Когда Павленко, весь хмельной, икая, упал в глубокую борозду, к цистерне по знаку девахи приблизились остальные. Приникали сначала робко, но тотчас входили во вкус, хватали губами кран, пихались. Федот, уже напившись, отполз, но потом опять вернулся и схватил Глеба за русый его вихор. Деваха пнула Федота легонь-ко. Тот вжал голову в плечи и тотчас уполз под колеса цистерны. Там он от души, с облегченьем опорожнился. Но и говно его пахло теперь нежными, кисловато-сладостными духами.
У мужиков уж животы округлились, поднялись, и теперь они подставляли под струю головы, плечи, спины. Хмельные, ползали в бороздах, кувыркались, ляпали друг на друга ошметки жирной, разомлевшей от пролитых духов земли...
- Мокошь-то, Мокошь нынче! Эт тебе не как в запрошлом годе бабку живую в гробу паять! Иль девку с ко-ровой ее, - хуй не встанет!..
- Давай, бочку выебем? - спросил вдруг Нефед Хабибулина. Вместо ответа тот взял Нефеда за крупные же-сткие его уши и долго, пристально смотрел на него, так что Нефед, наконец, смутился:
- Ты чего, Тазик? Я ж не со зла, я ж просто так те вякнул...
- Просто так, говоришь? - спросил Тазик, глубоко вздохнул и погрузил свой длинный язык в рот смутьяна.
Зигмунд пристроился, было, обмыть свой член в пахучей струе. В него стали бросать комья земли: нечего, мол, паскудничать, басурман! Это ж святое, на хуй...
Между тем деваха склонилась над Фенькой. Та захныкала из своей корзинки, потянула ручки к браунингу. Деваха протянула младенцу палец, та стала сосать. Деваха вдруг смутилась, покраснела.
- Взять бы тебя к нам... - раздумчиво сказала рыжая гостья и провела себя мечтательно, томно по крутым веснусчатым бедрам. Пьяный Серега попытался сзади ее обнять. Та молча сунула каблуком сапожка ему под дых. Серега повалился рылом в землю - просить прощенья.
- Твоя? - спросила деваха равнодушно и деловито.
- Наша, - буркнул Серега в землю.
- Хороша бабенка! Не смейте ее паять, - мы вам лучше коров за нее пришлем.
- Коровы-то есть у нас...
- Какие у вас коровы?! Одно дерьмо! А наши мясомолочные англичанки... Хочешь с англичанкою-то, не-бось?
- Че ж, раз надо... - ответил Серега совсем смущенно.
- Блядун! - засмеялась деваха. - Хорошо, у нас вовсе мужиками не пахнет. Такое всегда дерьмо, прости гос-поди...
Деваха разбойно свистнула в два пальца. Мужики поползли к меже. Деваха махнула на свой мопед, газанула резко. Порожняя розовая цистерна запрыгала за нею по колеям дороги.
- Ну, Мокошь, бля, накормила!.. - говорили потом мужики с полгода и мотали головами в немом, сладостном восхищенье.
...Прошло лето, зачастила дождями осень. Потом, однажды проснувшись, все поняли, что наступила уже зи-ма. Бегали, кувыркались в снегу, как дети, жмурясь от непривычной, глаза резавшей белизны вокруг. Федот и Нефед, напялив коровьи шкуры, сошлись прямо в сугробе. В них бросали снежки, а Павленко лупил их по го-лым задницам густою еловой лапою, - подгонял. Зигмунда по традиции обрядили в тулуп, нацепили бороду из свалявшейся пакли и заставили отсосать всем кобелькам в округе. С хохотом, гиканьем, улюлюканьем муэики ловили очумевших от страха собак, но часто, распалившись от возни и погони, не доносили до пленного, - рез-вились с пойманным сами. Тазик Хабибулин напялил косу и лифчик и строго следил, чтобы Зигмунд не укло-нялся, работал честно и с огоньком. Тот кашлял, давился и изредка шипел какие-то свои, не понятные осталь-ным слова.
- Ишь, супостат! - ворчал Павленко. - Русских собак решил, подлец, сторониться. Не увернешься, гад!..
