- Дурак ты, дурак! Дубина!... Не знаешь ты что ли, что немцев везде бьют?... И под Москвой побили, и под Сталинградом... Русские уже Вязьму взяли...
- Это я знаю... У нас из Вязьмы есть беженцы...
- Беженцы, беженцы! - передразнила его Антонина Петровна. - Дурья твоя голова!... Что же ты дальше делать собираешься? Липню русские возьмут - а тебя, дурака, куда? Ты же полицай, да не какой-нибудь завалящий, а с карателями ездил, с жандармами, да говорят люди, что ты наших расстреливал?...
- Ну, и расстреливал!...
Виктор сидел хмурый и злой.
- Ну, расстреливал! - повторил он. - Ты же сама, когда в первую зиму приходила, говорила, что я хорошо сделал, что в полицаи устроился...
- Да когда это было?!... Ты соображаешь или нет? Тогда же, в первый-то год, немцы наших били, мы и думали, что, может, они и насовсем останутся... А теперь по всему видать, что их скоро попрут к чертовой бабушке!... И ты со своим полицайством останешься на бобах!.. Глядеть надо!... У кого сила - того и держаться!.. Я же потому к тебе и пришла, еле отпросилась у нашего капитана... Спасти тебя хочу, пока время есть!...
- Это еще как "спасти"?
Антонина Петровна встала, выглянула в сени, нет ли там лишних ушей, и снова подошла к сыну.
- Идем в лес! - проговорила она, понизив голос. - Я тебя проведу и все устрою!...
- Это к партизанам твоим идти? Они же меня на первую же осину вздернут...
- Не вздернут!... Я договорилась!... Я со всеми командирами знакома... Ты небось тут все про немцев знаешь...
- Ну, знаю...
- А нашим сведения нужны позарез!... Ты перейдешь к нашим, сообщишь сведения... А когда красные придут, ты уже будешь в партизанском отряде... А что ты в полицаях был, как-нибудь замажем...
Когда, часа через два, уже в темноте, вернулась Зина, дверь была раскрыта настежь, и дом был пуст.
+++
В двери дома, где жил столяровский комендант, послышался осторожный стук.
- Заходите! - крикнула Маруся.
Вошел пожилой мужик маленького роста, в лаптях и заплатанном пиджаке.
- Здравствуйте! - проговорил он, нерешительно переступая с ноги на ногу и стаскивая с головы линялую кепку.
- Здравствуйте! Коменданта нет!
- Да мне не коменданта!... Мне переводчицу тутошнюю надобе... Марусей звать...
- Ну, это я! В чем дело?
Мужик посмотрел на нее тусклым, недоверчивым взглядом, будто сомневаясь, что ее могут звать Марусей, откашлялся и полез во внутренний карман своего пиджака; там он оторвал зубами какую-то нитку, отпорол подкладку; все это он делал так медленно, что Маруся начала терять терпение.
- Ну, что там у тебя, дядька?... Давай сюда!... Что ты копаешься?
- Письмо тебе!...
И он подал небольшой лоскуток бумаги, сложенный чветверо и сшитый суровой ниткой.
Пока Маруся искала ножик, чтобы разрезать эту нитку, медлительный и неповоротливый посланец вдруг, с молниеносной быстротой исчез, как сквозь землю провалился.
Маруся распечатала, наконец, письмо, взглянула и вздрогнула.
"Маковой Марии.
Люди говорят про тебя, что ты продалась фашистам, работаешь у них переводчицей, помогаешь врагам нашей советской родины, предаешь наших людей. Еще говорят, что ты живешь с немецким комендантом, как - следовало непечатное слово. Но я всему этому не верю, я считаю, что ты по-прежнему наш советский человек и комсомолка!
Мы, партизаны, народные мстители, записали тебя в список тех, кто должен быть казнен, как изменник родины. Даем тебе срок до четверга; убей своего чертова гитлеровца и скройся в лесу, а когда мы придем в Столярово, присоединишься к нам, и тебе все прошлое будет прощено. Если же ты не убьешь его, мы сами его укокошим, и тебя с ним вместе. Так докажи, Маруся, что ты не сволочь немецкая!
Твой бывший друг Андрей Новиков."
Долго неподвижно сидела Маруся над этим письмом; ее душила жестокая обида: курносый Андрюшка, влюбленный в нее по уши Андрюшка, над которым она смеялась, с которым играла - этот самый Андрюшка осмелился ей написать такое письмо!... И эта обида заслонила собой мысль об опасности.
