У Маруси было тяжело на сердце: она так ничего и рассказала, так ничего и не предприняла...
Накануне вечером Эрвин вскольз заметил, что следовало бы поехать в Липню, и Маруся ухватилась за эти слова. - Да! Надо его отправить в Липню, и самой вместе с ним поехать. Постараться задержать его в городе на несколько дней!... Ей казалось, что если минует роковой четверг, то минует и опасность...
Сегодня утром они уже совсем собрались ехать, но пришел агроном Миша Федоренков, сказал что-то про заливные луга на берегу Ясны - и Маруся не успела оглянуться, как он увел с собой начальника штаатсгута. Маруся только в окно увидела две фигуры, удалающиеся в сторону полей: высокий Эрвин в распахнутом кителе, без фуражки, с блестящими на солнце золотыми волосами, и маленький Миша в серой кепке, надвинутой на глаза, с козой на руках.
Она хотела бежать вслед, остановить Эрвина, но тут мимо проехала телега, Эрвин и Миша ее остановили, вскочили в нее и рысью помчались под горку.
Теперь уже догнать было невозможно!
- Ладно!... Сейчас, днем, ничего не случится! - подумала Маруся. - А на обед он приедет, и поедем в Липню.
И она принялась готовить обед.
Но Эрвин на обед не приехал; вероятно, его зазвал к себе обедать, как уже не раз бывало, староста Иван Филлипыч, отец Миши-агронома.
Поездка в Липню не состоялась.
Чем выше поднималось в ослепительно-голубом небе солнце, тем больше нервничала Маруся, а когда полдневное светило начало потихоньку скатываться к закату, у нее на душе стало чернее темной ночи.
Всю вторую половину дня она просидела на крыльце, упорно глядя на запад: там были поля, за ними заливные луга, а дальше вдоль всего горизонта тянулась черно-синяя полоса леса - Вороний Мох, где давно и прочно обосновались партизаны...
От реки повеяло вечерним холодком, над черной полосой леса протянулась оранжевая полоса заката; солнце село прямо на зубчатые верхушки старых елок, и только, когда его последние лучи погасли в дебрях Вороньего Мха, на дороге показался всадник.
Эрвин спрыгнул с лошади около крыльца, усталый, запыленный, но как всегда веселый, и сообщил, что сегодня начали косить заливные луга, и что трава там замечательная.
- И ты косил? - спросила Маруся.
- Яволь! - отозвался Эрвин, полоскаясь под висевшим на заборе русским рукомойником, который у него назывался "вашмашине" и всегда очень его забавлял.
Вымывшись, он стал рассказывать все события минувшего дня.
Он косил наперегонки с "гросс Миша", огромным парнем из Нового Столярова, которого звали большим в отличие от Миши-агронома.
В начале перевес был на стороне Эрвина, но косцы стали поддразнивать Мишу, что он за немцем согнаться не может; Миша буркнул, что кабы он ел, как немец, масло и яйки, он бы показал, как косят, а сидя на одном щавеле, не стоит и стараться.
Эрвин, задетый за живое, пообещал ему масла, яиц и мяса, если он его обгонит, и тогда Миша так нажал, что как ни старался столяровский комендант, но все равно остался далеко позади.
Обещание он честно выполнил: тут же на поле написал распоряжение о выдаче победителю килограмма масла, десятка яиц и двух килограммов мяса; торжествующий Миша немедленно отправился получать свой выигрыш.
Эрвин весь вечер рассказывал про прошедший день, но Маруся его почти не слушала: она думала об ультиматуме.
Неожиданно она крепко обняла Эрвина, но не со смехом и шутками, как обычно, а молча...
Эрвин почувствовал что-то неладное.
- Что случилось, Мария? - спросил он по-немецки, заглядывая ей в глаза.
- Будь осторожен! Сегодня тебя могут убить! - отчетливо проговорила Маруся по-русски.
Эрвин не понял и попросил перевести, но она отрицательно покачала головой и упорно несколько раз повторила по-русски:
- Сегодня срок! Они предупредили меня! Они хотят тебя убить! Будь осторожен!
Эрвин внимательно вслушивался, стараясь понять, но уменье на лету схватывать значение незнакомых слов именно сегодня его покинуло.
- Партизанен? - наконец догадался он.