И тут Павленку вдруг осенило. Он взбежал на крыльцо к себе, скрылся в избе. Долго не появлялся. Потом вышел весь желтый, страшный. Черный вихор свалился с остренькой его лысины и болтался возле левого уха, точно перо воронье.
- Где? - тихо, свистящим шепотом спросил он вмиг сжавшихся, сомлевших от ужаса мужиков. - Где мои шарики, бляди?
Мужики молча повалились в снег, выставив задницы. Может, кого изъебет да душой притихнет?..
Федот с испугу пустил струю. Она пробуравила снег глубоко и дымно. Но Павленко и не заметил; харкнул в сердцах на спину Зигмунду и повернул в избу. Хлопнул дверью, щелкнул задвижкой.
Крикнул:
- Будет вам председатель!..
Мужики полежали в снегу. Первым завыл Нефед. Его поддержали Федот и зачем-то Зигмунд. Хабибулин крепился, но тоже завизжал вдруг пронзительно, как ребенок. Вступили басовито, красиво Серега с Глебом. Через минуту весь колхоз вежливо, тихо, однако ж без передышки выл. И вторя людям, собаки завыли тоже по всей округе.
Павленко выставил из фортки ружье, пальнул. Галки с криком сорвались с веток и закружились в воздухе очумело.
...Серые сумерки наступали быстро, а колхоз все лежал в снегу и протяжно выл. Павленко давно уже пере-стал стрелять: патроны, видать, прикончил.
Ближе к полуночи расползлись по своим загонам. Павленко у себя даже лампочку не зажег.
Все ждали утра, и никто не спал.
К ночи оттепель кончилась, подморозило. Яркая луна вползла на небо, глядела в окошки хлева белым изъе-денным черными елями привидением. Серега задумчиво, машинально покачивал корзинку с затихшей Фенькой. Глеб делал вид, будто спит. Но не выдержал и вскочил, наконец:
- Не могу я так больше! - зашипел приглушенно, зло. - Я образованный человек, бывший паж, а ебусь с ко-ровами, с каким-то Нефедом диким; почему-то Павленку боюсь, хама лысого... Не могу!..
- Не можешь терпеть - поссы. Чего орать-то? Я, может, и не такой образованный, как ваша, блядь, светлость, а и мне паскудно порой. Но живу же!
- А с ней что будет?! - почти в голос крикнул Глеб, ткнув пальцем в корзинку с Фенькой.
- Откуда ж известно мне? - горько спросил Серега. - Мое дело - дочку вынянчить, на ноги поставить ее... И нечего: Павленко - неплохой ведь мужик, ебучий...
- А когда она ему надоест - тогда что? Федоту с Нефедом отдаст он ее! Или еще того хуже - Зигмунду-стервецу! Ты об этом ни разу, поди, не подумал?
- Че ж: они тоже люди...
- Дур-ак ты! Жизни не видел, не знаешь!.. Она б на балу могла, в Петербурге. Платье на ней со шлейфом, брильянты на голове. И кружится с ней не грязный мудак Федот, а кавалергард какой или наш братишечка из пажей, к примеру...
- Ты че ж, еться с нею хотишь? Ты ж отец ей, пиздюк поганый!..
- Да не трахать хочу я ее, а воспитывать по-людски, по-светски! Она ж от меня кровь благородную получила! Мы же Рюрикова семени, ты пойми!..
- Не знаю, какого вы там с ней семени-племени, а ебаться с дочкой тебе не дам! Вырву причиндалы-то, - так и знай! И чего это ты ее барышней сделать все норовишь? Ей тогда и запах наш тяжелым покажется, и стес-няться нас будет всех... Я уж при ней с коровами или с тобой даже не пошали... Че ж, за что мне от роднульки моей такое мученье?..
Острая жалость к другу пронзила Глеба.
- Вот и я думаю, - вздохнул он, тяжко садясь на сено. - Как со всем этим быть? Угораздило же тебя девкою разродиться!..
- От тебя ведь и рождена! Ты ж не в дальних краях, не в лесу таскался...
Чтобы успокоиться, Глеб подрочил о столб и спустил Сереге на враз подставленное плечо.
Размазал.
