Вечерний Гондольер

яшка каzанова (c)

Reinкарнация

инженерочка на Вы 

Забудьте древнегреческие мифы,

Из-под туники брызнувшие ноги...

Сварите суп, котлетами кормите

Его уставшего. Для Вас все это внове,

Все непривычно, что отнюдь не значит -

Неподходяще. Будьте с ним глупее.

Из давних подсервантовых заначек

Постройте дом и в доме кофе пейте,

И радуйтесь, что скоро выходные,

Что до зарплаты дотянуть удастся....

(...ах ночь была ах робко зубы ныли

ах много табака не разрыдаться б...

какого черта ты решила: "пристань"?

я мог бы воздух вскипятить любовью...

...ах девочка мне предлагала рису,

спасая от тебя и от работы...

какого черта ты оставила зубную

ну, боль - естественно, но щетку - это слишком...)

И древнегреческие мифы позабудьте:

"Орест? Припоминаю... по наслышке..."

бирюлька (не = стихуй) 

Осторожней ступайте, любезная фройляйн,

Давайте мне руку, я буду нежна.

Мы в пятнадцати пулях от линии фронта

И в пятнадцати метрах над.

Я коснусь Вас в глуши изумрудной поляны,

Оставшись не телом, но росчерком вен.

Вы прикинетесь сонной, и, может быть, пьяной,

Рассеетесь в теплой траве.

Жара перестрелок осталась за кадром:

Там кто-то убит, кто-то ранен в поддых.

А у нас - благодать: любованье закатом,

Вдоволь воды и еды.

И шальным дезертиром, почуявшим волю,

Сползу по запястью заморских кровей.

Притворившись текущей, звенящей, живою,

Без раны в правом крыле.

1994

Я погряз в тишине, я по-черному запил,

Ты умчалась к кому-то чужому на запад:

В Дюссельдорф, Амстердам, черт возьми, Коппенгаген,

Пыль дорожную в пену месила ногами.

А Москва принимала измученным чревом

Все мои истерии, и, в целях лечебных,

Наливала мне водки. Тверская жалела

Поворотом направо... поворотом налево...

Я слонялся по городу, как сифилитик,

Слушал каждое утро: болит, не болит ли

Место в теле, где каждый твой локон запомнен.

Я срывал занавески с окошек, запоры

С трех дверей нашей маленькой спальни. Напрасно.

Я анализы крови лизал от запястья

Выше...выше... давился, и привкус металла

Оставался на небе. Густой, как сметана.

(плюс) друзья, приходившие ежевечерне,

Помогали мне встать, но тугие качели

Поддавались неловко. Я падал, я плакал,

Я твоих фотографий заплаты залапал,

Заласкал, залюбил. Заболел скарлатиной.

И анализы крови, и привкус противный,

и на небе московском созвездие овна:

все мне виделось только тобой, поголовно.

Я примерно учился искусству тебя забывать.

безыменфамилий

Она пахла медом и молоком,

Она ходила кошачьей поступью.

Хотелось выпить ее глотком,

Чтоб добровольно после сдаваться в постное.

В ее жилах бежал виноградный сок,

А в моих - продирала дорогу соль.

Мы были различны, как йог и йод,

Но я невыносимо любила ее.

Она грела солнцем семи миров,

Она струилась искристей стерляди.

Хотелось икры ее сладкой - в рот,

Чтоб откровенно после плеваться стейками.

В ее голосе лето играло фолк,

А в моем - сентябрь, Даниэль Дефо.

Мы спали обнявшись, и ночь напролет

Я невыносимо хотела ее.

Она стала мне жизнью без рваных рифм,

Она ласкалась щенячьими, женскими.

Хотелось в Амстер, в Париж и в Рим,

Чтоб хладнокровно после летать в Ижевски.

В ее пальцах стучал барабанный блеск,

А в моих маячил туманный блюз,

Но даже в самом чреве небес

Я знала: кроваво ее люблю,

Я знала, что соль незаживших вен,

Не дернув бровью отдам взамен

За сон ее на полотне груди,

За страх исчезнуть в смоле рутины,

За смех, за ладони, за розу губ,

За сына, что нежноотважен, как гунн.

А кто-то мне говорил: уймись,

Ты так юна (по английски - мисс)

Все проходит. И это пройдет.

Но я мимо библий люблю ее.

киноlock

Скорми меня псам, головастым псам.

Возможно, я сделал бы это сам,

Но в городе ни кобелей, ни сук,

Только ханжеский женский зуд.

