ГЛАВА 25. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ.
В зелени деревьев замелькали первые желтые листья; на деревенских полях и на пустырях и пожарищах города люди жали тупыми серпами, резали ножами и ножницами рожь и ячмень - урожай нынешнего года, надежду предстоящей зимы; во дворах стучали, выколачивая зерна, деревянные вальки.
Шел август тысяча девятьсот сорок третьего года - третий военный август...
Однажды утром, когда Венецкий шел на работу, его обгнала машина, в кузове которой сидели немцы и полицаи с оружием, а в середине несколько связанных арестованных.
- Привет губернатору! - долетело с этой машины.
Венецкий вздрогнул: он узнал этот голос, узнал и самого крикнувшего.
Витька Щеминский! Все-таки, попался!... Не повезло на этот раз удачливому парню!...
Неделю перед тем, во время очередной бомбежки, была разбита в щепки немецкая тайная полиция и сгорела русская - явная... Как по заказу, в одну и ту же ночь!...
Оба учреждения перебрались в большой, недавно отремонтированный дом, позади Городского Управления.
У Николая Сергеевича в этот день почти не было работы - теперь это часто случалось - и он, вспоминая о встрече с Виктором, несколько раз поднимался на второй этаж и смотрел из окна в конце коридора: из этого окна был хорошо виден весь полицейский двор.
Около двух часов дня он увидел, как на этот двор, залитый ярким солнцем, вывели из полиции трех человек со связанными руками.
Двоих Венецкий не знал, третий был Виктор.
Его одежда была в крови и изорвана, глаз заплыл большим синяком, но держался он бодро, несколько фатовато, шел в развалку и даже насвистывал; казалось, будто его руки не связаны, а просто заложены за спину.
Один из его спутников, бородатый мужик угрюмого вида, шел молча, склонив голову и глядя в землю, другой, белобрысый молодой парень, спотыкался на каждом шагу и дрожал мелкой дрожью.
Немецких конвоиров не было, вели аретованных полицейские под командованием Лисенкова. Сам "Шантаровский помещик" в новенькой, щегольской форме, с зеленой ленточкой немецкого ордена, шел впереди всех подпрыгивающей походкой и нервно крутил в руках наган.
Виктор заметил лица в окнах соседних домов, понял, что на него люди смотрят, и громко свистнул.
Лисенков нервно вздрогнул и обернулся.
- Еще и свистишь, паскуда! - и, добавив полный список непечатных слов, он со всего размаха ударил Виктора по лицу; тот пошатнулся, но удержался на ногах и выплюнул выбитые зубы.
- На том свете Фридман новые вставит! - громко сказал он, слегка шепелявя.
- Становись к стенке! - пронзительно закричал Лисенков, указывая на полуразбитую кирпичную стену, которая только и осталась от давно разрушенного дома.
Пожилой мужик спокойно и неторопливо встал к стене, как будто ожидая не расстрела, а какой-нибудь самой обыкновенной ежедневной работы, вроде косьбы или пахоты.
Белобрысый парень, лязгая зубами, прижался к мужику и бормотал что-то непонятное.
Виктор решил еще немного поломаться.
- Не "становись", а "становитесь"! Ты, Вася, невежлив и малограмотен! Следует сказать:"Пожалуйста, сановиетсь, господа партизаны!"
- Молчать! - голос Лисенкова перешел в визг.
Виктор вздохнул и скорчил постную рожу.
- Я же и в могилке намолчаться успею!... Дайте мне попрощаться с белым светом!...
И он начал кланяться в разных стороны.
- Прощайте, друзья-приятели, господа-товарищи!... Прощайте все, с кем дружил и с кем водку пил!... А с тобой, Вася, я не стану прощаться - не стоит: мы скоро у чертей с тобой увидимся, будем вместе одну сковородку лизать!... А сковородка вкусная, горяченькая, красная, шипит!...
- Да становись ты, черт! - прохрипел начальник полиции.
Но Виктор видел, что остальные полицейские его насильно к стенке не тащат - не то из невольного уважения к его смелости, не то просто любопытствуя поглядеть, что он еще выкинет, ведь не каждый же раз расстрел превращается в такой спектакль!
И он медлили; может быть, он надеялся на чью-то неожиданную помощь, а вернее, просто хотел сыграть покрасивее свою последнюю роль.
