгарии, откуда он привез призы ассоциации дзюдо стран-членов СЭВ - наполненный ракией бычий рог и настоящее, почти не ношенное японское кимоно.
Перед этим у нас с братом состоялся короткий мужской разговор. Брат готовился поступать в какой-то московский институт, на столе были разбросаны учебники по биологии и обществоведению, а на том месте, где раньше стоял давно опустошенный круглый глиняный кувшинчик-мяч из-под рижского бальзама, привезенный очень давно с какого-то товарищеского матча, улыбалась фотография незнакомой темноволосой девушки.
- Долли, - начал брат. - Скоро я уезжаю, и тебя, придурка, воспитывать будет некому. Я обязательно приеду следующей зимой и сразу же пойду к Гурику. Если ты до этого времени не станешь чемпионом школы..
Тут брат показал мне пряжку солдатского ремня, и мы обменялись понимающими взглядами. Нужно сказать, что наши родители были работающими людьми. Мать работала в министерстве, а отец - в ЦК партии, ибо наш город, хотя и находился на ободке Земли, все же был республиканской столицей и, по тогдашней табели о рангах, обязан был иметь свое ЦК и хотя бы одно министерство.
- На, - сказал брат, протягивая мне переплетенную стопку ксерокопий, при этом пряжка задела край стола, издав противную ноту. - Выучишь к моему приезду.
Книжка оказалась учебником японского языка, и я стал читать ее вместе с Фимкой.
- Ватаси-ва Иванофу-сан дэс, - повторял за мной увалень Фимка, зевая. Его родители недавно развелись, он переживал, злился на мать за то, что она все время смотрит в окно и не подходит к телефону, когда звонит отец. Тем временем лето стало вяло перетекать в длинную дождливую осень, как умеет перетекать только ржавая вода по трубам - не поймешь, что в чем течет: ржавчина в воде или наоборот. Когда это вялое течение всем надоело, воду перекрыли и объявили эпидемию холеры. На следующий день, сложив в рюкзак книги, белье и фотографию незнакомой девушки, прижав все это сверху старыми, но настоящими немецкими бутсами, брат уехал в Москву.
На тренировках Гурик приучал нас общаться на японском, и мы общались, кое-как пытаясь грассировать. Совсем не давалось грассирование Зубилову - чтобы одолеть его, он набирал в рот пива и долго, заливисто булькал: "аррригатоо". Успехов особых он не делал - все норовил боднуть противника макушкой.
- Ай, Лаврентий, Лаврентий, - жаловался Гурик, оттаскивая Зубилова за пояс. - Вы ведь не вундеркинд, вам не обязательно так часто пользоваться головой. Вам таки нужно быть податливым и гибким, как зимняя елочка или сосна.
- Хайль, Авгур Давидович, - вздохнул Зубилов, поклонился Гурику и повернулся ко мне. Глаза у него были уже вполне бычьи.
- Да не хайль, а хаи, - безнадежно махнул рукой Авгур Давидович и отвернулся, чтобы заняться растяжкой с новичками.
Зубилов был жестким, как полено, к тому же реакция у него отсутствовала напрочь. Мне было совсем не трудно разгадывать его незамысловатые трюки и раз за разом бросать Зубилова на татами. Было в этих бросках нечто символическое: с каждым броском я как будто избавлялся от чего-то тяжеловесного, лежащего камнем на дне моей души.
- Все, Долли, дай передохнуть, - Зубилов отстранился и повис на моем плече, тяжело дыша. - Упарился...
Я собрался было сбросить его руку, как вдруг почувствовал, что моя левая ступня намертво придавлена к полу его ногой. В следующее мгновение я лежал на татами с неестественно вывернутой пяткой, а мой противник с интересом ее разглядывал.
- Вывих.. наверное.. Дай-ка вправлю.
На этот раз я увидел не только дуб, но и себя, сидящего под ним. Насколько я мог слышать, я неспешно вел какой-то давний и потому уже довольно расслабленный монолог.
II
Реактор находился в центре нашего города, в парке. В Туле тогда было мало аттракционов - в основном, старые, довоенные немецкие карусели - на самолетах кое-где среди морковных звездочек проглядывали похожие на запечатанные конверты "солнечные колеса" и воробьиные лапки - руна жизни и руна смерти. Сам реактор снаружи представлял собой многометровую прозрачную трубу, похожую, наверное, на пораненный палец статуи бога Гефеста - верхняя кромка трубы была отбита крылом советского истребителя героя СССР Потапова, знаменитого полярного летчика, еще в 43-ем. По мостикам, переброшенным через кольцевое озеро к парку в доисторические времена, по ночам мог, наверное, гулять и сам Кант, в недоумении наблюдая, как ловко этот странный стеклянный скальпель делает сечение его категорическому императиву.
