"И все-таки, где же у него кнопка?.."
В середине июля воздух в Евпатории постепенно терял эпитет "морской" и становился все более похожим на ту смесь углекислого газа и азота, которой можно было дышать зимою в котельной нашего старого дома. Такой воздух, как позднее, во взрослой жизни, состояние перепоя, всегда давался мне с трудом - я ощущал себя медузой, просачивающейся сквозь влажный песок туда, где покоятся сдавливающие друг друга, как подошвы в переполненном ялтинском троллейбусе, пласты крымского шельфа. Июльским сгущением объяснялось и еще одно специфическое ощущение, родственное клаустрофобии: морской горизонт изгибался, и корабли, шедшие из Одессы в Новороссийск, перемещались, будто сонные рыбы вдоль стенки аквариума, с той разницей, что аквариум находился снаружи, а не внутри. Эта неожиданная панорамность вызывала у меня несильное, но устойчивое головокружение и много позже, когда я, вернувшись в "Пионерское" по прошествии двадцати лет, с трудом отыскал среди заросших морским чаппаралем грязевых озер полукруглый, обсыпанный солью холмик, провяленную до ржавчины автомобильную покрышку и несколько оплавленных окатышей с вкраплениями кварца. А двадцать лет назад по причине этого головокружения я вдруг увидел рядом со своим облупившимся носом рыжего муравья, перетаскивающего в челюстях неподъемную соломинку, почувствовал, как на зубах хрустит песок, и понял, что какое-то время пролежал без сознания.
- Дурак ты, - прошептал испуганно Костик, и я понял, что обращается он не ко мне, а к Мишке. - Дурак.
Угрюмый Мишка помог мне сесть, сбегал к озерцу, набрал полную банку грязной соленой воды и стал плескать мне в лицо, заглядывая в глаза.
- Вроде отошел, - буркнул он, поставил банку на покрышку и уселся сам, подставляя лицо заходящему за чашу радиотелескопа солнцу. На самом деле, как нам объяснял вожатый Брылюк, это был не телескоп, а огромный радар, который следил за спутником, ловил его сигналы и перенаправлял их в Москву.
- Значит, она все-таки есть, - заметил Мишка, доставая из кармана шорт пачку "Фильтра". - Все правильно.
- А может его просто от солнца сморило? - Костик потянулся за сигаретой.
Они оба были лет на пять старше меня, уже курили и иногда, подплывая в своих масках с трубками, воровали и буксировали в приготовленных авоськах подальше от городского пляжа жигулевское пиво, которое отдыхающие зарывали в песок у берега. Мишкиной мечтой было оказаться на самой вершине телескопа с биноклем, чтобы, направив линзы на горизонт, увидеть Турцию, которая, может быть, и находилась совсем не в той стороне, но умудрялась посылать нам в приемник устойчивый радиосигнал, перекрывающий собою все местные станции.
- Вот она, - Мишка ткнул сигаретой в разложенный на жесткой траве анатомический атлас, слегка посыпав пеплом то место, где красные пупырчатые легкие переходили в синий блестящий желудок. - Верхняя дань-тянь, точка жизни. Если по ней влупить...
Он посмотрел на меня, словно сверяясь с атласом.
- Ты как вообще?
- Ничего, - ответил я, ощупывая солнечное сплетение. - Мне понравилось. Может, еще?
Они незлобно засмеялись и стали укладывать вещи в рюкзак. Солнце подмигивало из-за мачт телескопа-радара, издали было видно, как с поля нестройной колонной, будто нанизанные на леску бычки, бредут, поджарые коричневые коровы, некоторые - с солнечными наконечниками на рогах.
- А это - что? - Спросил я протягивая Костику несколько оплавленных окатышей. Мне казалось, что оплавить их в простой печке было бы невозможно - подобные опыты я проделывал дома с разными камнями, но только стекло становилось податливым и вязким - медицинские трубочки можно было согнуть пинцетом в почти правдоподобную розу.
- Слышал, Левка, про инопланетян? - ответил вопросом Костик, тщательно заворачивая в газету захваченный в деревне трофей - ржавый полуметровый лом.
Про них я знал из фильма "Жандарм и инопланетяне", который завезли к нам в лагерь на прошлой неделе. Они были довольно опасными и странными существами, их коленные суставы быстро ржавели в воде. Летали они в тарелках, отличались скрытностью и умением заметать следы.
- Здесь они приземляли свой космический корабль, - шепнул мне в ухо Костик. - Плазма из двигателя расплавила камешки, и они скатались в кругляшки. А может, это куски топлива, на котором они летают.
- А где они сейчас?
- Улетели, - Костик стал одевать пыльный рюкзак на спину. Мишка уже вытряхивал из сандалий песок и муравьев. - Но они еще прилетят.
- Зачем? - Я почувствовал, как снизу к моей точке жизни пробирается тот знакомый холодок, который я, бывало, ощущал, проходя по чужому двору, особенно если в это время на скамейке в песочнице курили незнакомые почти уже усатые подростки.
- За тобой. Ты теперь - свидетель, - Костик стал серьезным. - Ну что, Михась, пошли, что ли?
- Ага. Шестой час. Брылюк, наверное, уже пришел от своей страусихи.