Но вскоре она сообразила, что письмо Андрея было не только оскорблением - это было предупреждение...
Ей ставили ультиматум, давали срок до четверга, а сегодня был понедельник!...
- Интересно! - подумала она. - Сообщил ли Андрюшка своему партизанскому начальству, что он послал немецкой переводчице такое письмо?
Хлопнула входная дверь, и послушался голос Эрвина, напевавшего свою излюбленную песню:
- "Штрана мойя, Москва мойя, ти самайя льюбимайя!"
Маруся торопливо спрятала письмо и сама рассмеялась над своей поспешностью: Эрвин-то читать по-русски не умеет!...
Весь день Маруся не находила себе места.
- До четверга!... Срок до четверга!... А что они сделают в четверг? - Нападут на Столярово?... Это сделать легче легкого: во всей деревне нет ни одного немецкого солдата, даже ни одного полицая... Беззаботный Эрвин держит себя так, будто он не в двух шагах от Вороньего Мха, а у себя на ферме в Германии.
Днем он пропадает на полях, волнуется из-за какого-то сорняка, самолично хватается то за трактор, то за плуг, то за навозные вилы, болтает со столяровскими девками на своем неподражаемом русском языке, какого и нарочно не придумаешь, смеется, шутит, поет советские песни, отчаянно перевирая слова... А когда зайдет солнце, тогда он забывает все: Россию и Германию, отдаленный артиллерийский гул войны и лебеду на льняном поле - он помнит и знает только ее одну... "Мария", "Марусья", веселая, кудрявая, русская девушка, околдовавшая сердце молодого офицера германского вермахта!...
Как легко было бы ей выполнить партизанский ультиматум! Легко было бы и убить, и обезоружить, и связать его, и выдать кому угодно!... - он верил каждому ее слову, каждому взгляду!... Оо любил ее!... Несколько раз Маруся хотела рассказать все Эрвину и предупредить его, но...
Всего неделю тому назад в Столярово пригнали под конвоем огромную толпу крестьян с детьми, вещами и скотом; их разместили на ночлег в столяровских сараях.
Конвойные не подпускали к этим людям местных жителей, но ее, переводчицу, они сами пригласили, чтоб помочь объясниться...
И Маруся узнала, что это были жители четырех деревень Дементьевского района, соседнего с Липнинским, и согнали их с места - по словам начальника конвоя - "чтоб спасти от партизан", а по словам самих путешественников - "потому что фронт уже подходит"...
На следующее утро их повели дальше, а вечером того же дня немцы пригнали назад и сдали в столяровское хозяйство их скот и сказали, что хозяева скота уже погружены в вагоны на соседнем полустанке Нежинка и отправлены в Германию.
И Маруся живо представила себе, что может получиться, если известие о полученном ею письме пойдет сперва в Крайсландвирт, потом в военную комендатуру и, наконец, дойдет до тайной полиции: немцы, по своему обыкновению, не станут разбирать, кто прав, кто виноват, а разгромят и угонят, куда Макар телят не гонял, ни в чем неповинных столяровцев, и тут вряд ли поможет даже сам могущественный Эрвинов "онкель"...
А если даже не тронут жителей, а просто сделают в Столярове засаду на партизан? - Тогда погибнет Андрюшка... Хотя он и больно оскорбил ее, но все-таки он ей доверился!... Погибнут его товарищи, а там немало хороших людей... Это тоже предательство!...
И она Эрвину ничего не сказала.
+++
Прошел вторник, прошла среда...
И наступил четверг!...
Был ясный солнечный день, такой яркий, теплый, чудный!... Раз в десять лет бывают такие дни...
Солнце сияло, рассыпая щедрые лучи и на поля, и на деревья, и на свежезастекленные окна столяровского дома, пробивалось сквозь дырочки и щелки и протягивалось во все темные закоулки блестящими паутинками, легкий ветерок шелестел ярко-зеленой молодой листвой деревьев и чуть трепал волосы сидевшей на крыльце Маруси.
В палисаднике распустились розы, темно-красные и темно-розовые, и бледщно-розовые, и белые; еще вчера Эрвин нарвал и преподнес ей огромный букет, и сегодня эти розы, стоявшие в глиняном горлаче на подоконнике раскрытого окна, так весело выглядывали на улицу, как будто спрашивали свою хозяйку: почему ты такая грустная?...