Корень женьшеня в твоих зрачках

Меня почитает за дурачка,

Что очень ответственно для него.

А я этим званием горд,

Как дурак. На ладонях алеет стыд,

Превращается в теплую соль росы,

Потому что ты таешь. Зима до гроз

Меня вытянет в полный рост.

Расставаться на паперти - это нам

В наслаждение. Льдом перекрыт канал,

Но для самоубийц (среди прочих - я)

Есть отдельная полынья.

Скорми меня псам, успокой, утешь.

Под самой трепетной из одежд

Отыщи заветное, как душа,

И оставь шелковистый шрам.

яблокам 

Въезжай в близлежащий город.

Входи в безымянный дом.

Она боится щекотки

И в душ убегает до.

А после лежит, как самка,

И дышит порванным дном...

Въезжай в близлежащий замок,

Забудь безымянный дом:

Прости хозяйке халатность,

Просроченный счет за газ,

Протри ей ладони лапой,

С ключицы слижи загар

Наплюй на ее протесты,

По-женски-слабые "don"t"

И горько тебе, и тесно,

Забудь безымянный дом.

Меняй, как монеты, кудри

И цвет прокушенных ртов

Проплакан, прожжен, прокурен

И пропит. Коньяк картон

Оставит на стенках глотки.

Забудь безымянный дом...

Она снимает колготки

И в душ убегает до.

А после в борделе теплом

Ты ляжешь в постель со мной

В надрезы, кровоподтеки

Рубашку мою сомнешь.

И всласть пропитавшись телом,

Поймешь непреклонный знак

Я очень давно хотела, 

Чтоб ты ко мне приползла.

уроки гибкости

Танцуй, танцуй на моей могиле:

Ave Maria - течет латынь.

Послушай же, вряд ли меня любили 

Так, как любила ты.

Танцуй, мне приятны удары пяток

О злую землю и нервный грунт.

Все еще помнятся свежие пятна,

Когда встревожена грудь.

Змеиной кожей посмертно таю

Под каблуками. Танцуй, танцуй!

Оставлю для многих, но эту тайну

Я с собой унесу.

Твой танец бережно-подвенечен,

Вдова-невеста, моя жена.

Расслабься, ладони забрось на плечи - 

Ты слишком напряжена.

Ты слишком траурна, но напрасно,

Смотри, как яростно-пестр венок!

Бродяг и кошек зови на праздник,

Меня вспоминай вином.

Я здесь, с тобой, я в воздухе пьяном:

Надгробная нежность, ласковый труп.

Как сладостно было бы слиться с ядом

Твоих побелевших рук.

грубость 

немного секса в соленой воде:

икринки тебя давлю губами.

среди идиотовидиллийидей

сегодня мне сгодится любая.

пусть запах вовсе не твой, и пусть

ты можешь стонать нежней тумана.

Измучена, я выхожу на тропу

охоты, войны, а точней - нирваны.

она мне протянет фальцетом "да"

а после "данке" ответит басом.

какая, в сущности, ерунда,

вот так, по-животному, с ней ебаться.

и жалко выкрикивать, что нигде,

ни с кем, никогда, мне не станет сладко.

Немного секса в соленой воде.

Теку, прорастаю зеленым злаком.

утренний ознобчик 

Тверская утром - девочка post дефлорации:

Уже не девочка, sorry, но Женщиной тоже не назовешь.

Иностранцы в клетчатом покупают ёгурт. Подраться бы.

Я сегодня хмурая, как древнеиндейский вождь.

Машинки - стальными коробками. Раздосадовано

Сметают дворники верткими метлами свежевыпавший снег.

У них работа такая. Им нужно дорыться до самого

Асфальта. Доскрестить сквозь сугробов бюсты и не ошизеть.

Мне грустно, что ты не видишь всех этих странностей,

Спишь где-нибудь у витого подъезда ресторана тинькоff.

А прохожие смотрят смущенно, но, в общем, бесстрастно и -

Мимо-мимо. Тверская утром, как теплое молоко.

Я бы хотела показать тебе все ее нежности,

Неженские, как уже говорила в самом начале, но

Такие продажно-доверчивые, что конечно же, 

Их хочется приголубить. Совсем льняной

Становлюсь, представляя твой шаг разметанный

Посреди всех этих афишек, фуроров, неоновый пузырей.

И с Тверской болтаю ей одной родными намеками.

И хочу по возможности быстро превратиться в зверей. 

