Квадратов (с)
***
Белладонна
Скучно, скучно в новом доме
Домовым.
Погрустят о белладонне -
Нет травы.
Если фуга не поется,
И не лень -
Вышивают вашим солнцем
Серый день.
***
День
С утра ползти на зов знакомый,
Из мягкой комы, мимо дома;
Лежать в безжалостной смоле,
Затем катиться по земле
Липучей карамелькой с вишней;
Не умирать, остаться лишним,
Быть не таким и не при чем,
Дрожать оранжевым лучом,
Пока хрустальный световод
Тебя коварно проведет
Сквозь пищевод левиафана;
Лениться, притворяться пьяным –
Опять валяться на боку;
Успеть к четвертому звонку
Помочь прекрасной эфиопке
Кропить в серебряной коробке
Настоем ягод и цветков
Дюймовок, гномов, колобков.
Геннадий Рябов (с)
***
Люди добрые!
Очень тяжко...
Я не пьяница - что за вздор!
И не нищенка я.
Бродяжка.
Разве это такой позор?
Все равны перед вечным небом -
всем нам хочется пить и есть.
Помогите
вином и хлебом.
У меня остальное есть -
роюсь в мусоре.
Сплю - на лавке:
воздух, зелено...
Благодать.
Вот друзья мои -
эти шавки,
не умеющие предать.
И окурочек папироски
подберу - не сочту за труд.
И одежка моя - обноски.
Да зато не жмут и не трут.
Пусть удачен улов нечасто,
но зато – все в моих руках.
А любви и чего там? счастья? -
этой пакости нет в бачках.
И никто никому не должен...
Не утопишься на мели.
Только холодно, если дождик.
Только больно,
когда болит...
И тогда выбираешь.
Вот как:
умереть -
или жить в говне...
Дайте денег
на хлеб и водку.
Остального не нужно мне.
***
Я умер.
Ночью.
И впервые
накрыла мир такая мгла,
что боль, давившая на выю,
ослабив пальцы, отлегла.
Пропали ветры. Стихли воды.
Погасли звезды, догорев.
Дневной огонь, презрев природу,
не появился на заре.
И я смирился с новой мукой:
быть с темнотой навек в родстве.
Но вдруг мою задела руку
рука, влекущая на свет.
Еще я слеп.
Я глух и хладен.
Но ощутил и понял вдруг:
Не Царь меня явился ради,
но добрый и надежный Друг.
И, будто бы перед дорогой
сопровождая на вокзал,
взглянул Он пристально и строго
в мои незрячие глаза.
И, усмотрев на сердце раны -
следы несбывшейся любви -
промолвил Он:
- Покуда рано.
Не долюбил еще.
Живи!..
Изяслав Винтерман (с)
***
Достигнуть дна,
порога болевого,
и наплевать на происки друзей.
Отшелушится жизнь, засохший клей -
и ради бога!
Какая тема крутит мной?
Какою я? Перебираю бусы, четки
зубов, нет, - слов! Сжав голову тисками рук и водки,
"державу" и яйцо со скорлупой.
О, как бы время выплеснуть наружу,
сомнений жельчью плюнуть на бумагу.
Как грыжу или горб терплю я сушу,
и пью водицу, как глотаю шпагу.
Бликует всюду слипшаяся соль,
кристаллы слез на высохшей подкорке,
непониманье, ночи канифоль
и тонкий волосок, звенящий горько.
***
Лучше, чтоб с утра я был невидим,–
с утром я неважно управляюсь.
Ветх, несвеж, короче,- ненавидим
сам собою, как я ни стараюсь.
Жизнь сжимает мне виски и руки
и морщин набрасывает сетку.
И на скулах взглядом близоруким
кустики высаживает, репку...
Опускаюсь или поднимаюсь?!
От огня к огню кидаюсь в страхе.
Если не сломаюсь, оклемаюсь
в следующем вздохе, взгляде, взмахе...
Серхио Бойченко (с)
***
с мороза синие коты
продрогшие от полустанка
домой идущие скоты
ползущие за пулеметом анки
идут на хлеб и молоко
усами поднимая небо
меняют жизнь на ломтик хлеба
стреляют очередью в далеко.
30 апр 02
***
с мороза синие коты
вбегают в дом на задних лапах,
как милосердие, скоты,
любовь трактуют. павла запах
танцуют медленно и пьяно
для коринфян. и спят и чуют.
