- А мысли ему зачем, раз он птица? - не понял Павленко.
- Хрена ль ты про поэта учишь ее? - закричал Федот, наливаясь кровью. - Он, поди, и дерьмо не ест!
- Он и коров, небось, не дерет! - поддержал Нефед брата.
- И с мужиками, наверное, не ебется, - заключил Павленко. - Хуя ли такому учишь?
- С мужиками трахаются они... - возразил Глеб, но тихо, словно не решаясь еще признать вину.
-Чем докажешь? - насел Павленко.
- Верлен с Рембо ебся...
- Еще!
- Еще?.. Еще древние греки с мальчиками шалили... Еще Байрон с Шелли, также Шекспир, - но это доказать пока невозможно...
- Че ж, больше поэтов никаких и не было? Или че ль? - спросили Федот с Нефедом, а Хабибулин прищурил-ся, готовый высмеять, унизить, ошельмовать...
- Они редко про это писали... - сказал Глеб. - Больше про баб. Было такое время: мужики с бабами жили, а остальное все осуждалось...
- Если б не революция, так бы и маялись мы все... - вслух подумал Павленко. Вдруг хлопнул кепчонку в лужу и ухнул в присядку, подняв тучу брызг.
Выкрикнул страшно, разбойно и удало:
Раз давала я солдату,
Он в пизду мне вдел лопату,
Раз давала моряку, -
Он мне в жопу ввел пилу!
Мужики переглянулись, облегченно вздохнули: гроза, как будто бы, миновала. Хлопали в такт в ладоши, приплясывали.
Фенька визжала истово, плескала из лужи на председателя.
Тот схватил ее вдруг в охапку и закружил на месте.
Девчонка завизжала еще радостнее, истошней.
Федот с Нефедом повалились в грязь и ссали друг другу в рот. Тазик тронул за плечо Глеба, но тот рывком сбросил его руку, и Хабибулин, понурившись, отошел к Зигмунду. Поляк равнодушно согнулся.
- Зря ты так с татарином: отомстит! - шепнул Серега, но Глеб, не дослушав, придушил слова его истовым поцелуем. Серега пил обильную сладкую слюну друга, но тревога только росла, подступала к самому сердцу, заливала холодом все нутро...
Беда случилась в мае уже, внезапно. Отрядил Павленко Хабибулина вместе с Глебом в город. Продали му-жики на базаре колхозную ворвань, а после по дворам пошли: кому почистить сортир, кому прибрать.
И зашли они во двор к одной женщине тихой, интеллигентной. Та была уже немолодая учительница. Увида-ла она двух голых колхозников и потупилась, вся зардевшись, - будто на улице никогда в жизни и не встречала.
Мужики как бы и сами подрастерялись, а Хабибулин и говорит:
- Так и так, хозяйка, сортиры чистим! Ворвани осталось немного; хорошая ворвань, нашенская, по двадцати копеечек полкило. Если ж вам нужно наладить что или ножи поточить, -и это можем. Обратно ж, и мебель ес-ли...
Женщина покраснела, потупилась и едва слышно лишь прошептала:
- Сортир почистите мне, ребята...
А когда вылезли Тазик с Глебом из него все потные и в дерьме, она занавесочку отогнула и их спросила:
- Ребята, а вы никогда с женщиной не имели связи?
- Нет, хозяюшка, у нас только мужской колхоз! - ответил Тазик.
А Глеб вдруг ногою по луже шваркнул, голову кинул коротким кивком на грудь и по-французски ответил ей, что он, дескать, Глеб с бабами трахался иногда в ранней юности, еще в Петербурге, а теперь даже уже забыл, чем обычно пахнет их "грот Венеры".
И женщина - бывает же чудо на свете! - вдруг поняла и тоже ответила по-французски, что пизда пахнет обычно всегда мочою и что она (если он хочет) может напомнить ему об этом...
Тазик вдруг каким-то задним чутьем смекнул, что затевается неладное дело, и возразил:
- Хозяйка, вы деньги платите, и мы пошли! И чего это вы не по-нашему треплетесь? Я вот доложу председа-телю нашему Павленке, и он взъебку даст этому мудаку!..
- Вы, говорят, рожаете друг от друга? - осторожно спросила женщина, доставая уж портмоне.
- Увы, мадам! - вскричал вдруг Глеб. (Он точно с цепи сорвался). - У меня есть дочь, но родил ее мой друж-бан Серега. А сыновья тоже у каждого из нас есть, но они все - дети еще или подростки и большей частью слу-жат в борделях по городам. Подрастут - и вернутся в колхоз к нам, пахать земельку...
- А вы образованный человек, - вот девочка у вас внезапно и родилась! - возразила женщина и зазвенела мо-нетами осторожно.
