ГЛАВА 24. РОЗЫ В ЦВЕТУ.
- Аленушка! Поповна моя милая! Здравствуй!... Сто лет тебя не видала!...
Подруги крепко расцеловались. Затем Лена чуть отступила и окинула гостью внимательным, несколько удивленным взглядом.
Маруся после отъезда в Столярово не была в Липне более месяца.
Тогда, после бомбежки, пожара, трагической гибели матери и тяжелой болезни, она была по собственному выражению похожа на "смерть копченую", а теперь, после месячной разлуки, она поразила подругу своей красотой.
Никогда еще, ни до начала войны, ни позже, не была Маруся так хороша: было в ней что-то новое, яркое, цветущее, ее черные глаза искрились, с лица не сходила светлая радостная улыбка; трудно было поверить, что это та самая Маруся, которая лежала здесь, в комнате Лены, больная, обожженная, простуженная... Перемена была поразительна.
Способствовал этому впечатлению и новый наряд: все прежнее Марусино имущество сгорело, и она поехала отсюда в одном из стареньких, довоенных платьев Лены. А теперь на ней была шелковая блузка с вышивкой, очень хорошо сшитая, очень к ней шедшая, новый темно-синий костюм, жакетка с юбкой, явно заграничного происхождения, также прекрасно сидевший на ее стройной фигуре, на ногах - новые туфли, тоже не русского образца.
Отросшие после довоенной завивки волосы она теперь закладывала валиком на черную ленточку, а спереди и по бокам лица вились короткие кудряшки, и никто бы не догадался, что они такие короткие, потому что обгорели на пожаре; на левой щеке и на подбородке, если присмотреться, еще заметны были темные пятна - следы ожогов, но даже они не портили ее ослепительной новой красоты.
- Какая ты красивая стала! Даже трудно поверить, что это ты! - сказала Лена.
Маруся звонко рассмеялась в ответ и стала от смеха еще лучше.
- Красивая? Правда? Значит, Эрвин не врет, что я - "ди шенсте им ганцен вельт"! Лена!... Я тебя так давно не видела - пойдем к нам... ко мне! Непременно! Я по тебе соскучилась!...
Лена согласилась: ей давно уже хотелось побывать в Столярове.
Маруся переночевала в Липне, и на следующее утро обе подруги отправились в путь.
Погода была чудная, дорога ровная, и пройти пешком девять километров не представляло большого труда.
На небе сияло весеннее солнце, плыли редкие белые облака, и заливались жаворонки; на полях ярко зеленела молодая трава, а везде, где удалось хоть что-нибудь посеять, подымались дружные всходы.
Когда Маруся и Лена отошли от Липни километра три, их обгнал на велосипеде Виктор Щеминский.
- Привет начальству! - крикнул он, придерживая велосипед. - Куда это вы собрались? В Столярово?
- А куда же еще? Ко мне домой!. - отозвалась Маруся.
- Чего же это вы пехтурой? Есть же машина в Крайсландвирте, и лошади есть!...
- Витя! Да разве в такую погоду ездят на машинах? - сказала Лена.
- Так вы ради прогулки? Тогда понятно!..
Виктор еще с полкилометра ехал рядом с ними, обмениваясь короткими фразами, и только когда ему пришлось свернуть в сторону, на другую дорогу, он нажал на педали и помчался вперед.
- А мне Витьку жаль! - задумчиво проговорила Маруся. - Хотя он был и беспутный, а, все-таки, неплохой парень, а теперь, в Лисенковской полиции, сделался окончательной дрянью...
Лена молча кивнула головой, но потом возразила:
- Но ведь он помогал освободить Евдокию Николаевну и Вуликеса тоже...
- Ну, еще бы ему не помочь освободить Евдокию Николаевну! - воскликнула Маруся. - Сколько она с ним в школе возилась! Он был ее любимец и ее горе! А за Вуликеса он золото взял!...
А Витька тем временем крутил педали своего велосипеда и ворчал про себя, вспоминая недавних попутчиц:
- Черт их знает, чего они такие красивые! Обе ведь бабы, не девки... Одна Сергеечева жена, другая Эрвинова любовница... И ничто их не берет - ни мужья, ни война, ни голодовки... Цветут как майские розы! А моя Зинка куда моложе их, а совсем драной кошкой сделалась... Скоро станет хуже Шурки-покойницы...
И невдомек ему было, что настоящая любовь всякого человека, особенно женщину, всегда красит, а страх и слезы - уродуют... Не понимал он, что Зина после страшной ночи, когда он ослепил и убил Шурку, стала его смертельно бояться, и этот страх за полгода супружества иссушил и обесцветил ее красоту.