Картина была величественной, поэтому я в свое время испытал большую досаду, узнав, что "реактор" представляет собой что-то вроде насосной станции - так досадовал бы, вероятно, археолог, раскапывающий древний пантеон, если бы после многочасовых бережных мазков кисточкой по мраморному телу предполагаемой Венеры под слоем пыли обнаружилась гипсовая "колхозница". Вообще, это противное чувство необоснованного, несправедливого надувательства преследовало меня с самого детства, с тех пор, как родители, пообещав отправить летом в "Артек", однажды посадили меня в автобус, ехавший около получаса по пыльной проселочной дороге и остановившийся на берегу озера, из которого там и тут торчали покрытые илом коряги. Этот лагерь тоже назывался "Артек" и был бы вполне настоящим, как на фотографиях, если бы корпуса не были сделаны из фанеры, а в озере не водились маслянистые, как нефть, пиявки. В километре от "Артека", у подножия довольно высокого холма, находилась горнолыжная здравница "Наследие предков". Ее, впрочем, не было видно из-за тумана, как обычно, лежавшего легким, ненавязчивым слоем над поверхностью земли.
- Куда намылились, хлопчики, - дружелюбно спросил он, закуривая попорченную дождем папиросу.
- За раками, - Зубилов утер нос и показал ржавое ведро.
- Нельзя, - сказал солдат, осмотрев ведро со всех сторон и заглядывая внутрь. - Ветер.
- Простите, - Фимка вытащил изо рта указательный палец и подержал перед собой. - Насколько я понимаю, никакого ветра сейчас нет.
- Тут нет, а там есть, - вздохнул солдат, поправляя седоватый ус. На вид ему было лет сорок пять, а то и больше. - Я вот где только не бывал. И на Амуре, и на Камчатке. Но такого ветра, скажу вам, хлопчики, нигде нету.
- Но как же так может быть - там есть, а тут нет, - не унимался Фимка.
- А так и может, - сказал солдат, прислонив свою берданку к плетню и выдувая из гильзы табачинки. - Такой ветер, что вчера поезд перевернулся. Ребята со службы домой ехали. Кого прямо на опушке похоронили, а остальных обратно в часть - на сверхсрочную. Вот такая вышла ребятам демобилизация.
Он замолчал, вдумываясь в какую-то давнюю и безнадежную мысль, и его лоб прорезала глубокая старческая морщина. От этого солдат сделался потерянным и беспомощным.
- Вы бы шли отсюда, хлопчики, а то и простудиться недолго, - напутствовал он нас, сгребая берданку мозолистой крестьянской рукой.
- Не может этого быть, - размышлял Фимка по дороге в лагерь. - Не может быть, чтобы там он был, а здесь его не было. Если бы еще горы, тогда понятно - они бы не давали ему сюда перелетать.
- А это что, - Зубилов ткнул ведром в сторону небольшого хребта из нескольких холмов, среди которых возвышался покрытый мхом и выцветшей травой "Эльбрус".
- Да нет, они все-таки не такие высокие. И потом, мой батя рассказывал, что студентом он восходил на Эльбрус. Никакого особого ветра там вроде не было.
- Лажа это все, - мне показалось, что я вплотную приблизился к чему-то такому, что может сейчас же все объяснить и необратимо изменить мою жизнь. Это "что-то было почему-то неуютным и холодным, как баня через полчаса после помывки. - Они нам врут.
- Кто они? - Фимка вытянув голову, пытаясь рассмотреть в тумане курившего за плетнем человека с ружьем.
- Не знаю. Солдаты, вожатые, родители... Все.
- А зачем?
- Чтобы мы на ту сторону не ходили.
- А зачем, чтобы мы не ходили?
- Ну, может у них там какой-нибудь секретный полигон или космодром.
- Абсюрд... - Фимка очень любил это французское слово. - Чистый абсюрд.
Этим вечером, после отбоя, когда вожатые уже разбрелись кто в деревню за самогоном, кто на берег озера - играть в подкидного дурака и скат, мне не спалось. Почему-то нестерпимо хотелось сейчас же вскочить с несвежей, влажной от сырости простыни и бежать, задыхаясь, на юг, чтобы, взобравшись на Эльбрус, броситься головой в этот переворачивающий поезда поток.
- Долли, - услышал я Фимкин шепот. - А знаешь, почему нам туда нельзя?
- Ну?
- Помнишь, я тебе рассказывал, как отец ездил в экспедицию к морю?
- Помню. Опять ты за свое, - меня немного раздражали постоянные Фимкины воспоминания о том времени, когда отец жил вместе с ними и каждый день ровно в час приходил с работы обедать щами и соевыми макаронами по-флотски. В прошлый раз Фимка рассказывал о том, как отец привез ему из командировки в Прибалтику набор "Юный химик". Об этом, впрочем, я знал не понаслышке: когда у нас взорвалась пробирка с магнием, я сам вытаскивал пинцетом разноцветные осколки из заплаканных Фимкиных глаз.