- Пошли, что ли! - толкнул Глеба плечом Тазик.
- Погоди, татарин, - заметил серьезно Глеб. - Ты с бабою никогда не ебся, одни наши жопу да рот лишь зна-ешь, а пизда ведь - это куда как слаще!
Хабибулин зло и хитро блеснул глазами:
- Ты Павленке про это бы рассказал, паскуда!
- Мужички, не ругайтесь, пожалуйста! Я же вам не Павленко ваш! - пропела женщина очень нежно. (Голубая косыночка у нее на груди часто вздрагивала теперь). - Давайте, я вас из шланга обдам и чаем потом напою! А любиться - уж как хотите...
Глеб решительно шагнул к окошку:
- Я очень рад, мадам!
Женщина всплеснула руками и побежала за шлангом.
- Тебя же Павленко пришьет, зарежет! - зашипел татарин.
- Ты не вякнешь ему - ничего он и не узнает! Да ты сам пизды попробуй-ка, Хабибулин! Потом ведь станешь благодарить...
- Не хочу я пизды! Зачем мне пизда? - как-то испуганно зачастил Тазик. - Я татарин, я мусульман, мне четы-ре жены нужны! А прокормлю ли я четырех-то баб?
- Но пизды хоть попробуешь, идиот! На халявку-то!
- Я знаю, зачем ты так говоришь! - закричал Тазик. - Чтобы я Павленке тебя не закладывал...
Глеб мотнул головой упрямо:
- Да мне плевать! Я бабу сейчас хочу, ебаться с нею хочу ужасно! А что дальше со мною будет... Да срать я на вас хотел!..
- На кого срать?! На колхоз срать?! На Павленку, на председателя нашего, срать хотишь?! - закричал Хаби-булин, было, но женщина со шлангом уже направлялась к ним.
Она шла ладная, легкая не по летам. Вечерний ласковый ветерок играл ее голубой косынкой. Полуседые во-лосы женщины теперь были заколоты над ушами двумя красивыми пластмассовыми заколками в виде ромашек.
Женщина улыбалась светло и просто.
Глеб охнул и немного осел, получив первый удар тепловатой струи чуть пониже сердца. Но тотчас он радо-стно, споро стал обмывать себя и даже подумал, не попросить ли кусочек мыла... Но засмущался, промывая себя под мышками и в паху, и промолчал зачем-то.
Женщина, прищурившись, от души любовалась блестевшим в предзакатных лучах молодым стройным поч-тительным мужиком. Потом направила шланг также на Хабибулина. Этот был жилистее, темнее, с черной от меха широкой грудью. Густые волосы на ней точно вскипали под ударами пристальной, волшебно сверкавшей струи. Хабибулин сначала вяло водил руками по телу. Потом, осклабившись, стал мастурбировать откровенно. Струя пыталась бороться с дрочившей рукой, точно стараясь сшибить ее с кривоватого, смуглого хуя.
Глеб хотел помешать ему кончить, но Хабибулин оттолкнул его локтем так, что Глеб, поскользнувшись, рас-тянулся в луже. И пока он пытался подняться, Тазик спустил мутноватую, пенистую струйку прямо ему на те-мя.
- Сволочь! - только и выдохнул Глеб.
Хабибулин смотрел на него теперь подчеркнуто равнодушно:
- Хочешь - еби ее. А мне пока и тебя не надо...
Глеб понял, что обречен. Но какой-то злой, веселый азарт поднял его с земли.
Ни слова не говоря, он бросился к женщине, вырвал шланг, поднял ее на руки и унес в дом, стукнув, правда, головою о притолоку.
Тазик пожал плечами и отряхнулся. Солнце уже садилось, в саду становилось таинственно-мглисто, защел-кал вдруг соловей.
Хабибулин снова пожал плечами и осторожно прокрался к дому. Веранду до половины закрывали облака белой сирени. Зато в окно комнаты он мог увидеть угол накрытого к чаю стола, желтенькую клеенку, какие-то бублики в корзиночке из фарфора, а дальше - темный буфет у стены.
Тазик остро вдруг пожалел, что не напросился на чай хотя бы. Он перелез к другому окну. За ним была кух-ня с опрятной плитой, с настоящею мойкой, блестевшей в последнем закатном луче. Хабибулин засмотрелся на нее невольно.
Однако стоны из окошка за углом заставили его метнуться туда. Он споткнулся о бревно, больно ударился о него коленом, но зато смог потом подняться на это бревно повыше. Дальний угол комнаты с розовыми обоями, с тканым серым ковриком на стене открылся ему. И то, что открылось Хабибулину на широкой, сверкавшей металлом кровати, заставило его замереть, затаить дыханье.
