- Не прогневись! - Пал боярин на колени и ткнулся лбом в сугроб. Когда же решился поднять голову, то увидел: не Иоанн перед ним, а Грязнов-юродивый в рубище.
- Вот те, боярин, от бога золотник, - сказал Грязнов, тыча Бельскому в руку монету. - Нравишься ты богу, боярин, так и велел боженька тебе переказать. Греши, боярин, сколь душе твоей угодно, бог все тебе простит, ибо возлюбил тебя как сына своего.
С покорностью принял Бельский золотник и поклонился вослед юродивому. Но не было благодати на сердце его - знал боярин, что хоть и милостив бог, да дорога ему - в ад, а уж черт, тот боярину не простит.
У тюремных врат ожидали его сотоварищи - Никита Романович Серебряный и Борис Федорович Годунов, оба в черных рясах монашеских, видать только из церкви. Поздоровались. Узрел боярин, что и товарищи его не в духе - али не на доброе дело собрались? Почему же не было радости на их лицах, как в тот день, когда звон колокольный прокатился по всей слободе Александровской - царь, царь уехал! Весь люд опричный выбежал тогда провожать царя, и девки срамные, намазавшие рожи огурцами, и ребятишки малые, и ремесленный люд. Да кто же знал тогда, что в царских санях не царь сидит, а шут царский Афонька Вяземский, кое-как шапку Мономаха на больную от приворотной сивухи голову нахлобучивший?
Молча вошли они в сырой подвал, где уже ждал их Басманов Алексей, прохаживаясь у столба с прикованным Иоанном.
- Здравы будете, бояре! - Недовольно молвил он. - Однако, не торопитесь.
- А куда торопиться-то? - Усмехнулся Никита Романович. - Я чай, царь от нас не уедет, ась?
- Буде! - Осадил его Годунов. - Он хоть и мертвый, а все великий князь. Не гоже это.
- Как делить-то будем? - Заторопил Никита. - Недосуг мне, бояре. Аленушка моя заждалась, я чай. Обещал к обеду принесть.
- По совести, - ответил Бельский, беря с лавки тесак. - Однако, бояре, прошу вашей милости. Обещали вы мне царское быдто?
- Был такой уговор, - нехотя молвил Никита. - Однако же, хоть и мал золотник, да дорог. Я чай, взамен отступного дашь?
- От тебя ли слышу я, боярин? - Рассвирепел Бельский. - Ведь был же уговор! Да и кто ты таков еси? Видали мы таких богатырей!
- Чего другого, а богатырей у нас не переводится, - подхватил Никита. - Есть у нас дядя Михей: сам себя за волосы на вершок от земли подымает. Есть у нас тетка Ульяна - одна ходит на таракана. А один, Скурлатов Малюта, так ходит с задом раздутым. Вишь, метлу ему в зад поставили, да так с метлою в заду и оставили.
- Смех смехом, а Никита правду говорит, - вступился меж ними Годунов. - То уговор старый был, а теперь время новое.
- А подавитесь же! - Воскликнул Бельский и швырнул им поданный Грязновым-юродивым золотник. - Все пропадать.
Поделили царя торопливо, кое-как. Завертывая царские ноги в холстину, Никита все поглядывал на валяющийся на каменном полу темницы золотник - не продешевили ли? Расходились молча, будто воры.
Малюта Скуратов-Бельский семенил к своим хоромам, трусливо оглядываясь, пряча царское быдто за пазухой - все слышалось ему хлопанье кречетовых крыльев за спиною, все мерещилось, что собакоголовый кречет падет на него камнем и вырвет быдто, а вместе с ним и пропащую боярскую душу.
И на беду не пришла тогда в боярскую голову мысль, что дьяк Пономарьов, единственный москаль в гетманском окружении, был чрезмерно худ телом и потому почитаем всеми за будущего святого. Почему-то все реестровое казачество придерживалось того мнения, что когда дьяка захоронят, приковав цепями к Острожской глыбе, он будет настолько нетленным, что из щелей могилы прорастут цветы папоротника, а тогда уже кто на что горазд - открывай могилу да черпай золото казацкой шапкой. Один гетман не верил и держался к дьяку всегда с издевкой, шпыняя его за малейшую провинность. Так, в одна тысяча шестьсот сорок шестом году взявши дьяка с собой до Варшавы, чтобы самолично передать сафьяновую султанскую туфлю с зашитым посланием королю Владиславу, пан Зиновий, хоть и не побрезговал пить с дьяком мед из одного кухеля под гогот шляхетных панов, однако сразу же после того добросовестно потягал дьяка за косу и заставил прочесть пять строк из католического Евангелия про явление Антихриста и звезды Познань. Дьяк отплевывался и ломал язык, но читал напевно, будто взаправдашний бритый служка в польском костеле. Однако не родился еще тот москаль, который все на свой лад не переиначит - читал он Евангелие, да читал наоборот.
С того самого дня и начались все беды пана Богдана Зиновия. Вышло так, что султанскую туфлю подменили, вместо правой вручили Зиновию левую, а в ней было совсем другое послание - казнить посланца всеми страшными казнями, какие только приняты между добрыми соседями, а после отсыпать ему из казны немалую толику и сделать магнатом над своими соплеменниками. Кто ведал про то, говорили между собою, что такова была султанская воля, и виною тому было запорожское письмо, доставленное незадолго до того к султанскому столу в виде зайца.
И вот пан Богдан Зиновий возвращался на родное пепелище хоть и с полною мошною, да с поникшею головою. Ему уже ведомо было про то, что ожидает его на родине - ибо восставлен был уже крест в Чигирине, и сидела на кресте том черная галка, и виден был тот крест от самого Днепра, и не было на нем божьей благодати. Бежавший рядом с панским стременем дьяк то и дело припадал ухом к земле - скоро ли долетит стук копыт полковничьего коня до Чигирина и отзовется стократно топотом Чигиринской сотни? Но время словно изменило пану полковнику, спряталось в гаях по обочинам дороги, влилось в вечерний хор девчат, вплелось в их косы васильками и затихло.
Ночь сгустилась, словно кисель из волчьей ягоды, над Украйной, казалось, это русалки варят в реках зелье на потраву крымчукам. Сморил сон пана полковника, и уже не бежал дьяк Пономарьов у его стремени, а шел размеренно и важно, будто на крестном ходу, и все поглядывал на подаренную полковнику гетманскую булаву из польского граба. Когда же поникла совсем седая голова, выхватил дьяк булаву и убежал в дремучий лес. Долго бежал, и уже представлялось ему, будто бежит он не в лесу, а в собственной могиле, когда увидел: стоит на поляне церковь, забитая досками и бродит вокруг церкви на цепи косматый павич с веками, волочащимися по земле. Почуяв чужака, павич обернулся на шорох и