- Да нет, слушай. Они вроде должны были установить секретные приборы, чтобы следить за американскими подлодками, но это для прикрытия, - Фимка сглотнул - было заметно, что он взволнован. - На самом деле было так. Одному красноармейцу выдали двухметровый шест и высадили на каком-то острове, а на берегу отец смотрел в какую-то штуку...
- Теодолит, - пробормотал сонно Зубилов.
- Да, теодолит, - Фимка подозрительно посмотрел на Зубилова и продолжил. - У нас он до сих пор на стене висит, типа трофея. Потом красноармейца высадили на другом острове, дальше от первого километра на два. И снова отец смотрел в трубу и записывал.
- Ну и что?
- Так вот, он обнаружил, что на втором острове красноармеец стоит как бы выше, чем на первом.
- Ну и что с того?
- Так ведь это значит, что Земля - вогнутая, - Фимкин шепот внезапно сорвался в опасный дискант - его мог услышать дежурный вожатый и, в качестве наказания, оставить открытой дверь. Из-за гнилостных испарений озера в округе было множество комаров.
Я сел. Что-то не складывалось. Я неуверенно потряс Зубилова за плечо.
- Ну? - Спросил он недовольно.
- Слушай, Зубило, а ты откуда про теодолит знаешь-то?
- А чего? - Он повернулся и протер глаза. - Фимкин батя написал письмо в канцелярию, и мой батя как раз его в эту... экспедицию отправил. Теодолит мы вместе с ним на складе выбирали. Потом еще банкет был по случаю вогнутой Земли. Мне шампанского дали попробовать... Но ничего, я потом портвейном догнался. А батя напился, к гостям приставать начал. "Теодолит твою в кедрач", - все кричал. Потом еще пили за бесконечную скалу и вечный лед. Дальше не помню. Ладно, я - на боковую, - он отвернулся и засопел.
- Все ясно, - подытожил Фимка, укутываясь одеялом и зевая. - Если идти дальше, крутизна будет увеличиваться. В конце концов можно грохнуться так, что костей не соберешь. Тем более, лед, лавины. В общем, обоснованные меры безопасности. Спокойной ночи.
Мне приснился странный и печальный сон, будто я бегу по крыше поезда то ли от каких-то бандитов, то ли за какими-то бандитами. Впереди - поворот, я дожидаюсь, пока поезд притормозит, и в несколько прыжков пересекаю расстояние, отделяющее меня от головного тепловоза. Я спускаюсь по лестнице, осторожно заглядываю в полуоткрытое окно и вижу профиль старого усатого машиниста-солдата, что-то бормочущего себе под нос. Машинист смотрит не отрываясь в несущуюся на него даль и время от времени подергивает усом, продолжая мурлыкать, как будто что-то припоминая. Наконец, откашлявшись, он запевает:
Наш паровоз, вперед лети!
В Вальхалле остановка,
Необходимы нам в пути
Отвага и сноровка.
Встречай, родная сторона,
Твой Зигурд мчится в бой!
За слезы вдов и матерей
Вперед, мой конь стальной!
Я понимаю, что могу довериться этому человеку, и открываю дверь. Он глядит на меня печально и без удивления. В его глазах, окаймленных старческими морщинами, блестят слезы.
- Здравствуй, Зигурд, - говорит он дрожащим голосом.
- Деда, - спрашиваю я тихо. - Как же это все может быть?
- Не знаю, хлопчик, - отвечает он мне, пожимая плечами. - Наверное, этого может и не быть.
- Так остановите этот чертов поезд! - восклицаю я.
- Не могу, хлопчик, - вздыхает он печально. - У меня рук нет. - В доказательство он слегка наклоняется вперед, и я вижу свободно болтающиеся пустые рукава его кителя.
- А как же тогда вы управляете этим поездом? - Изумляюсь я.
- А я им не управляю, потому что еду зайцем в последнем вагоне - ведь у меня нету денег на билет, - со слезами отвечает он.
Я вижу, что дед прав - будучи сосредоточенным на том, как бы не упасть с крыши, я не обратил внимания на то, что поезд едет в противоположном направлении, и все это время бежал к резервному тепловозу, прицепленному позади поезда. Я вспоминаю, что ветер дул мне в спину, когда я был на крыше, и нехотя осознаю всю тупиковость своего положения. В то же время я понимаю, что остальные вагоны битком набиты перепившимися дембелями, которые, быть может, спят, орут песни или играют в карты.
- А куда едем-то, деда? - Быстро спрашиваю я, чувствуя, что ветер усиливается, и времени на вопросы и ответы осталось не так уж много.
