Ратьер

стихи

 Юлия Идлис (с)
 
 ***
  
 я кроме рук твоих ничего, я рук твоих никому... -
 а кто-то свет выключает, и (ты - там) начинают петь;
 и голос тянется за рукой, запястьем, свиваясь в кнут,
 и бьется в зубы, как (изнутри) клубничная рыба-pez.
 
 между наполненными тоскою легкими от тепла
 не движется колыбелька слов и сердце об стенку бьет;
 а музыка - по затылку - вниз - оплакивает тебя
 и извивается, словно змей, накрученный на копье,
 
 скользит ладонью по волосам, как в склепе, блестит в стекле
 на правом - в профиль - твоем глазу. (прислушайся: быть войне.)
 и солью съеденный рот тебе расскажет такой секрет,
 который ты не захочешь взять.
 которого нет.
 
 ***
 
 поворачивая шарик - кубик-рубик;
 темноту сжимая потными руками;
 как ромашку, отрывая "губит-любит"
 по страничке от романа Мураками,
 
 собираю отраженье: черный карий
 твердый тонкий сильный смуглый кучерявый.
 вьется в небе, как клубочек, красный карлик;
 проходи. нагнись. ступенька. лучше прямо.
 
 здесь темно, но между пальцами, нагревшись
 добела, растет прозрачное пространство;
 в нем шагают, спотыкаясь, десять грешных
 черных-черных... даже двадцать лет пространствуй -
 
 не уедешь, не увидишь. каждый год твой
 соберу в хрустальном шарике-клубочке,
 чтоб на ощупь править память. - не угодно?
 ну, садись. рассказывай...
 
 
 
 Канарейка (с)
 
 ***
 
 Какие юноши поют!
 Какие нимфы им внимают!
 Идет верблюд. Собаки лают.
 Я так давно не айлавью.
 
 Бью на перину лебедих.
 Пускаю клювы на заколки.
 Вороны воют. Грают волки.
 Я так давно не либедих.
 
 Тягучий чай. Горячий блюз.
 Глупа луна. Послушны дети.
 В моих лесах не дует ветер.
 Я так давно не ялюблю.
 
 Часы кукуют. Птицы бьют.
 Календари потеют, тают...
 Надежды юношей пытают,
 И в страхе юноши поют.
 
 ***
 
 под стрекот веселой газонокосилки
 меня санитары кладут на носилки
 и тот что мне кажется несколько нервным
 спускается первым
 
 другой за затылком незрим и спокоен
 по смраду дыхания знаю запоен
 и только что принял 0,5 за обедом
 спускается следом
 
 газонокосильщик внизу у подъезда
 не знает что есть городишко бетезда
 в котором цветущие парки повсюду
 в котором не буду
 
 укрытая пледом с макушки по пятки
 я с городом этим затеяла прятки
 захлопнулась дверь матерится водитель
 так кто победитель
 
 косильщик веселый и придурковатый
 в своем заблуждении не виноватый
 прошепчет вослед уходящему авто
 до завтра
 
 
 
 Изяслав Винтерман (с)
 
 ***
 
 Выдернешь шпильку луны и рассыпятся пряди,
 скроют лицо, заметут меня черной метелью.
 Всюду играют, давай же и мы, если рядом,-
 на фортепяьяно, а нет – в монопольку... Постелью -
 отгородились от страхов. Две горькие дольки...
 Страшно уйти, оставаться не менее жутко.
 Чем же заполнить сознанье, точнее, на сколько:
 яблочным хрустом, игрою, рождественской уткой.
 
 Вынырнет что-то и канет, и выдернут шпильки...
 Страхом сыграет на нервах, рассыпятся пряди... 
 Тонкою веточкой хрустнешь и встанешь в бутылке
 узкой, порочной рукою искривленной, ради...
 Ради чего?! - Дальше стану я Прустом и Кафкой,
 дальше – Уллисом, а дальше – под шкурою львиной
 кем и не знаю... Для смеха, для этой чернавки,
 я напишу пару слов кровью, желчью, уриной.
 
 ***
 
 Ты прилетишь из Базеля или Кельна
 с бледной красоткой, очередной принцессой.
 Трап далеко уже. Прыгнуть страшно и... больно.
 И – "не судьба" – внизу полосой белесой. 
 
 Ты прилетишь... Не видя меня, в испуге
 нежно дымя, но почти вдыхая запах...
 Выпадет миг или несколько звеньев круга.
 И догонять это миг поспешишь по трапу...
 
 Ты прилетишь, чтоб увидеть в толпе кого-то. 
 И оживить cartoon: "Провожает группа..."
 Чтобы хоть мысленно смысл вернуть полета,
 остановить мгновенье, что глупо, глупо...
 
 
 Furia  (c)
 
 ***
 
 снова течет вода, и каменный
 дом истончал, промок.
 время года не верно. правильны
 глаз твой, палец, сосок.
 край обычный, сосновый, ветренный -
 тысячи верст пути.
 верный мой нож, xолодный, набедренный,
 каждый надрез - в груди.
 я не припомню ни сна, ни имени,
 каторжник, раб, xолуй.
 только скользи мне рукой по темени,
 только целуй, целуй.
 не сосчитаешь уже по времени
 сколько на теле ран.
 сколько в глазаx ядовитой зелени.
 боярышник, моx, шафран.
 Бог не бесстрастен, дьявол не вырожден.
 ссоxся от ласк кадык.
 ночью умру, а наутро выживу.
 я умирать привык.
 