- Прощай, мать-земля родная! - воскликнул он патетическим, актерским голосом. - Пропала моя буйная головушка!...
И вдруг резко изменив тон и сделав страшные глаза, заговорил скороговоркой, глядя в упор на Лисенкова:
- А тебе, Василий Данилыч, сволочь всесветная, скоро капут будет, капу-ут!...
Полицейские смеялись: Лисенков в Бога не верил, но был очень суеверен, и все это знали.
Услышав, что над ним смеются, Лисенков рванулся вперед, но Виктор заметил это злобное движение и предупредил его: новые побои никак не входили в его расчеты, и он сразу перестал ломаться.
Он быстро подошел к стене, стал рядом с дрожавшим парнем, высоко поднял голову, картинно выпрямился и улыбнулся, искренне жалея, что из-за выбитых зубов улыбка получается кривоватой.
- Ну, стреляй, братва! - звонко крикнул он. - Не жалей немецкие патроны!... Вставай, проклятьем заклейменный!...
Его голос забрался на неимоверную высокую ноту и сорвался... Но, все-таки, он умирал с пеньем!...
Послышалось несколько нестройных выстрелов. Пожилой мужик и белобрысый парень упали; Виктор продолжал стоять невредимый.
... - Весь мир голодных и рабов!...
Прозвучал одинокий револьверный выстрел, пуля пробила лоб Виктора выше брови...
Секунду он еще стоял, потом покачнулся и упал ничком, лицом в пыльные лопухи...
Эту пулю всадил в голову своего бывшего дружка и соратника Василий Данилович Лисенков.
Это был его последний подвиг на посту начальника полиции города Липни: на следующий день было удовлетворено его многократное ходатайство о переводе в Белоруссию, подальше от надвигавшегося фронта.
Он поспешно уехал, оставив в Липне и Фрузу Катковскую, и первую колхозную жену, и несбывшиеся мечты о помешичьем житье-бытье на собственных двадцати гектарах земли под сенью Шантаровского фруктового сада.
+++
На деревьях становилось все больше желтых листьев, на полях торчала колючая стерня, кое-где уже начинали копать картошку.
Август кончился, шел сентябрь...
С востока на Липню надвигался фронт, уже не партизанский, не местного значения, надвигался большой фронт, последний, окончательный...
Все ближе и ближе бухала артиллерия, гуще шли беженцы, чаще бесследно исчезали люди...
Бургомистр города среди дня, в неурочное время, вернулся к себе домой.
Он вошел в комнату большими шагами, с досадой швырнул на стол фуражку, сел боком на первый попавшийся стул и тяжело облокотился на его спинку.
Лена была уже дома; она сидела у окна, мрачная, нахмуренная, против своего обыкновения, без всякой работы в руках.
Несколько минут оба молчали.
- Ну, вот и все! - прервал, наконец, Николай это молчание. - И до нас очередь дошла!... Отступают!... Крайсландвирт уже уехал... Сейчас грузится машина около военной комендатуры... Все воинские части немецкие снялись с места.... Сегодня, или завтра сюда пожалует красная армия!...
Лена ничего не ответила; Николай продолжал с горькой усмешкой:
- Бургомистр города Липни честно доиграл свою роль до последней реплики и может удалиться со сцены!... Мы, дураки, на что-то надеялись, вероятно, на то, что перед самой Липней пройдет новая граница, и война окончится... Глупо, конечно, но такая мысль иногда, действительно, приходила в голову, хотя все уже было слишком ясно!... Теперь остаются два выхода: или уходить всед за немцами, куда глаза глядят, или... или встречать с поклоном победителей и каяться в своих прегрешениях...
- А ты умеешь каяться? - прервала его Лена.
- Сумел бы, если бы действительно был виноват!... А разыгрывать раскаяние - не умею, да и уметь не хочу!... Пускай сажают в тюрьму, в трибунал, расстреливают - каяться я не стану!... Не в чем!... Дважды из одного лагеря в другой переходить не приходится!...
Лена насмешливо улыбнулась.
- Чтоб перейти обратно в советский лагерь, надо, чтоб туда приняли! - сказала она. - А ты опоздал, господин мэр! Тебя звал Шмелев, звала Козловская - ты отказался! А теперь поздно: мы с тобой "изменники родины", и нам никто и ничто не поможет, даже те, кому мы помогали! Даже если кто-нибудь из них рискнет за нас заступиться, им все равно не поверят!...