Маруся не сказала "да" и даже не кивнула головой, только ее длинные ресницы на секунду прикрыли глаза и опять поднялись.
Эрвин молча отошел в сторону, зарядил револьвер и положил его в карман.
Больше на эту тему между ними не было сказано ни одного слова.
Поздно вечером Эрвин попросил Марусю спеть ему что-нибудь.
Это не раз бывало и раньше; он всегда внимательно слушал русские песни, и многие из них уже довольно хорошо знал и подпевал, и Маруся всегда смеялась, а иногда сердилась, когда он перевирал слова. Иногда роли менялись: Эрвин пел немецкие песни, а Маруся их учила и перевирала.
Но сегодня она запела песню, которую он еще не слыхал ни разу.
- "Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!..."
Эрвин сидел напротив нее и слушал, непривычно серьезный и внимательный; он чувствовал, что сегодня смеху и шуткам нет места...
- "Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет..."
Голос Маруси зазвенел страстной тоской и вдруг сорвался...
Эрвин встал, подошел к ней и крепко обнял.
- Ихь либе дихь, Мария! - сказал он. - Филляйхт, кайне нексте маль, нексте нахт...
Если бы Маруся Макова дожила до ста лет, она никогда не забыла бы этой последней ночи...
Но ей не пришлось ни помнить, ни забывать!...
Когда летнее солнце, спрятавшееся в чащах Вороньего Мха, обогнуло шар земной и осторожно выглянуло из-за холма с противоположной стороны - в соседней комнате раздался оглушительный взрыв: партизаны бросили гранату, но по ошибке не в то окно...
Эрвин вскочил с постели, с револьвером в руках бросился к окну и выстрелил в человека, в руке которого была высоко поднята вторая граната.
Партизан упал, граната покатилась в сторону по мокрой росистой траве, а из соседнего пышного куста цветущего жасмина протрещала автоматная очередь...
Эрвин на секунду замер на месте, высоко подняв руку с зажатым в ней револьвером - и тяжело рухнул на пол; по его белой рубашке стали быстро расплываться темно-красные пятна.
Падая, он задел рукой стоявший на подоконнике букет, кувшин упал и разбился вдребезги, а пышные яркие розы рассыпались по полу...
Маруся бросилась к Эрвину, подняла его голову...
- Эрвин!... Милый!... Хороший!... Очнись!.. Вставай!... Да отвечай же!... - повторяла она, повторяла по-русски, совсем забыв о существовании немецкого языка...
Она с треском рванула его окровавленную рубашку и увидела поперек его груди несколько круглых ранок с аккуратными, одинаковыми промежутками...
Только успела она понять, что Эрвин никогда не очнется и не ответит ей, что он убит наповал, как запертая дверь затрещала под ударами чего-то тяжелого, и в комнату ворвалось несколько вооруженных человек.
- Ах ты, сука, подстилка немецкая! Сволочь!... - крикнул первый из них, увидев около убитого немца русскую женщину; второй добавил еще более похабные ругательства...
Маруся выпрямилась; в ее руке сверкнул револьвер Эрвина.
- Не подходи!... Убью! - крикнула она звенящим голосом. - Сами вы сволочи!... Гады!... Он хороший был!... Лучше вас всех!...
Она выстрелила, но промахнулась; и сразу же ее скосила автоматная очередь. Она упала на труп Эрвина.
- Маруся!... Марусенька моя!... - прозвучал в ее ушах чей-то странно знакомый голос, и все в ее сознании стихло и погасло...
- Васька, что ты сделал?!... Маруся, радость моя!... Любимая, родная!.. Маруся, не умирай!...
Над холодеющим телом веселой, красивой, любимой Маруси отчаянно рыдал Андрей Новиков.
- Ты что, ошалел, что ли, Анррюшка? Это же немецкая сволочь! Она же с этим немцем спала!... В нас стреляла, да еще обозвала, гадюка!... Стреляла в своих за немца!...
- Это Марусенька моя!...
Через несколько дней в деревне Дятлово был взорван немецкий склад с боеприпасами.
Около места взрыва обнаружен был труп молодого партизана, видимо, не успевшего отбежать.
Кто-то из местных опознал его и сказал, что это бывший моторист с липнинского льнозавода, звали его Андрюшкой, а фамилия, кажется, Новиков.
+++