Тазик увидел, как спина Глеба выгнулась дугой упруго и сначала страшно набухла мускулами везде, потом вдруг резко опала, но вдруг снова вся напряглась... Так продолжалось с минуту, ритмично, все убыстряясь. На-конец, спина его вдруг как-то совсем расслабилась. Глеб отвалился к стене, и Хабибулин увидел его дрожащий, косой и алый, блестевший член. Однако не это тотчас приковало внимание Тазика.
Красная, какая-то вся в складках, с слипшейся, косо торчавшей налево пегою волосней, с бардовым прыщи-ком над жадной щелью, края которой стали уже сходиться...
- "Ну и что? Подумаешь - жопа мохнатая!"
Хабибулин все-таки не поверил, что такое может увлечь всерьез: Неужто под мышкою у Нефеда хуже? Или у Глеба на голове? Или в узкой, поросшей щетинкой заднице у того же Зигмунда (хоть он и пленный)?
- "Да и маленькая она!" - подумал Тазик. - "Разве ребеночек через такое вот просочится?.."
Эта загадка зацепила и стала терзать Хабибулина. Чтобы получше разглядеть пизду, он приподнялся над по-доконником и вдруг увидел странный маленький ящик в углу. Передняя стенка его светилась чуть дрожавшим голубоватым светом. Тазик не сразу разглядел в этом дрожании человечка в галстуке. Тот говорил что-то серь-езное, - точно он укорял отъебавшихся только что.
Хабибулин не раз видел это длинное губастенькое лицо на рынке, на плакате над главным входом.
Тазика точно ледяною водой окатило:
- "Суки! При президенте ебутся!.. Животные прям...", - подумал татарин. Ему вдруг остро захотелось позвать мента, кликнуть и понятых, принять участие в составлении протокола, - а может быть, под шумок и отпиздить и Глеба, и эту бабу. Но Хабибулин понял, что лучше рассказать обо всем Павленке. Может, он получше придума-ет что-нибудь.
Тазик слез с бревна и вернулся на мокрый двор.
В деревню возвращались уж за полдень. Белое солнце вовсю жарило из самой вершины небес, и короткая тень давала слабенькую прохладу. Глеб шагал беспечно. Взяв прутик, он сшибал пыль с придорожных больших лопухов. Он насвистывал что-то плавно-взволнованное.
Тазик брел неспешно.
Оба молчали.
Мимо промчалась полуторка с бидонами молока. Знакомый шофер показал им в кабине палец.
Тазик подумал, что, может, он остановится и "пошуткует" с ними. Отчего-то ему остро захотелось хуя в себе в эту минуту. Однако машина свернула на бетонку к колхозу "Красная лесбиянка" и бодро затарахтела по ней, как будто над шоферюгой там глумиться сейчас не будут.
Тазик прислушался к насвистыванью Глеба, не угадал мелодию и спросил, что за песня.
- "Вальс-фантазия" Михаила Глинки. Тебе, татарину, не понять такое...
- Какое это "такое", Пиздун Пиздович?
- А вот такое: бал, белый с позолотою зал, три громадные люстры, точно созвездья, сверкают над головой. А ты - в мундире черном с красным воротником, в белых чулках и башмаках с золотыми пряжками. А она - вся в светлом, точно в клочке тумана. Нежная молодая грудь ее волнуется, и ты понимаешь шестым каким-то чувст-вом, что у нее под дымкой, там, немножечко уже влажно. И у тебя немного твердеет и чуть влажно уже...
- Под дымкой?
- Заткнись, татарин! В штанах, конечно. И вот ты, наконец, подходишь к ней и по-французски, как человек...
Глеб хлестнул прутиком по ноге, резко остановился:
- Не хочу я в колхоз возвращаться! - вдруг выдохнул он с тоской.
- Ты чего и говоришь-то такое? - остановился и Хабибулин.
- А то, урюк, что сбегу я от вас от всех на хуй!
- А дочка как же?
- Что ж и дочка? Все одно отдадите в бляди...
- А может, не отдадим? Сами с ней жить будем, всем колхозом! Павленко вроде бы обещал...
Тазику стало не по себе: он ведь знал, как любит дочурку Глеб. И если тот готов теперь, после пожилой го-родской пиздищи, дать деру даже от Феньки милой, значит он, Глеб, или с ума сошел, или заразился чем-нибудь от той красненькой, в волосах...
- Неужто так забирает это?.. - осторожно спросил Тазик.
- Эх, урюк! Твое дело - мужиков ебать, а не думать о красоте надмирной...
Хабибулин насторожился. Понял, что нужно обидеться, и сказал:
- Я Павленку, знаешь, что попрошу? Чтоб он тебя в чан с дерьмом посадил на пятнадцать суток! Он не отка-жет мне: добрый он!