Серега вдруг рассмеялся тихо:
- Она уж спит! В задницу меня ведь мог бы!..
Но тронулся заботой Глеба о дочери.
Глеб лег под Серегу. Тот тужился, а друг яйца ему быстро-споро пальцами все ласкал. Наконец, из Сереги выползла большущая колбаса, покачалась мгновение, как бы дивясь луне, и упала Глебу куда-то в пах.
- Погрейся! - сказал Серега.
Глеб хохотнул, приник губами к Серегиной заднице. Тот сторожко, тихонько водил бедрами и кряхтел от острого наслаждения.
...К утру стало знобко даже Сереге с Глебом. Пар от говна на полу и дым чадившего очажка уже не справля-лись с морозом, что оковал деревню. Парни ворочались во сне, терлись друг о друга, и каждому снилось, что он карабкается по оледеневшему сугробу к широко расставленным, отчего-то громадным ножищам Павленки, а Фенька уцепилась тому за хрен, ручоночками перебирает, визжит, - то вперед, к алой головке подтянется, то опять к черной густой волосне отступит.
- "Хуя!" - подумал Серега. - "Нужно дите спасать..."
А Глеб подумал: что-то член у Павленки больно уж тонок. В жизни ведь не такой...
И оба решили морду Павленке набить, если ребенка так будет мучить...
...Дверь с грохотом отлетела и повисла, скрипя, на одной петле. Серега и Глеб очумело таращились на обла-ко морозного пара; в его клубах они не вдруг углядели Павленку, - босого, в одном исподнем.
- Бляди! - рявкнул Павленко. - Шарики где, сучары?!..
Серега сорвался вдруг с места, метнулся к корзинке и вытянул из-под заоравшей Феньки что-то блестящее, небольшое. Раскрутил, метнул это в лицо Павленке.
Тот на лету поймал, жадно вглядывался; понюхал.
- Не пользовались вы, что ль?
- Дитю отдали, играло чтоб, - мрачно буркнул Серега, уставясь себе под ноги. Пальцы на ногах у него шеве-лились как бы сами собой, между ними точно вскипали жидкий навоз, солома.
- Вот и доплясался с дитем! Подлец! - вдруг налился весь кровью Павленко. - Кабы не татарин, меня б Конд-ратий уже хватил... Казнить тебя будем теперь, - страшно, на хуй, казнить!
Серега молча, как бы и равнодушно, хлопнулся рылом в солому. Лежал недвижно, точно ожидая удара, пле-ва, руготни хотя бы...
Павленко и плюнул - но отчего-то не на него, а в сторону, так что на Глеба пришлось немножко - и вышел, на пороге ткнув Хабибулина кулаком в живот.
Тазик согнулся с коротким стоном, но тотчас метнулся из хлева прочь: боялся, что ребята захотят вдруг мстить.
Глеб с Серегой тяжко молчали. Серега даже и не ворочался на полу. Глеб, лежа на топчане, глядел в пото-лок, не моргая и обреченно.
И только Фенюшка надрывалась, вопя за всех...
.....................................................................................................................
Целый день делал Павленко вид, будто ничего-то не происходит. Сидел в конторе, ругался по телефону, но вдруг метнулся зачем-то на МТС, где истоптал ногами Федота за какой-то технический недогляд. Но даже и получая свои удары, Федот, как и все в деревне, помнил, что вечером будет казнь и что Серега может не выдер-жать этой муки.
- Чего ж! - гутарили мужики. - Серегину шкуру пустим на сапоги, сгодится. А Глеб найдет себе - молодой. Ему еще рожать и рожать!.. А семя-то, вишь какое змеиное у него: девку Сереге набил. Это, помнишь, в про-шлом годе, когда мы Зигмунда в праздник урожая в чане с дерьмом купали? Тогда, возле чана, Глеб Сереге девку-то и впаял...
- И чего это Хабибулин Серегу нашего заложил?
- А вишь - татарин он! Ему бы только христианскую душу пожечь-помучить.
- Да не! Хабибулин - мужик, что надо! Это Павленко любит, чтоб с шариками его ебли.
- Чего брешешь-то? Я с ним всегда без шариков обхожусь!