16 с

Снегурочкой, раненой в женскую суть брюшины,

Ползу по Москве, привычно ловя попутки.

Дома безразличны, будто и не грешили

Минувшей ночью со мной. Будто не лезли под пули,

Когда, партизаня, к тебе пробиралась сквозь сквоты,

Чтоб выкрасть из теплых окон твои частицы,

Из томных окон, в которых ты ждешь кого-то,

Чтоб с этим кем-то в утренней мгле проститься.

Мой алый след пунктиром режет Таганку

И рвется на Дмитровке вязкой тягучей лужей.

Наступит прохожий, поморщится: "ах, как гадко",

Но мне от этого "гадко" не станет лучше.

Ах, самки во время течки свирепей плена,

Сжигаю себя пятитысячной сигаретой,

Слабею, таю, плююсь кусочками плевры,

Фанатиком повторяю: "за что мне это?"

И, зная ответ, лакаю себя бездонно

До самого мягкого, до живого от боли.

Мне так привычно было бывать бездомной

До этой зимней встречи, мин херц, с тобою.

как все 

Мы называли дни недели

Любимых женщин именами.

И связывали нас не деньги,

Хотя на деньги нас меняли.

Меня, тебя... но то, что между,

Что так высокопарно прочим,

Цепялось даже за одежду,

Бесперебойно кровоточа.

Мы жили порознь и вскоре

На пальцах отмечали встречи,

И что-то нежно-воровское

Прослеживалось в каждой. Резче 

Был дым для глаз, и сок для тела

Был все тягучей, ядовитей.

Я снова в Прагу улетела,

Когда ты уезжала в Питер.

И только дворикам московским,

Нас не предавшим ни на йоту,

Казалось: в небе слишком скользко

И слишком тесно самолету.

Внезапность сумрачных посланий

Сменялась выдохами трудно.

Мы двигались, пожалуй, к славе

И снова встретились друг с другом. 

И жизнь, смешно, как алкоголик,

Стараясь избежать агоний,

Качнулась влево. Бродский вздрогнул

И передвинул стрелки строго

По часовой.

арбалетик из стекла

Похмельный синдром равносилен взгляду

Уже не любящему. Уже.

Стели мне жестче. Приду и лягу,

Ладони буду на свечке жечь,

Чтоб ты парафиновым откровеньем

На пальцы мне трогательно сползла.

Столетний дворник-стоглавый веник,

А в прошлом тоже почти что злак.

Как я с тобой. Бесполезный, бывший,

Но так и не сбывшийся. Тишина.

Ты спишь, ты не ждешь меня, ты не дышишь,

Ты смысла дыхания лишена.

И в дряблых ладонях седую ласку

Я вынесу прочь. Мне пора, пора.

Запомню: твой рот широко-атласный,

Чрезмерно вывернутый от ран

В нежнейшем "спасибо". Портрет настенный 

Меня осудит десятком дул.

Последний визит. Самострел. Спасенье.

Стели мне жестче. Я не приду.

в обнимочку с обоймой 

Новостройками двигаться строго на юг,

В этих серых районах никто не живет.

Колыбелю уставшую память мою

По волнам: я то выше, то ниже ее.

О, протяжное имя, которое я

Забывала так долго, что помню насквозь.

Я бегу, чтобы нечего было терять.

Я бешусь, чтобы жгла одиночество злость.

Зубы - в нежную мякоть тревожного "стой!"

Через проволоку - беспросветно на юг.

Я по минному полю гуляю босой,

Колыбеля уставшую память мою.

Прожигаю рубашки и жизнь табаком

В этих серых районах. Где жизнь, как моча.

Кто-то вытрясти коврик идет на балкон...

Я бегу потому что так проще молчать.

И наткнувшись ладошкой на робость вихра

Одуванчика, вдруг каменею, как соль.

Как приятны ветра, как спокойны ветра

В минном поле, где чувствует только босой.

3уголочка на память 

Режу лопатки в поисках крыльев:

Где-то же жалили, где-то же были.

Шкуру - на шубу, клыки - на подарки.

Ты испугалась? Не нападаю.

Падаю, пулей навылет отмечена...

Комья земли и помельче, помельче, ну,

Сыпь, не стесняйся. Я так благодарна

Пуле, а то, что навылет - подавно. 

Легкость отныне лишь признак прощанья.

Режу лопатки... Нежней... Затрещали

И вырываясь из кожи, из пыли

Тысячи кож, обнаружились крылья.