расстраивают фортепьяно
потом на библиях ночуют.
гадательно, сквозь мути лужей,
словами мальчиков и мужей,
налита лодка по края
ля манчи от до ля перуза
раскинулись мои края
раскинулись мои союзы.
***
Я СОВЕРШЕННО
я ощутил воду, кажется, кто-то, наверное
все тот же тот нескладный рябой парень
выбросить мусор как выметают скверну
косо присев шинелию воду принес парить.
встану и сочиню eбаного омлета
если дойду до кухни сраного принца датского
ноги у йорика стынут быстрей гамлета
тронутого офелией eбанутого блядского.
у лейтенанта голос резкий, нетерпеливый
гражданин ле руа почему-то медлит с ответом
впрочем, сейчас прояснится сестра моя жизнь ешива
а из последних алла, а может быть, что и света.
2 май 02
***
UHЫE TUPЫ
аг (мама сказала - вырезать звезды)
иные миры, дезертир, валентинов пень.
отрезать куочек онца неьзя казать,
меня заругает за это канатоходец,
там выпаи "сэ" и "лэ", очень ень исать,
теперь и "пэ".
отличнейший холодец
сварила мама из свинки, из петушка,
пять ножек, два голосистых горла - клейстер,
коровке оттяпала попку на два вершка,
как им ходится, мама, ты же гроссмейстер,
такими фигурами, мама?
какой фигурой
завтра пойдешь, да не с той ноги, на чужом поле?
думаешь, птицы и свиньи - животные дуры?
а жизнь - театыр, там свиньи тоже играют роли.
Бес (с)
***
Слегка отогнуты мизинцы,
Мадонна плачет взаперти.
Мы все по жизни - лиxоимцы,
Считать умеем до пяти.
Вот пять часов - долой с работы,
Из сердца - благостную бредь.
С машины пыль и кровь с пеxоты -
Дождю случайному стереть.
Дано нам, оттопырив чувство,
Сквозь строй голимыми пройти,
Чтоб из дерьма слепить искусство,
Чтоб дать нас счастью совратить,
Подкинуть подлую задачу,
Очки сползли, облезший нос.
Душа уехала на дачу,
Чтоб нянчить горечь тубероз...
Олег Горшков (с)
***
Ну что за вздор – об осени грустить
У лета в истомленном средоточьи?
Трещит полудней ярмарка сорочья.
Бульвар звенит монетами в горсти
Фонтанов подле. Весело поёт
Мороженщик осанну в честь пломбира.
И, кажется, что липы пахнут миррой,
И солнца льется всюду желтый мед.
Казалось бы, возьми уже, умри
От счастья созерцания сиесты.
Окрест оркестров выспренное престо.
И номера порядкового Рим
Не знает этот. Вызревшее лето
Порочною сияет красотой.
И, как сказал тинейджер бы, в отстой
Прогнать пора печаль пустую эту.
А ты опять об осени грустишь,
Её каком-то вдумчивом покое,
О небе, текшем мутною рекою
По толевому дну покатых крыш.
О разговорах, выраставших из
"Взбрело на ум, чего-то" и не боле,
Из той, дождя стихавшего бемоли,
Что каплей звонкой стукалась в карниз.
О слове, что искалось наугад
Под джаз бесед неспешного застолья.
О, как терпело время, если стольник
Был на такси – терпело всё подряд.
Лишь осенью оно изволит, вдруг,
Вот так заснуть пресыщенною молью.
И ты расслышишь сам себя в бемоли
Дождя, почти затихшего к утру.
Иван Кузьмич Роботов (с)
***
По тёмным проспектам слепых городов
Бесцельно шагает моё вдохновенье,
Внимая оркестру бездомных котов
И злому кино полуночных видений.
Моё вдохновенье не верит стихам,
Его привлекает искусство простое,
Разряда трудов поколения «Х»
На драных заборах заброшенных строек.
Моё вдохновенье не любит людей;
Оно умирает в компании шумной,
Но вновь возрождается бурей идей
Под уханье филина ночью безлунной.
Оно сторонится друзей и врагов,
Но если устанет, то может подолгу
Сидеть в окружении крыс и клопов
В вонючем подвале районного морга.
А после – продолжить бессмысленный путь.
Моё вдохновенье не знает причала.
