"Люди дней минувших были, вне сомнения, мудрее нас. Что же до чувств, то нынешнее поколение наверняка
далеко превосходит их"
"Гэндзи Моноготари", гл. "Хацунэ"
Когда-то, - тогда я был ещё совсем маленьким и страшно любил различные тайны, - роясь в одном ящике, вдруг обнаружил потрёпанную тетрадку. На первой её странице, пожелтевшей, но шелковистой, едва читалась карандашная запись: "Хватит валять дурака. Нужно в себе разобраться. Буду вести дневник". Это было начало дневника моего брата, старшего, но в то время подростка.
Ах, его поколенье уже стареет! Ещё страшнее - стареет теперь и наше. И как же хочется в болтовне ли, в дневнике, или на снежном пространстве компьютерного экрана нарастить ряды чёрных веселых и грустных букв, - стройных, как леса. Забыться, представить себя японцем, гейшей, - и пусть образы и смердят немножко, но в жизни всегда ведь так, и вот уже веет ветерок широких шёлковых опахал, и зубоскалы-драконы - розовые, немые - глядят на нас с бледных пространств высоких и причудливо-строгих ширм.
Читая дневник, я между тем отчётливо понял: Япония - единственная страна, где бы мне было хорошо. Когда-то, веке этак в X-XI, здесь даже законы издавали в виде сборников коротких, пронзительно-нежных стихов. Причудливые рассказы поучали, весело улыбаясь. Ужасное харакири - из благородного брюха прёт кровавая требуха - было тогда ещё не в обычае, а правили милые Фудзивара, прихотливо-болтливые, как весенний день.
Однако предисловие затянулось и стало почти уже нестерпимым. Так ну же - к делу! Здесь будут записи правдивые, меткие, странные, - забавные, может быть. Тайные. Но жизнь так страшна, так ужасна и так чревата всем, что не может не быть и сама забавной и тайной. Уверен: из другого мира, глядя на нас, смеются часто, а иногда и заразительно, потому что и мы порой невзначай смеёмся вослед им.
Но тише, - бумажный веер раскрылся, и вот уже - первый стих...
Будто ветер осенний
Чуть тронул струны цитры...
Но уже взволновано сердце
Воспоминаньем любви...
Мибу Тадаминэ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...Синие и зелёные, и с пеной белой и кучерявой - стены. Комната с морскою бурею на стенах. Циновки цвета блеклой соломы, красный лаковый столик. Синие, голубые, изумрудного цвета подушки, кошма в углу. Тесэ явилась сюда по приказу. Хозяин смотрит на неё, улыбаясь. Хозяин молод. Тесэ в поклоне. Стать бы подушкой, вещью. Отчего же так страшно? Обычный мужчина. И даже приятный. Хозяин, - так что ж...
- Налей мне сакэ, - говорит, усмехаясь разнежено и надменно, он.
Глотки видны сквозь взбухающее ритмично горло. Кожа упруга и смугло-золотиста.
- Иди сюда! - шорох его шелков.
- Возьми его! В руки.
Какой упругий!
Стройный и полированный.
Почти уже деревянный.
Лёгкая резьба синеватых вен.
Она рассматривает. Он улыбается снисходительно и почти уже хищно.
Он будет её когтить?
Отнюдь: он улыбается, словно старший брат... Наверное думает, что она не знала мужчин... Или для него она - только "тень приходящая", переодетый девчонкой парень?
- Налей мне ещё сакэ. - Спокойно, весело, безмятежно. Почти дружелюбно. Она наливает. Стук в ширму-дверь. Тесэ вздрагивает и чуть расплёскивает.
- Неловкая! - он смеётся, хватает её.
Его руки у неё на бедрах, скользят под шёлк.
Пальцы - уже все в ней. Он хохочет, властно тянет её к себе. Целует жёстко. Так надо.
- Господи-ин! (Из-за двери).
Летят, сочатся мгновенья её тоски.
Всюду, везде какая-то возня...
Ширма-дверь, наконец, раскрывается.
Точно вспархивает птица из-под ног, из густой травы. Внезапно. Почти смертельно жутко.
Толстая гейша-певица с неуклюжей цитрой и мясистым лбом заполняет дверной проём.
И уж осклабила рот: льстиво и равнодушно:
- Меня вызывали. Я должна петь.
- Пой из-за ширмы.
Треск двери. На месте певицы снова замерли в пене крутые волны.
Разливаются звуки цитры. Так влажно, так странно.
- Ты ближе, ближе.
Шторм двигается, ещё, ещё. Он уже в ней, пальцами глубоко. И дергает больно за это, - такое досадное! Ну зачем?
- О господин! Не надо...