Больно и сладко, и солоно нёбо.

Движенье без тела размашисто-ново.

Я брежу тобой бездыханно и мертво

Как швейной машинки стук, звук пулемета...

Девочка, нежность цветущих актиний,

Как ты любима... Так не любили

Даже Христа...

зависимость от слоff

В сортире офисном, собой задыхаясь, кончить.

Не от похоти, а от отчаянья. Говорят - помогает.

Всю эту слякоть мог вынести только Кончес,

Но он растворен в столице, заживо съеден деньгами.

Я вновь не люблю апрель. Повторять колдовской экзамен

По тысяче тысяч раз способны только кретины.

Компьютер до одури пачкать больными глазами - 

Ослепнуть не страшно, страшнее промазать в тире,

Когда стреляешь по банкам от пива и кока-колы,

А пули, как зерна. Ими забитый зоб изувечен.

Мне так хорошо, что ты не узнаешь такого,

Что ты смеешься, что щеку мне лижешь встречей.

Но я, как кораблик. Ты прости мне такие волны.

Я, может быть, рада бы - штиль или даже пристань.

Но я кораблик. Нелепый, семиугольный...

Матросы домой катают длиннющие письма,

Разлуку ладонью сжимая у основанья.

А я в сортире, где запах парфюма жарок.

Теку, расплываюсь отчетливыми словами.

И голову вверх закидываю. Как большая.

гу гы

Остываю, оставаясь для тебя нелепым спазмом,

Как предродовым, но это уничтожит анальгетик.

Мы с тобой насочиняли десять тысяч теплых сказок,

Десять тысяч дивных сказок, детских сказок для бездетных.

Мы с тобой нарисовали восемь глобусов Испаний,

Двадцать глобусов Шотландий на пергаментной странице.

Мы с тобой топтали небо босиком и засыпали,

Нагулявшись до мозолей розоватых круглолицых.

Не связав друг друга кровью, не убив друг друга кухней,

Остываем, оставаясь фотоснимками в блокнотах.

Так проходит третье лето. В рыжий выгорели кудри

Узколобого мальчишки. Гугенота.

осенний мародер

Я (без лишних ужимок) люблю, когда меня называют дрянью.

Какого черта снимать белье перед каждой шлюхой?

Оладушка из мерзлой картошки называется драник,

Пощупай ее языком, мой хороший, пощупай.

Там нет ничего от того, чем ты хотел бы казаться.

Ты - трус, мой хороший, ты - нежный безвольный заяц

В моих ладонях, которые легко переносят уголь.

В моих рифмульках, которые сбиты так тесно и туго,

Что мне бывает совсем неловко дышать, словно в корсете.

Вот и новая осень, было б чего посеять...

И после - сжать ладонью, как тело Любимой, восторженно.

Ах, как в первую брачную ночь, задыхаясь от вдохновения.

Брожу по улочкам: Воздвиженка, Якиманка, Остоженка...

Соломенная Сторожка, неумытая, тихая... верная...

Влюбленность номер сто семь, как и прежде, в самоубийство.

Ха... Сердце - уже не кулачок кровавый, но - бицепс,

Закаленный - и сломанной женщиной, и другою, пьяной.

Бицепс, обласканный и пальчиками, и репьями,

Сжатый бедрами так, что неловко дышать, словно в корсете.

Вот и новая осень, было б чего посеять...

имя для мух

Ты апельсиного цвета

Ты носишь яростные майки

Я ненавижу имя ***,

Я очень жестко обнимаю

Тебя. И каждой мертвой клеткой

Запоминаю смелость впадин.

Я ненавижу имя ***,

Я очень мягко утопаю

В коктейле ревности и сока

Из апельсинов с водкой стылой...

Ах, черт, имен бывало столько

Пододеяльных, подпростынных,

Но выпало одно. Наука

Рулетки ныне мне доступна.

Я губы выкушу наутро

И сердце вымучу до стука

О днище неба. Череп сдавлен,

В подъезде гулко пляшет эхо -

Пятиэтажный пенис зданья.

Я ненавижу имя это.

кранты

несказанных нежностей тромбофлембит

мне вылечит женшина в белой сорочке.

не врач, но в попытках целебно любить

даст фору врачам, экстрасенсам... короче - 

я помню твой запах и угол плеча

пока. поправимо. залижет, загладит.

не врач, я бы вряд ли бежала к врачам

по осени. строгие стройные грани

стакана, как грации. танго. сюжет

донельзя убог. это даже приятно.