Оно обещало вчера заглянуть,
Да где-то опять, как назло, загуляло.
***
На сердце грустно, муторно, печально.
Дурные мысли бродят в голове.
Кому-то нынче муза повстречалась -
Счастливчику (но, видимо, не мне).
Над озерцом поникли ветки ивы,
Берёзы плачут соком нежных слёз,
И стонет резким криком "Пиу-Пиу"
В кустах какой-то оxyивший дрозд.
Оксана
Жмотюк (с)
***
ЗРЕЛОСТЬ (по Ф. Ларкину)
Неизменяемость – вот что, наверняка,
мне чувствовать, до той поры пока
не развалюсь на части.
А дальше вес сойдется – тошно, мастерски, -
давить, давить до гробовой доски.
...в нем, уверяют, счастье.
Таков мой век в зените? Из нутра
бьет дрожь. Вот эта нудная игра –
разменивать одно
на то же, отшагать неутомимо
и в никуда – такая пантомима
есть всё, что мне дано?
Владимир Антропов (Радуга)
(с)
***
"но будто это уже осенью..."
И. Анненский.
На сказанном не торопясь -
Тепла печать благодаренья,
Но горяча - мгновенья пясть
На гулкой площади осенней,
Где, прорываясь невпопад,
Не находя во тьме покоя, -
Живой столкнется листопад
С твоей рукой - еще живою.
И ты торопишься успеть
Промолвить, крикнуть, перелиться,
Покуда бежевая смерть
Домами желтыми дымится,
Пока спирает небосвод
Холодной влагою короткой -
Покуда верткий пешеход
Ладонь горячую не отнял,
Покуда в белый циферблат
В сто градин тычутся секунды -
А стрелки черные молчат,
Стоят в оцепененьи скудном.
И против времени смеясь,
Не притвориться незнакомцем -
Забудешь медленную власть
Тепла вагонного оконца,
Шагнув в безвременный приют
Пространства, в мельтешащий ветер
Сквозь листья падая... А где-то - ткут
И ждут. Поют - и не на этом свете...
2-3.05.2002
Гогия (с)
***
Безнадежно влюбленной в себя
Те же муки и страсть, та же нега.
Ей с небес назидательно Вега
Немезид посылает скорбя.
Ты засмотришься досмерти в март,
Бормоча отраженью осанны,
Затянув оргазмический старт,
Пузырьками джакузиной ванны.
Не такая ты как... я тебя
Представлял в горячительном бреде
Что же делать с моею победой
Ностальгически нежно губя
Твой воздушный кармический абрис
Экстатических глаз гобелен
Для тебя нереальный и разный
И живой и воскресший и... тлен.
Цун (с)
***
ВРЕМЯ ТЕРЯТЬ НЕВИННОСТЬ
Воздух густ, как закончившаяся брага,
я настолько прост, что меня не поймет барыга,
дороги конец вывернут, бедолага,
и расквашен до состояния рыга.
В этом мире каждое утро воняет гарью,
меня прижимает среднерусское плоскогорье.
Наверное, участь у нас такая шакалья,
члены питает раскосая кровь монголья.
Ой ты, матушка Русь, скука просторов тесных,
сука твоей души от щенят набухла,
клеткам твоим всегда не хватает жести,
а изо рта выдыхаешь какой-то тухлый.
Я так люблю тебя, что вылетают стекла,
кожей прилипну к теплой ленивой телке,
высосу все, чтобы было побольше екла,
и упаду в густые твои потемки.
Ходит смерд в без конца начала зевоте,
стеганой вате плечишки его подобны,
я подбираюсь, а он мне игриво: "Во те,
во те, подвыкуси, ежели вам угодно."
Пастырь смурной затеи, пастух блядошек,
глазки мои неподвижны, как трупы блошек,
только замечу вспухающие агаты,
тело мое станет на миг рогатым.
Милый мой, добрый, в которого можно верить,
как ты позволил так долго себя шеперить,
ты, как тот дом, забыв о котором, плотник
давит в стропилах чей-то задок неплотный.
Тусклый плакат в прихожей поверх прорехи
после недавнего взрыва шутливой бомбы.
Если попробую твердые, как орехи,
хочется верить, что, вызывая боль бы,
вызвал бы ненависть, а остается, ёб ты,
что-то обмякшее, как заводная жаба,
что выползает из юрты в плечистой юбке,
вымя укрыв в теплую кашу шубы.