 
 Цун  (c)
 
 ***
 
  свое я спел и никому не верю
 и расплываюсь черной киноварью
 на самом приворотном воровстве
 еще болею так себе холерю
 от всякой встречной твари веет гарью
 горчащей что та осень на листве
 
 а ты красивая все попой поводила
 и затевала дело на пол-дела
 а за окном то снег а то гроза
 такой вот оказался я мудила
 душа моя пол-жизни пропиздела
 а ты все целовала мне глаза
 
 ***
 
 загребая ногами похотливую снежную накипь
 отвечая органными криками переполоху органов
 мы идем через улицы презирая дорожные знаки
 наши плечи сутулы наши волосы ветром раздерганы
 
 только гранулы ливня хрустят под подошвами лошади
 на нее взгромоздился усатый одежда в подпалинах
 мы пройдем всю страну затоптав ваши черные площади
 мы минуем вас дети и внуки подохшего Сталина
 
 это модно касаться такого огромного имени
 это честно воздать убиенным последние почести
 только снег заскрипит отправляетесь следом за ними вы
 так что славься Отечество славься пустое отрочество
 
 оскопили тебя оскопили хотя не убили
 обезглавили душу твою изнасиловали
 этот пост вожделенный предшествует запаху гнили
 вы откуда бредете друзья 
 из России
 
 ***
 
 Б О Р Х Е С
 И
 Т Ы
 
 Мой делатель идет по черепице,
 что трескается, словно сухари,
 но бородатое лицо маячит в дымоходе.
 Он не уйдет, мой делатель. Лучится,
 разогревается до светлого красна
 улыбка фавна, оснащенная зубами.
 
 Походка похоти, как копоти кухарка
 движением небрежным размахнула
 и опрокинула чугунную заслонку,
 все начиналось ровно через час.
 И канула в рассчитанную вечность,
 как скрип пера, бумагу разделяла
 на белое, просторное, пустое,
 в котором черное искало искажений.
 
 А что я сам найду. Я выхожу
 в грудную полость дряблого подъезда,
 и светится огнями город Дрезден,
 и так тянуться долго до стекла,
 свернувшегося кожицей бокала.
 Мой делатель ползет на четвереньках,
 устала плоть ловить свои зрачки,
 и непонятна линия портала.
 
 Мы так живем, что лучше бы смотрели,
 как листья зарождаются в апреле,
 и камень размягчается, как хлеб,
 и все в земле, пласты ее раздвинув.
 О чем я снова? Делатель упал,
 вода его втекает под брусчатку,
 бокал разбит, и женщина моя
 над ним понуро головой несчастной.
 
 Цицилия, ты знаешь - как я ждал,
 что я успею. Как запел навстречу
 вечерний путь. Как ночь наедине
 сама с собой в предчувствии начала
 самой себя, не в силах, никогда.
 
 И все тянулся бесконечный вечер,
 и все сплетал свои наплывы снег,
 и женщина понуро головой
 качала.
 
 ***
 
 вечерний гондольер сидит в своей лачуге
 и плещется вода у дряхлых стен ее
 а где-то Ришелье мечтает как о чуде
 об Анне что всегда другому песнь поет
 
 ты лодочник усни не приобщайся тропа
 цветов любви мольбе что жизнь нам принесла
 Венеция в тени но солнечна Европа
 спи лодочник тебе уже не взять весла
 
 свят вечер как всегда твоя подушка пухом
 наполнится и в кровь поникнут зеркала
 прозрачны как вода и долетит до слуха
 та музыка что вновь просила и звала
 
 
 
 Александр Пименов   (с)

Вот было к нынешнему Новому Году (Верочке на ёлку):

* * *

Рубим ель, младенчески смеясь,
Примеряя ветхий зодиак.
Душенька, отмерено семь раз,
И опять, зажмурившись, – хуяк!!!
 
По ранжиру строится музей
Ледяных мифических персон.
Выйдет к нам со шлангом Моисей,
В серой льдине вырубит закон. 

Всякий многоопытный кобель -
Дело чести – метит пьедестал.
Царь Давид – хорошая модель:
Кем он был? Вот именно. А стал? 

Голиаф – хорошая мишень:
Только зверь возьмётся за пращу.
Чем служу я Богу? Да ничем.
Разве что почти что не ропщу.


БАЛЛАДА ОБ УЛИЦЕ МЛАДШЕГО СЫНА


Товарищ Кропоткин, сиятельный князь,
Любил чрезвычайно порядок,
И если анархия где завелась —
Особенно делался гадок.

Бывало, подарят тельняшку ему
От сердца матросики-братцы —
И тут же полнейший порядок в дому
Повсюду начнет претворяться.

Гостивший Бакунин откроет окно,
Посмотрит — и к поезду в Лондон.
Недаром гордился сам Нестор Махно
Сэнсеем своим благородным.

Но как же случилося, что дворянин,
Противник насилия в быте...
Порядок, дебильный анархии сын
Был дорог ему, извините.

Теория, братцы, суха, как тарань,
А практика — пива мокрее.
Порядок, порядок, докуда ни глянь,
По всей воцарился Расее.

На улице имени князя поэт
Лакает изысканно виски —
И лишь анархистов давно уже нет
У нас в избирательном списке.