я помню твой голос невнятно, уже

замазана ранка, поставлен на якорь

бумажный корабль. и дым из трубы

коптит мне ресницы. 

особая пытка - 

так просто лечиться любовью любых,

столь неприхотливых к еде и напиткам.

вспоминая мяту

возраст лишил меня самого главного 

мизинчики склеивать в знак равновесия...

глупо кричать наизнаночку гландами -

он это почувствовал тоже, и весь его

мир развалился на черное/белое

(читай: фотографии девушки познанной).

некому хвастать своими победами

и побеждать уже поздно (как поздно мне

вкалывать сладкие, гранотоминные

дозы лечебных надутотворенностей...)

он это почувстовал. ты не томи его,

нежно сломай полудетские ребрышки.

не дай ему вырасти в яркого юношу,

измятого женскими неврастениями.

(кои давно я охапкою ношу

где-то за щечкой...) ты растяни его

смерть на секунду длинее, (не плакала)

чтобы успеть прошептать в назидание:

"возраст лишил меня самого главного..."

сплю. до свидания. сплю. до свидания.

чумичка я

Вас, ма шер, скорее всего сгубило

неумение быть идиоткой с высоким штилем.

а потом Вы проснулись: господи, шо жэ было?

и не пили вроде бы лишнего... или пили?

Вам, майн фройляйн, попроще бы стать, помягче - 

я ведь тоже - животное, плотское, как гангрена.

мне плевать, что слезинка на кромке ресниц маячит,

мне паршиво от чувства вины на ладонях прелых.

Вы, май диа, пойдите в ближайший бутик,

оттолкнув ударенья, как это челюсти ловко.

Вы распущенной будьте, Вы шибко богатой будьте,

представляя рядом с собою аленделона...

и, ко мне возвращаясь под вечер, забудьте планы

на дальнейшее "вместе" под музыку вечных фрикций.

и оставьте мне очень мало, предельно мало - 

обнаженную ножку, чтоб все-таки в Вас влюбиться.

по целуй

память ласковей песка:

завитки твоих истерик

льнут покорно, мягко стелят - 

жалко бить, но жестко спать

на тебе. твой бледный рот

пахнет обморочным зноем,

выбирая имя "зоя"...

я люблю его нутро,

чуть поджаренное криком,

чуть понеженное мной,

теплое, как воздух Крита

золотой и жестяной.

пьяное от саперави,

от слюны другого рта...

так целуются пираньи:

жжет гортань.

пяточка 29.03

еще немного - я стану влюбляться в утра,

в прожорливый запах кофе, в плач младенца соседки,

в выстрелы солнца по окнам, в удары метлы по урнам,

которые чистит выносливый дворник, во всех их

звенящие писки. в ворчанье мамы за стенкой,

в твои полусонные бредни, в мои кошмары

и снова, черт подери, в плач младенца соседки,

и, знаешь, наверное, в сладенький запах шмали.

я буду влюбляться в женщин, в мужчин и даже

в мобильный звонок за которым живет твой уставший голос;

в меня непокинувших - раз, и - два - в меня покидавших, 

но после вернувшихся - три. в откровенно-порнушно-голый

лес, недовесенний. и этим особенно мерзкий

мне, урбанистически-гибкой даже на шпильках.

и, все же влюблюсь в гостиничный одноместный

с видом на небо.

мат2 

я безусловно нарасхват:

курили, пели, танцевали...

одышливо ебет москва

раскрытый рот провинциальный

мой. третий год столичных благ = 

дрессура в точке совершенства.

так каждой бляди сладок блат,

как мне - иллюзия Ижевска:

дурацкий заводской пейзаж

с осколком дыма на багете.

я выйду вон. я выйду замуж.

пойдут пеленки, сопли, дети,

любовники. и даже - дамы

легко сразятся на дуэли

из-за меня...

... не ожидала?

прости. зверею. надоели

рабочие часы разлуки -

я кожей помню твой подшерсток.

смешно разглядывать под лупой

пейзаж дурацкого Ижевска.

в ответ escape нахально дробя клавишкикишки

последняя рубаха - в лоскуты: 

укрыть десяток нищих постараться. 

сентябрь. холод. как бы не простыть, 

шагая с голым горлом, с новым ранцем 

в, черт знает что!, в постылый первый класс, 

как девочка с морщинистым забралом. 

мелованы ладони. это раз- 

будило чувственность, что тонко угасала 

в груди учителки. о, запах дневника... 