- Эх, Хабибулин! - ответил, презрительно усмехнувшись, Глеб. - Знал я, что ты говно. Но что ты еще и сту-чишь Павленке...
Тазик ощерился:
- А что мне молчать? Вы меня все урюком дразните. Я вас ебу и от вас же всегда одно поношенье слышу!
- Просьба к тебе есть, Тазик! - вдруг сказал Глеб очень серьезно и положил руку Хабибулину на плечо. - Ес-ли Павленко меня в дерьме утопит, ты обо всем увиденном Фенюшке, когда вырастет, расскажи! Если кушать меня не будете, то похороните меня под тремя березами на косогоре, что возле ульев. И поставьте какой-нибудь знак. Камень хотя бы. Пускай она, когда взрослой станет, к камню тому приходит и все о себе мне рассказывает. А я, - я и с того света ее услышу!
- А бежать расхотел уже? - прищурился Хабибулин.
- Куда бежать-то? - усмехнулся Глеб горестно. - В "Красную лесбиянку" - так камнями там забросают. В го-род податься - а паспорт где? Через три дня заловят - ну и в расход. А до границы идти далеко и стремно.
Глеб опять тяжело вздохнул, махнул рукой и решительно пошагал вперед.
К деревне они подошли под вечер. Закат изрумянил облака над прудом, а тень от леса вытянулась до середи-ны поля. Сразу бросилось в глаза, что на бороздах его не было не души. Не рано ли кончили сегодня работы? Отчего-то не только у Глеба, но и у Тазика сердце сжалось нехорошим предчувствием...
Они вошли в пустую деревню. В огородах тоже никто не копошился. И даже на задворках лавки, в круглого-дичной луже, не лежало ни одного человека.
Тазик и Глеб завернули за угол и вышли на пустырь площади перед правленьем.
Здесь и сгрудился весь народ. Мужики стояли понурые, никто никого не пихал даже в шутку, никто никого не трогал за яйца нежно и не насмешничал по поводу поебона.
У крыльца правленья стоял седой от пыли "газик". Какой-то статный мужик в рыжем кожане и защитного цвета крагах кончал речугу:
- С-суки! Чтобы такое у меня было в последний раз! Девку, вишь, от отчетности утаили, пидарасы ебучие... А тебе, Павленко, наш особенный, партийный выговор! Ежели ты против устава партии еще хоть разик один попрешь, мы тебя самого девкой заделаем!
- Фенюшка!.. Фенька!.. Феня!.. - слабо вскрикивал Серега. Он стоял на коленях у переднего колеса машины и возил рылом по серой шине. На резине проступали черные блестящие полосы от обильных, бессильных слез.
Фенька в прорванной майке Павленки испуганно жалась к председателю колхоза, накрепко обхватив его ще-гольской сапог. Она отражалась в черном его голенище странным розовым облачком.
Начальник из города, между тем, размахнулся и вмазал Павленке в нос. Председатель коротко охнул, шат-нулся, но устоял на ногах. Вину, видать, очень остро чуял.
Начальник из города брезгливо стряхнул кровь с кулака:
- Короче, девчонку - ко мне в машину, Павленке - строгача с занесением в трудовую книжку, а всем в колхо-зе запрещаю ебаться четыре дня!
- Донечку-у! - заревел Серега и вдруг осекся: прямо перед городским начальством возник весь белый, страшно прямой и прекрасный Глеб:
- Я узнал вас, подлец! - сказал он ясно и как-то даже без всякого особого выраженья. - Это вы тогда привели ко мне матросов! Это вы были первым мужчиной, кто поимел меня! Мерзостный совратитель!.. Но вот вам ма-ло уже отца, - вы и за дочку его решили взяться!.. Так вот же вам!..
И Глеб отвесил начальству яркую оплеуху.
- Об чем он базарит, братцы? - загундела, забеспокоилась меж собою площадь. - Девку его в город, к началь-ству в бардак берут, а ему и это, видать, неладно?..
Павленко, наконец, очнулся. Маузер блеснул у него в руках. Раздался выстрел, и другой, и третий...
Глеб удивленно обернулся к Павленке, уставился на него и медленно стал оседать в седую пыль, под ноги городскому начальству.
Мужики замерли. Они все увидели, как душа Глеба, в белом во всем и чистая, без щетины, невесомо прошла между ними, никого не касаясь и глядя куда-то с улыбкой вдаль.
И исчезла в закатных розоватых уже лучах.
Следом за нею, как зачарованная, двинулась, было, Фенька.
Она прошла уже половину толпы, когда Серега, охнув, метнулся с колен за нею. Но Тазик и Зигмунд разом подставили ему ноги. Что двигало ими в этот миг, - они и сами потом не смогли понять.
В создавшейся куче-мале разобрались не сразу. А когда снова вспомнили о девчонке, ее уж и след простыл...