- Дак он только когда с Хабибулиным если! У татарина хуй обрезанный, - ему и баско.
- А Павленко при чем тогда?
- Вот балда! Раз татарину баско, значит и ебется он, ровно как заведенный. А без шариков - прям, как все. Смекать же надо!..
- Короче, не татарин - жил бы мужик да жил!
- Ты об ком?
- Да об Сереге! А теперь только на сапоги...
- Теперь только на сапоги, понятно...
Уже к трем часам дня небо начало все приметней меркнуть, снег ярче вдруг забелел, но почти сразу солнце скрылось за ближним лесом. Небо стало стеклянно-синим и почернело. Вызвездило. Ярко и высоко индивела среди этой звездной тьмы маленькая луна.
Серегу начали мучить сразу после захода солнца. В контору его привели Федот с Нефедом. Сзади них та-щился унылый Глеб с лукошком, в котором лопотала что-то свое благодушная сытая Фенька. Слезы замерзли в щетине Глеба; он шмыгал носом, старался не говорить. Глупый Нефед помечтал вслух о сапогах, - Федот врезал локтем ему под дых. Нефед обиженно замолчал и тоже зашмыгал носом.
Павленко уже их ждал. Он явно нервничал, он даже принарядился: надел новые валенки и плотный серо-зеленый френч. От черного его клока на макушке духовито наносило перебродившим "Шипром".
С каким-то вроде и сожаленьем глянул Павленко в глаза Сереге и тотчас же отвернулся, гася, давя в себе внезапную жалость к парню. Не очень ловкий и расторопный, Серега, однако, всегда добросовестно отдавался...
Мужики молча, сопя, теснились у двери, не смея дальше шагнуть, - туда, где были стол, стул и маленький пегий половичок.
Сразу за ним громоздилось такое, чего они осмыслить никак не могли, - а может, и не хотели. Это была на-клонная доска с ремнями для рук и ног. В верхнем конце доски были штифты-зажимы, обмотанные пуками ва-ты. На столе невинно сияли шарики и розовый хуй с моторчиком, - ясно, Павленко задумал под конец поглу-миться над осужденным.
Мужики враз смекнули, что это последнее и всего опасней: бдительность еще потеряешь, решив, что, может, и будешь жить...
Повисло тягостное молчание. Лишь Фенюшка лопотала, - наверное, о весне.
Наконец, Павленко кивнул, и Нефед с Федотом толкнули несчастного к роковой доске.
Мужики с невольным, внезапным и для себя пристальным интересом наблюдали приготовленья. Вот голого Серегу разложили на доске. Вот привязали кисти рук ремнями. Вот ноги согнули в коленях сильно, развели и укрепили ремнями тож. Вот зажимы мягко, но плотно сошлись по боками Серегиной головы...
- Лучше б сразу убил... - шепнул вдруг Федот Нефеду. Тот лишь зло покосился на Тазика, жавшегося в углу, но не пустил струю: чисто вокруг, ведь контора... Потом вдруг вспомнил, подумал о сапогах, - но опасливо, с оглядкою на Федота.
Павленко медленно, как бы нехотя, подошел к беспомощному Сереге, расстегнул мотню на белесых своих галифе. Мужики молча смотрели на всем им знакомый хуй, - смуглый, нетолстый, длинный. Павленко крякнул и, словно отуманенный раздумьем, положил свои яйца на губы сомлевшего от тоски Сереги. Тот машинально лизнул. Павленко подсел поближе. Теперь язык Сереги уперся в очко Павленки... Потом отступил Павленко, и кончик хуя окунулся на миг в высохший от ужаса прудик Серегиного ротка...
Председатель играл с Серегой, как кошка с мышью. Мужики затаили дыхание, ждали главного. Однако Павленко и не думал пока кончать глумиться. Кивнул Тазику, - тот приник, как тать, к Серегиной вялой трубоч-ке, стал дышать на нее и водить по ней щетинистою щекой. Серега дернулся, застонал. Тазик замотал головой, плечами, обсасывая усердно. Серега чуть подвывал.
- Блядь: откусит, небось, татарин! - шепнул тревожно Федот Нефеду. Зигмунд услышал его, таинственно улыбнулся и посмотрел на дверь.