+++
Раньше, чем пойти домой, Маруся повела Лену по обширному Столяровскому хозяйству.
Они осмотрели конюшню, коровник, свинарник, птичник, огород, фруктовый сад, маленький маслозаводик, потом отправились на поля.
Всходы везде были прекрасные - густые, ровные, дружные: для Столяровских показательных полей не жалели ни семян, ни удобрений, ни машин, ни рабочих рук.
Маруся все показывала и обо всем рассказывала, как хозяйка, и рассуждала с видом знатока о пахоте, севообороте и других земледельческих делах.
- Ты уже, кажется, настоящим агрономом сделалась! - заметила Лена.
- А неужели ж - как в Липне говорится!... Не хуже тебя, голубушка!... У тебя - задыпанный наш липнинский техникум, а у меня - практика!...
- У Эрвина научилась премудрости?
- Яволь!.. Он очень хороший хозяин; у него в Германии прекрасная ферма.
- А знаешь, в Липне длинные языки говорят, что ты за Эрвина замуж вышла?..
Маруся сразу стала серьезной.
- Ну, "замуж" - это, положим, ерунда: во-первых, немцы не имеют права жениться на русских, у них это каким-то дурацким законом запрещено, тем более, что Эрвин - офицер... А, во-вторых, у него есть "ферлобте брауд", очень славная и хорошенькая...
- А ты ее разве видела?
- У него более десятка ее карточек, и все с трогательными надписями... Ее зовут Ханнелоре, они уже четыре года обручены...
Маруся слегка призадумалась, потом весело тряхнула головой, сверкнула глазами и рассмеялась.
- А ведь Ханнелоре-то в Германии, а Германия далеко, а здесь у него - Мария!...
- Значит, все-таки, это правда?
- А что?... "Ганц эгаль криг"!... ты, небось, бургомистра на себе женила, а мне чего же отставать?... Мне подымай выше - зондерфюрера!...
Несколько минут подруги шли молча по узкой, заросшей травой дорожке между ржаным полем и клеверищем.
- А знаешь, Лена, шутки в сторону! - неожиданно горячо и серьезно заговорила Маруся. - Пускай существует на свете Ханнелоре, пускай существуют всякие там идиотские арийские законы - а я его люблю!... Раньше я со многими дурачилась, и многих дурачила... И влюблялась, и в меня влюблялись - и все это была одна дурь!... А его люблю!... И знаю теперь, что можно любить по-настоящему, как в романах пишется, как любит, вероятно, на тысячу один человек!... И знаю, что он стоит любви!... Вот ты говорила, что я стала красивая? Верно - теперь я красивая!... А какая я была, когда мама погибла - ты же помнишь?... Беленькими-то нас каждый полюбит, а вот черненькими... Я была хуже головешки, горелая, мокрая, грязная, черти могли перепугаться - а Эрвин как раз тогда сумел меня любить!... И за то, что он меня тогда, страшилу страшную, шинелью укручивал и кофеем поил - люблю его! И буду любить, пока он со мной!... А расстанемся - не упрекну, не приревную!... Всего доброго, всего самого лучшего пожелаю ему и его Ханнелоре!... Она милая, она его любит, и он ее тоже... Но пока он со мной, я не стану от своего счастья отказываться!... Оно слишком редко на свете встречается...
Они подходили к небольшому, новенькому дому, построенному в тени высоких лип и окруженному кустами роз и жасмина.
- А вот и "Штаасгут Штольярово"! Милости просим! И сам хозяин нас встречает!...
Эрвин стоял на крыльце, как всегда, веселый, приветливый, красивый; он встретил подруг своим неподражаемым "драстутье" и первой, как гостье, пожал руку Лене и пригласил ее в дом, но Лена заметила взгляд, которым он поверх ее головы обменялся с Марусей, ласковый, теплый взгляд, в котором светилась такая любовь, что у Лены исчезли все сомнения в Марусиной правоте: да, Эрвин заслуживает любви и сам любить умеет!
Этой любовью дышала вся обстановка дома, каждая мелочь: и лежавшие на столе вперемежку русские и немецкие книги, и Эрвиновы носки на подоконнике, из которых один был заштопан, а в другом еще торчала иголка с ниткой, и карандашный портрет Маруси, сделанный рукой Эрвина; на этом портрете хромала перспектива, неправильно было освещение, но сходство было удивительное и хороша была Маруся на портрете, как сказочная царевна - видимо, такова она была в глазах художника.