Знаю я танец - лучше любой кадрили,
в пазухе неба, что и того поплоше,
помню, летели птицы и говорили:
"Эвона дырка, куда забубукать лошадь."
Прелесть особая - утро, роса на тыне,
я по стране иду, как Семен в пустыне,
словно античный, нежно чешу козе я,
бабы хохочут, тупо меня глазея.
Зенки раздвинув, свой затуманив зоркий,
я по стране иду, как Ираклий Зорге,
только мой подвиг истиннее, вельможней,
я никогда с собой не таскаю ножны,
и никогда не удосужусь в руку,
тыкаю все, что достает упругий.
Если душа отчизны предстала сукой,
мне остается ответствовать буги-вуги.
Пахарь поет на рассвете, елозит глину,
потом умыта добрая плоскость зада.
Женщина рядом открыла свою ложбину,
как подсказала дура-Шахерезада.
Кто-то кует подкову кривым мизинцем,
члены лица растопырив на пол-сарая,
милая Родина, ты пролетела принцем,
и потому промежность твоя сырая
более в силах ли отпрыска отчeбучить,
чтобы глазницы были, как два зенита?
Нет, не выходит, сколько ее не пучить
пробовал некто тонким сверлом. Finita.
Вышел уродливый помесь мордвы и шляхты,
я округляю язык до "поди ж ты нах ты",
мне не подходит "бля", до езды изящный,
я оставляю шматы озорного сала,
только нагнешься - предупреждал тебя ж-то,
и под штаниной влажная тля плясала,
прыгая с точки на точку, роняя плюхи.
Наш старшина долго мечтал о муже
и собирал твердые эти глюки,
будто он Родине вовсе совсем не нужен.
- Время терять невинность,- сказал Петрович,
томно стянул пиджак, загибаясь вдвое.
Так начиналась работа над той моделью,
что заслужила премию зверобоя.
И, на рассвете, склоняясь над колыбелью,
слезы роняя, пахнущие бензолом,
я понимал великое изобилье,
что даровали нам вытертые мозоли.
***
К А Р Т А
М Е Р Ы
Небо в глаза лезет, как мышь в картонку,
тень моя спряталась под обои.
Запад мысли кладу на апломб востока,
после чего взрываюсь, подобно бомбе.
Парта школьника кандальным перехватила
ноги маленького. Он собирался бегать.
Из Гомера перехожу в Атиллу,
с ветки на ветку, словно пушистым - белка
исчезала в дереве. Чем не истец библейский?
Небо в глаза лезет, как тела клейстер
хочет в конторку, только мешают обе,
спрятанные в карманы. Окрик
зорких ромбов над разворотом меха,
словно на небе кто-то чертил мелом
слово воздуха, междомения снега,
остальную фразу произнести не смел он.
Меня заставляют снова смотреть, вместо
смотреть вместе. Опережая морды
формуляров. Каждый - окрестной масти.
Корреляция гомогенного фонда.
Московиты - самый народ суммы
солнца, перемешанного потоком
сумрака. В холоде полузимнем
что Сезанн нам, если боимся тонких
запахов на острие дыма,
убегающего в трубу. Быть вам
биркой платья. Ароматом аргона,
льнущего к кислороду. Молитва
вместо города, после столовосторгов,
взрослого недодетства. Датских
капель. Дерзкого. Та картонка
одета, чтобы прикрыть dust of
жизнь. Впрочем, как и сегодня,
так и вчера тусклый плафон хватким
бабочек прятал, словно вполне пригодных
лампе в пищу. Словно, терзая ванты,
я залезал по бесконечным струнам
водопровода облака. Конституций
мне было мало. Я раздвигал студень
этого неба. Соприкоснуться унций
солнца глаз. Он ожидал, сидя
на истощенном хребте какого-то из минувших.
Лицо шершаво, как на жаре осина.
Желтым воском законопачены уши.
Плачет камень. Нам и не знать, сколько
нас осталось. Как лепестки пальмы
от ствола. Как улыбку не корчи,
все равно потом пересыпаешь тальком.
И идешь. Навстречу ползут мили,
как копейки, отдаваемые сквалыгой.
Лучше карты не отыскать в мире,
чем лицо, стиснутое в улыбку.