- Ниже возьми! - сумрачно приказал Павленко.
Тазик опустился на колени, продел ладони под Серегины ягодицы, нащупал языком сырое уже очко, стал водить по нему, пытаясь проникнуть вглубь. Потом сам возбудился, - поднялся с колен с косым дымящимся, сизым членом.
- Не сметь ебать! - крикнул Павленко почти плаксиво. Мужики вздрогнули от такого крика, переглянулись. Ясно стало: Павленко задумал и впрямь что-то дикое, извращенно-жестокое, что бывало с ним крайне редко.
- Шарики со стола возьми, - глухо велел Павленко.
Татарин взял шарики.
- В жопу ему засунь!
Тазик ловко исполнил. Серега застонал, пытался бедрами повращать, - и не смог, беспомощный, как бабоч-ка на булавке.
- Теперь хуй туда же... Да не свой: с мотором который!
Хабибулин сердито сделал.
- Хабибулина-то мучит зачем? - спросил Нефед у Федота. Тот сунул брату под дых машинально.
Зигмунд опять змеино, подленько ухмыльнулся.
Тазик с перекошенным, зверским лицом вдел Сереге и включил моторчик на частые обороты. Серега забил-ся, завыл.
Павленко закатил ему в рот, так что Серега поперхнулся, закашлялся, задохнулся от собственного крика и от слюны. К тому же Павленко, наверно, начал мочиться, как и любил обычно в этаком положенье. Лицо у него вытянулось, на тонких губах мелькнула усмешечка, но тотчас исчезла. Серега больно булькал, глотал, но брызги фонтаном летели Павленке на галифе.
- Ах ты гад! - осклабился Павленко. - Хабибулин - и ты вдень! Да не хуй, - пальцы, сколько войдет...
Смуглая, черная от шерсти кисть Тазика вся ушла в Серегину задницу. Другой рукой татарин сжал страшно разбухший свой причиндал.
- Не сметь! - рявкнул Павленко.
Рука Хабибулина повисла плетью, точно ему плечо прошибло. С конца багрового хуя упали скупые капли...
Глеб вдруг подумал, что все еще кончится хорошо.
- Ну-ка ты, кверху жопой, блядь! - прикрикнул Павленко. Хабибулин метнулся к нему и навис хуем над под-бородком Сереги. Задница Тазика оказалась рядом с председательским темным членом. Павленко гикнул и вдел в Хабибулина без смазки. Татарин охнул и застонал. Впрочем, тотчас поймал ритм, привычно стал поддавать. Серега ловил губами его яйца, но член татарина цапнуть губами не мог он.
- Ему соси! - прохрипел, весь сизый, Павленко.
Тазик губами жадно схватил хуй Сереги.
Серега опять застонал.
- Покусывай! Понял, блядь? - приказал Павленко.
Хабибулин с радостью пустил в дело зубы. Мужик заорал, но татарин душил его крик своими яйцами и рит-мично дергавшейся потной промежностью, так что Серега фактически лишь глухо, утробно выл.
- Пан кусает пана до крови, надеюсь я? - осведомился надменно Зигмунд.
Глеб показал молча ему кулак, отвернулся и только тут заметил, что Фенька, привстав в корзинке, ухвати-лась ручонками за плетеный бортик и во все глаза глядит на происходящее.
- Бедный бэби! - чуть не вскрикнул Глеб по-английски. Он понял, что воспитывать Феньку теперь, наверное, поздно уже...
Наступила весна. Задница у Сереги давно уже заросла, и теперь об его экзекуции вспоминал разве что только Зигмунд. Он осторожно, как бы лаская, касался Серегиных ягодиц и читал вслух огромные буквы татуировки:
- Во-рю-га...
Серега смущался, густо краснел и унылым матом отгонял поляка. Тот, отходя, что-то шипел себе под нос. Хабибулин чаще, чем прежде, отдавался, льнул к Сереге: видно чувствовал тать свою вину. Но Серега его про-стил и охотно позволял вылизывать себе задницу и ступни. До этой ласки он был в деревне самый большой охотник.
