Цун

стихи

 
 
 *** 
 
 и совсем-совсем неслышно
 что там песня говорит
 полночь и крадется мышь но
 медленно у ней артрит
 
 и воздушным дышат паром
 одуванчика глаза
 из страниц земного шара
 появляется слеза
 
 бьется сонная пичуга
 не давая нам весны
 чайник дышит плачет вьюга
 и увидены все сны
 
 *** 
 
 ОБРАТНО 
 
 В автобусе, когда домой в нем ехал,
 сидел какой-то. Словно тонким мехом
 морщины покрывали все лицо.
 В глазах горел апрель. На поворотах,
 цепляя веками за гроздья фонарей,
 он улыбался. Рядом было тесно,
 кричали тетушки, повесив на живот
 баулы пряников медовых. Наступали
 друг другу на ноги. Колючие слова
 входили в кожу, повисали в волосах
 и задыхались в теплом безразличье.
 
 Водитель, отвлекаясь на педаль,
 хватал за горло рукоять мотора
 и наблюдал в серебряной стекляшке
 обгоны и билетные дела.
 А ночь цвела, и лужи, изогнувшись,
 бросались в грязный снег. И впереди
 светился город. Он закрыл глаза.
 Что толку - разлетелись фонари,
 деревья, как сгустившаяся нефть,
 вплывали в небо. Полчаса еще
 осталось добираться. Двое рядом
 затеяли унылую беседу -
 - как у коллеги дернулось лицо,
 когда ему при самой при жене
 сказали - и так далее, как скучно.
 
 Но в тот момент в динамике по-птичьи
 засвиристел водитель - выходить
 он предложил, и двое согласились.
 А я вошел и сел, ногами вбок.
 Какая станность, несмотря на давку
 никто на это место не хотел.
 С ним рядом было много чемоданов.
 Хозяйки их, вульгарные девицы,
 клевали острыми изгибами носов
 друг другу уши. Сальная помада,
 расплавившись в автобусной жаре,
 стекала на пол. Розовая лужа
 все ширилась у черных каблуков.
 
 Я сел ногами вбок и заглянул
 в просвет стеклянный между головами.
 И грязью так забрызгало окно,
 что стало зеркало. Какой-то там смотрел
 в глаза мои. И словно тонким мехом
 морщины расцветали в серебре.
 
 И все во мне предвидело апрель,
 в автобусе, когда домой в нем ехал,
 цепляя веками за гроздья фонарей.
 
 *** 
 
 ...вкруг тела ткань, вкруг мысли - суета.
 Да перестань! Не та волнует тщетно
 пустую кровь. И тешится шутник,
 в ущелье погружаясь шаг за шагом,
 что одобрение отыщет он внизу.
 
 У черных скал не попадает зуб на зуб.
 - Что дальше? - удивленно вопрошал он,-
 - Кто там играет, плотный свой клобук
 в кустарнике сплетая побуревшем?
 Кто там ползет из этих узких трещин? -
 
 И складки, протянувшие по лбу
 горизонтальное, внезапно разделились,
 и он нахмурился. Вкруг мысли - суета.
 Он осенил себя знамением креста,
 немедля вспомнив, как родители молились.
 
 Но было поздно, и свое он отшутил.
 Над ним вороны траурные знаки
 выводят. На губах клубится накипь.
 
 А из каменьев клочьями щетин
 земли небритой змеи прорастают.
 История, поверите, простая...
 
 (1988)
 
 *** 
 
 Восточный ветер за окном
 поет, как девочка, и вечер
 свой черный шар остановил
 и разбросал по небу звезды.
 И время чистое такое,-
 ни шагу в сторону - все прямо,
 и, ровным строем, алебарды
 другие инструменты чести
 сжимая в призрачных руках,
 идут минуты - пехотинцы
 и охраняют, и легка
 неуловимая граница,
 в которой смысл и безрассудство
 сплетают тонкое литье,
 и взгляд протяжен, словно улица,
 которым опалить ее.
 
 Я расскажу тебе сейчас,
 едва очаг затеплил угли,
 и дым в полночную трубу
 летел без имени и скорби,
 и дом, как дерево в земле,
 тугие корни расправляя,
 рос вместе с нами. Я сейчас
 хочу сказать тебе о том,
 что, вероятно, было раньше,
 а, может, будет после нас.
 
 Угрюмый мир тех самых улиц,
 что взгляда лентой растянулись,
 был настоящим, как всегда,
 вода наклонно поднималась,
 руками дерева - судьи,
 умытые, кричали птицы,
 взбирались вниз, открылась яма,
 пролился каменный потом,
 и трехконечные лежали,
 крестов соцветия на спинах,
 и смерть, веселая старушка,
 играла в бабочек жестяных,
 и каждый вечер утро крышу
 швыряло вверх, и черный отрок
 взял две трубы и запихнул
 одну в другую поперек.
 Все ускорялось, как обычно,
 вне голоса изрек безличный,
 и солнца гладкий якорек
 ловил луну двумя крюками,
 и все растаяло, как камень.
 
 Еще сказать хочу тебе,
 что все глаза, которых вижу
 прикосновение насквозь,
 искали истину, как кость
 ворует пес, свирепо лижет
 и ждет удара, шерсть махрова,
 и уши вечно некруглы.
 Тонка поверхность беспорядка,
 плетет естественная прялка,
 мечтая помыслов иглы
 осуществиться глубже в коже.
 
 О Боже, кто меня лепил,
 кто жизнь мою в мешок засунул?
 Мне чернота глаза слепит,
 и выжигает свой рисунок.
 
 Я расскажу тебе о том,
 что раньше было в середине,
 потом закончилось в начале
 и продолжалось, непрерывно
 несуществуя. Я там жил,
 за нитки тонкие потрогав,
 восточный ветер призывал,
 и вечер круглым перекатом
 раскачивал сухие звезды.
 
 Мы жили в доме на углу
 того, что улиц было старше,
 минуты в неуместном марше
 размеренно шагали вглубь.
 За окнами гуляли те,
 что раньше назывались - гномы.
 Один из них, такой пушистый
 от непомерной бороды,
 сказал товарищам: "Позвольте,
 я как-то раз сидел в базальте,
 я понимал его недвижность
 и вижу - носитесь вы все,
 и сед любой, кого ни встречу,
 давайте вечер сочинять."
 
 Другие согласились скоро,
 история бежала быстро,
 обрывки платья на ветвях,
 и небо в комнату входило,
 держа в руках два апельсина,
 один из жизни, а второй
 из воздуха густых наплывов.
 
 Ты знаешь, почему счастливым
 я стану, если пропаду
 в безвременном тумане зала,
 где стены состоят из мыслей,
 а паруса - из отрицаний?
 
 Мы сами рвали эти листья,
 мы сами - осень навсегда.