Утром она очнётся. Мысль всколыхнёт её из недр сна - косматая, смутная. И Тесэ проснётся. Рядом будет её господин, - томный, прекрасный её хозяин.
Тончайший ледок,
Как лента непрочной пены,
Как дымка прозрачной вуали,
Легко распустится узел.
Сэй-Сенагон, "Записки у изголовья"
...Он мечтал, будто он корень бамбука, длинный, зеленоватый, глубоко сидящий в жирной и щедрой почве. По верху её трава высокая и ярко-зелёная, и что самое главное - побеги бамбука, стройные, коленчатые, их целая роща, сквозная, светлая, дымчато-зеленоватая, особенно если туман или пасмурно.
Он знал, что проживёт корнем этак лет шестьдесят, потом скукожится, почернеет, и сок из него уйдёт уж прочь. Он станет как бы весь деревянный и неживой, и вслед за тем все стволы его рощи начнут потихоньку желтеть и чахнуть, утратят гибкость и станут падать при малейшем дуновении ветра. Они будут точно большая высохшая солома. И тогда их распилят, разрубят крестьяне на множество коротких и длинных палок, и частью, может, в печи сожгут, а частью пустят на кровли хижин, навесов. И немного - на занавеси. Их распишут, продадут за границу, - в Россию, быть может. Туда, откуда матросы. Там они создадут свой слепой уют.
А пока пусть в его ветвях щебечут птицы с длинными лазоревыми хвостами, пускай солнце рассыпает свои лучи по траве причудливо, как роскошное золоченье. Пускай также змеи - ужи и тоненькие гадюки - проводят в почве свои ходы, подползают к нему, добродушному, ещё не старому корню, и скользят по нему своими то быстрыми, то задумчивыми ласковыми телами.
Здесь, под шатром длинных и светлых веток всегда празднично, и даже когда выпадет снег и ветки под ним прогнутся, - всё равно здесь будет празднично, ласково и светло.
Стоит зима, а с облачного неба
На землю падают прекрасные цветы...
Не наступила ль снова
Весна, идущая на смену холодам?
Киевара Мукаябу
Отчего-то ему вспомнились стихи какой-то дамы о бамбуковой занавеске. Дама ждёт любовника молодого, он всё не идёт, но вот дрогнула занавеска из бамбука, - а это лишь ветер...
...Тесэ вздохнула глубоко, из сердца, и открыла глаза.
Она увидела рассеянный свет солнца, проникший сквозь тонкий бамбук занавески в тесную синюю комнату со штормом на всех стенах. В углу стоял красный лаковый столик с двумя белыми сосудами. А возле неё, Тесэ, лежал, разметавшись, нагой хозяин. Он лежал на спине, рот его приоткрылся, и из него текло тихое, густое урчание. Странно: прическа у хозяина вовсе не растрепалась, а вот у неё волосы рассыпались на лицо. Стройные, тонкие кисти рук, сильный торс, решительное лицо изящно-продолговатое, - кажется, перед Тесэ был не презренный властелин, а благородный учитель или самурай. Ах, ни один самурай ещё не брал её в этом доме, - там, в нижней его части - а только американцы и русские моряки, и грубо над ней смеялись, над этим самым, что спереди так некстати.
И наверное, хозяин, увы, такой же... Это только сейчас, пока...
Она скользнула по его телу почти равнодушным взглядом.
Нет, он красивый, стройный, не толстый и не большой.
Приятный, - совсем не больно.
И так умело, и так везде...
Тесэ подумала, что мужчина обычно походит на свой жезл любви, - лицо, фигура, оттенок его усмешки.
Интересно, а как же я?
...Тесэ вздрогнула, подняла глаза. Хозяин смотрел на неё сквозь приспущенные ресницы. Глаза его, карие и живые, смеялись. Густые брови...
- Ну и как, он тебе нравится?
- О господин!..
- Тебе завидно?
Тесэ подползает, склоняется, целует. Её волосы затопляют колени её господина.
- Ты так на него смотрела! Жадно... Ну же, старайся, - ну!..
Он ещё смеётся... Её волосы щекочут лоб; глаза, и она вдруг стонет. Рука властелина касается её уха, теребит и дёргает ненароком.
Я сравнивала так часто
С благоуханьем твоих одежд
Запах сливовой ветки,
Что научилась предсказывать
Время её цветенья.
Идзуми Сикибу
...Их потревожила нерасторопная служанка: она пришла спросить его указаний.
Ей не открыли.
Через три дня хозяин уехал по делам. Теперь к Тесэ обращались на "вы" и слуги, и девушки, - с тайной насмешкой, конечно:
- Вас просит пожаловать к себе принц Субинага.
И Тесэ, вздохнув, встаёт с кошмы в комнатке со штормом на всех стенах, идёт в соседнее помещение.