- На демобилизацию, хлопчик, - шепчет дед, и мне не остается ничего иного, как проснуться.
III
Конспект политзанятий
учащегося Адольфа Черненко
15 апреля 2001 года
Практически все имеет пустоты - стебли растений, человеческие кости, стволы ружей. Мячи, бутылки, дома. Ведра, бублики, раковины. Воздушные шары, обручальные кольца, брюки и сыр. Вселенная тоже имеет такую полость - в ней находятся другие полости, которые мы называем планетами и звездами, животными и растениями. Земля также обязана иметь полость - возможно, что полость эта заполнена каким-нибудь газообразным, жидким или твердым веществом. Возможно, она заполнена огнем - почему бы и нет? Может быть, газообразным, жидким или твердым, как сухой спирт, огнем. Возможно, огонь этот настолько разряжен, что показался бы нам простым воздухом слегка красноватого оттенка. Идеи также имеют полости, так называемые "пустоты Эйдоса" - без полостей они немедленно превращаются в истины. Истина не имеет пустот - она монолитна, как добротная чугунная гиря. С истиной можно упражняться, как с гирей, соизмеряя свою силу с ее весом. Есть маленькие истины, например, истина "Я есть" - ее может поднять даже ребенок. Более солидную истину, такую как "Ich bin", поднимет лишь довольно образованный человек, изредка почитывающий Ницше. Иметь дело с идеями значительно опаснее, нежели с истинами - в пустоту Эйдоса легко провалиться, и это случается почти со всеми изобретателями идей.
После того, как было научным образом установлено, что идея Земли имеет полость, встал вопрос о том, чем бы ее заполнить - в недрах "Аненербе" родился проект с красивым названием "Nebeljunge". Произошло это в 1935 г., а в 1936 выяснилось, что аналогичный проект, якобы по исследованию крайнего севера, тайно осуществляется и в Советской России. Мало того, по странному стечению обстоятельств он носит весьма сходное кодовое название - "Павлик Морозов". Отношения между двумя державами складывались таким образом, что московские и берлинские астрологи хором предрекали подписание договора о мире, дружбе и сотрудничестве ближе к 1941 г., примерно после очередного раздела Польши. В начале 1937 г. в кабинете Сталина зазвонил телефон.
Не выпуская трубку с пожеванным чубуком из поросших известными усами губ, Иосиф вопросительно поглядел на секретаря.
- Товарищ Сталин, - радостно доложил секретарь, - Адольф Алоизович на проводе.
О чем говорили два руководителя дружественных держав, доподлинно неизвестно, однако через час вошедший на звонок секретарь получил следующее указание:
- Бокия ка мнэ. Срочно.
После этого важного события след нового, якобы объединенного проекта "Дети тумана" навсегда теряется в недрах НКВД и "Аненербе". Не исключено, правда, что полученными в ходе выполнения проекта результатами частично воспользовалась та самая третья группа СС, выводившая из наводненного небритыми советскими воинами Берлина личного секретаря фюрера Мартина Бормана, чье тело на поверхности Земли обнаружить так и не удалось.
День посвящения, 21 апреля, был самым обычным весенним днем, и он вполне мог затеряться среди прочих неказистых дней, если бы накануне не пришло извещение о том, что мой брат Иосиф арестован. Извещение пришло ранним утром, когда все спали, принес его усатый почтальон в кожаной куртке. Глаза у почтальона были внимательные и строгие. Он попросил отца расписаться в получении и сделал какое-то замечание по поводу погоды.
- Как же это? - Недоумевал отец, сминая в пальцах желтый листок с гербовой печатью ГБ. У его пижамы был все еще заспанный, помятый вид.
- Бывает, - махнул рукой почтальон. - Магнитные бури и вообще солнечная активность. Так что закрывайте окна, а то как бы чего...
Забрав подписанный журнал, он спустился по лестнице и хлопнул дубовой дверью. Через пару секунд донеслось приглушенное взревывание двигателя отъезжающей машины.
- Ладно, - вздохнул отец. - Ничего не поделаешь. Собирайся Адольф, нехорошо опаздывать в такой день.
Я надел шорты и белую рубашку, сложил купленный в военторге красный галстук в свой кожаный планшет и вышел во двор. Иосиф в свое время довольно хорошо выучился играть на фортепиано, прекрасно боксировал, владел шпагой и, как говорили, выбивал 10 из 10 в подземном тире ДОСААФ. Он писал неплохие, на мой взгляд, стихи, был хорош собой и красноречив, как диктор радио. Минут пять я перебирал в голове все, что знал о брате, но так и не смог найти то, что могло бы объяснить появление сурового почтальона в кожанке. Были еще, правда, финка с обмотанной изолентой рукоятью, портрет Ильича, выполненный в футуристической манере, и несколько туманных высказываний об очищении идеалов и усилении борьбы.