отметка "неуд", строчка поведенья. 

я идиотничать не прекращу никак, 

и лгать о глупостях, и полагать, что деньги 

ведут к свободе. 

плотный клок себя 

кидаю кошкам, жадным до наживы. 

они так выжидательно сидят... 

навыдохеименитвоего

ты спасешь меня многожды, тысячи раз

ты спасешь меня, милая, я это чую.

оголтелой зимы ледяная чадра

накрывает лицо обветшавшего чума,

и ребенок за рыбой бежит босиком

наступая на краешек неба немытой

сбитой пяткой. он мне не знаком. не знаком

след его откровенно-лягуший. но мы-то

знаем, милая - всех бесприютных детей

прибирает господь на ванильную мессу.

он меня не прибрал потому что для тех,

кто еще беззащитнее не было б места.

он меня подарил тебе, милая, верь,

я - небесное чадо, я ангельски болен

оголтелой зимой. и я счастлив теперь

оттого, что сумел быть единым с тобою.

монолитным, как лоб, как кольца серебро

в мочке столь непременно любимой, что вряд ли

что-то может быть тоньше во мне. 

русальдо

смотри-ка, я - неплохой стрелок:

руки перебродившие, мокрый лоб,

ее лицо в ореоле фонарном

с дырочкой в форме рта.

(потом: менты, угластые нары,

мертвая темнота, темная мертвота)

смотри-ка, цель оправдала срез

отпечатков с подушечек пальцев. слез

слой, обвинявший меня в убийстве,

в прикосновениях к ней,

в помыслах ab ovo лесбийских,

исторгаемых из самых-пресамых недр.

смотри-ка, она оказалась жива,

она отказалась сжирать, жевать

моих поцелуев клейкие пули.

она умнее других.

мозги сварились от похоти. пудинг

мыслей весомей чугунных гирь.

смотри-ка, это всего лишь бред

больной простуженной в ноябре.

мы с нею почти не знакомы, разве

только слепляли взгляд.

народ полупьяно спешит на праздник...

я вовсе не пью. зря.

песенка в голос

В картонных домах, начиненных чужими страстями, как нежной взрывчаткой,

Я тебя дожидаюсь. Я съедена этим упрямством. 

Влюбленность томительна и горяча чрезвычайно.

Не спасет даже пьянство.

Одурев от любовниц, слепой казанова бредет по каналам, на трость

опираясь.

Я тебя дожидаюсь. Я режу ладонь о секунды.

Как томатная кровь, эта псевдомедовая радость,

Сок тягучей цикуты.

Забываю тепло и других, превращаясь в съедобного кая под сахарной

пудрой.

Я тебя дожидаюсь. Я льдом провожу по морщинам,

Мне 75, как когда-то и где-то кому-то,

И глаза очень щиплет.

В картонных домах, начиненных чужими страстями, как мальчик-тореро,

Я тебя дожидаюсь. Я мулету обгрызла по краю.

Остается пластинка. Подвластное возрасту ретро.

До тебя догораю.

Reinкарнация

Запирает крылатку на десять висячих замков,

И выходит в каналы с намерением утопиться

Он болезненно стар, что спасает от злых языков,

Но отнюдь не способствует смелости броситься с пирса.

А в прохладных каютах матросов терзают цинга

И тоска по невестиным рюшам под тяжестью юбок.

Он стоит на мосту, ароматом заморских сигар

Подкрепляя решимость. Но где-то в прохладных каютах

Юнга тихо лелеет в губах капитанскую плоть.

Слишком молод, чтоб спать в одиночку. На палубе жарко.

Он становится сумрачен. Солнце устало стекло

По Венеции сонной, на торсе его задержалось

И коротким лучом подтолкнуло. Красавицы взгляд

Стал последней наградой за нежность к цветущим глубинам.

Он едва улыбается. В темных каютах царят

Бездыханность и ласка. Но солнце, что плавно убило

Казанову, уходит на мягкое дно вместе с ним,

Вспоминая любовниц, любовников, их ароматы,

Их оргазмы, их стоны. "Усни, мой любимый, усни" - 

Юнга шепчет. Он солон. Он - непобедимый романтик.

мат

я не стану двигать вперед эпоху, 

если мне не заплатят. и это - честно.

кроме денег эпохе заметно по хуй

все. и меня всерьез беспокоит чем за-

платить за лекарства, которых надо

много: бабушка, видишь ли, вянет-тлеет.

а еще мне хочется винограда

и босыми пятками по аллее.