Павленко крутился с подготовкой к севу, подгонял мужиков и даже почти не ебся. Лишь изредка, бывало, зайдет к Сереге с Глебом, наклонится над корзинкой, хуем своим помашет. Фенька залопочет что-то, пытается ручкою ухватить. Павленко ее мечтательно между ног погладит и опять по хозяйству идет крутиться.
Фенька стала уже ходить. Павленко подарил ей свою старую майку, и в ней девчонка была, как в длинном бальном платье. Глеб учил ее делать реверансы, учил первым французским фразам.
Серега тоже души не чаял в своей дочурке и все хотел поделиться с ней своим сокровенным, - приобщить, что ль, Фенюшку тоже... Возьмет ее на руки, поднесет к коровам, к самым пегим крутым задам и сунет руку корове в жопу. Потом вынет, покажет Феньке:
- Ну же! Не бойся! Попробуй ты...
А Фенька сконфузится, фыркнет и только корову по теплому мохнатому боку погладит. Дескать, а мне-то что?..
Приходили еще мужики, Феньку ласкали, таскали гостинцы ей. Любили, чтобы она им всем в рот мочилась. Облизывали затем дотошно, и девчонка визжала от удовольствия.
Она уже знала, что такое "взять в рот" и с интересом, притихнув вся, наблюдала, как сходятся ребята друг с другом или с коровами, - сходятся истово, часто с прибаутками и надрывом.
Глеб просил при ней не очень-то выражаться. Мужики матюкались потише, блюдя приличие при ребенке.
Павленко как-то пообещал, что годика через два ее прошибет, а пока чего ж, - ведь еще младенчик... Теперь мужики наперебой рассказывали девочке и друг другу, как Павленко ее в дом возьмет, какая жизнь у нее инте-ресная там начнется. (Дом у Павленки был настоящий, не хлев, не гараж, не сарай, а изба-пятистенок с кирога-зом и сиренью под окнами).
- А перед избою будка, и в будке Полкан сидит. Я ему сосу - и он меня уважает, - говорил Серега мечтатель-но.
Радовался в душе за дочь.
Наступившая бурно весна заставила мужиков валяться на талой земле, пить, хмелея, из безбрежных холод-ных луж и ладить из глины и ивняка гнезда вернувшимся милым птахам. Глеб нырял во все полыньи, зубами ловил неловкую, еще сонную рыбу, а когда уха надоела, стал собирать улиток и червяков на согретых солнцем пенечках. От первой травки дристали все, но радовались весне, долгим и ярким дням, наступившему вдруг при-волью. И если бы не возня с техникой, в теплицах и парниках, если бы не ругань и тумаки ярого на работу Пав-ленки, было бы славно всегда так жить.
Шалое настроение окутало мужиков, и Тазик однажды до крови заеб Федота. Очухавшись, тот отчего-то за-хотел придушить Зигмунда и Нефеда. Серега и Глеб держали его за руки, Павленко хлестал по щекам, а Тазик сумрачно извинялся. Все это случилось на скотном дворе, и солнце уже припекало. Вдруг под ноги к мужикам выбежала, еще качаясь, Фенька и залепетала что-то матерное, простое и доброе, но тотчас же перешла на фран-цузский.
Павленко остолбенел:
- Кто девчонку выражаться так научил?
Мужики молчали.
- Ты?! - рявкнул председатель, хватая за волосню на груди Федота.
Тот помотал кудлатою головой.
- Может, ты?! - подступил с тем же Павленко к Хабибулину, но его он схватил за хуй.
Хабибулин сморщился, закряхтел и, жалобно застонав, покосил куда-то глазом.
Павленко метнулся к Сереге, но рядом стоявший Глеб шагнул вперед и замер, потупясь:
- Это я, Никодим Петрович,- сказал решительно, только очень тихо.
- А чего она говорит? Против меня, небось? - спросил Павленко. Он растерялся от внезапной смелости непо-нятного этого парня.
- Она стихи читает вам, Шарля Бодлера. Называется "Альбатрос".
- Переведи!
- Птица такая есть, летает она над морем. А матросы ее поймали, измываются. А поэт - он, как птица эта, только летать не может. Вернее, может, но только в мыслях...