Они прыснули и стали болтать что-то про вожатого Брылюка и страусиху, а я, пока мы неспешно брели по утоптанной коровами тропинке, перебирал в пальцах кусочки ракетного топлива и думал о том, что у инопланетян точка жизни должна находиться в другом месте: может - в голове, а может - в коленной чашечке.
Теперь я могу только удивляться той ясности, с которой тогда воспринимал все происходящее: взрослый человек подсознательно стремится к ней, но никакое количество выпитого кофе не вернет ему это поразительное чувство. Так, встретив уже у лодочной станции местного дурачка Гиню, я мгновенно понял, что он - инопланетянин, и спрятался за спину продолжавшего свою болтовню Костика. Объяснялось это, конечно, не тем, что Гиня, как всегда по вечерам, разговаривал с рыбами, а тем, что он никогда не купался в море и хромал на правую ногу: эти факты, наконец, составились в одну логическую цепь: вода - ржавчина - хромота.
- Вот еще пришелец, - хмыкнул Костик, показывая пальцем на Гиню. - Гиня, много бычков наловил?
Гиня посмотрел на Костика с идиотской улыбкой. Он никогда не ловил рыбу, да и вряд ли вообще знал, что такое рыба. С кем косматый и бородатый, носивший засаленную тюбетейку, Гиня разговаривал на самом деле, было неизвестно: каждый день в шесть часов вечера он становился лицом к морю, поднимал руки и повторял помногу раз одно предложение на неизвестном языке, что-то вроде "хху-рру, хху-рру". В этот момент он становился важным и походил на директора нашего лагеря, когда тот вызывал к себе отличившихся пионеров для вручения грамот. Говорили, что это же, одному ему понятное, таинство он проделывал и на рассвете, в шестом часу.
Тем временем они уже оставили в покое Брылюка и страусиху.
- Я и говорю, - продолжал Мишка. - Если бы он не боялся, хрен бы выбрался. Представляешь - снег, волки, еды никакой, патроны кончились.
- Ну да, - вторил ему Костик, - и Маресьев тоже.
- Ага, - Мишка выплюнул недокуренную сигарету - мы подходили к воротам лагеря.
- Ссал, как пацан. Только страх. Страх - это жизнь.
- Ты тоже боишься, - Костик стал выискивать место под оградой, куда можно было на время спрятать лом. - Только ты пыжишься, а они - нет.
- Я? - Мишка надул щеки, обиженно выдохнул. - Я боюсь. Но я им умею управлять.
- И завтра управишься? - Костик сунул лом под куст можжевельника, выпрямился, упер руки в бока и посмотрел на выпирающий мишкин живот. Мишка был немного увалень, но дразнить его вслух не решались, потому, что он изучал карате по каким-то истрепавшимся фотографиям.
- Запросто.
Оставшееся расстояние до корпуса мы прошли молча. В этот день нам в третий раз показывали фильм "Сеньор Робинзон". Из-под двери в кинотеатр пробивался пучок травы и легкий сквозняк, доносивший вкусный запах из столовой. (На утро уборщице снова пришлось очищать экран от пластилиновых шариков, которыми мы с первого ряда обстреливали из трубочек жирного коротышку).
Засыпая, я думал о том, как просто, оказывается, лишить меня жизни. Двадцать приседаний и пять надавливаний на точку дань-тянь заставили меня уснуть, а что, если бы вместо этого Мишке вздумалось пару раз ударить по ней слегка железным ломом? Я представил себя лежащим на дне чаши радиотелескопа, из которой можно было напоить молоком огромного космического кота. Отовсюду из грязевых озер через кончики пальцев в меня проникал живительный страх и скапливался где-то в ней, в точке солнечного сплетения. Почему солнечного, почему сплетения? Еще мне бредилось, что солнце - это такое же сплетение, как у меня под легкими, в которое страх стекается от других звездных систем, распределяется по тонким капиллярам, и я, как и миллиарды других, впитываю его ради сохранения собственной жизни.
Когда я выпутался, наконец, из этих переплетений и проснулся, оказавшись завернутым, словно куколка, в мокрую от пота простыню, то увидел, как возле окна дрожит неровный огонек стеариновой свечи. В ее свете я узнал Мишкино лицо. Мишка занимался тем, что подставлял под пламя очковую линзу, рождавшую из пламени невыносимый крематорный дым. Время от времени он подносил линзу к глазам.
- Мишка? - Просипел я. - А что ты делаешь?
- Спи, дурак, - цыкнул он. - Отсыпайся. Завтра с утра пойдем затмение смотреть.
Утром евпаторийский воздух сгустился окончательно - в неестественный мокрый туман, возможно даже дождь, но только капающий не вертикально к центру земли, а во всевозможных направлениях, и оседавший на наших лицах. Мишка честно разбудил меня и Костика - сам он, похоже, не спал, готовясь к какому-то важному событию.
- Вот черт, - ругнулся он в полголоса, когда мы завернули за угол двухэтажного корпуса, чтобы незаметно пробраться за ограду. - Туман, надо же!
- Ничего, - Костик разминал затекшие за ночь руки, кожа на которых от утреннего холода стала слегка гусиной. - Просто заберемся повыше.
Обогнав, ковыляющего по берегу Гиню, я спешил вместе с ними к телескопу - белой чаше, в которой воды за утро скопилось достаточно, чтобы космический кот мог утолить жажду после съеденной ночью в сухомятку космической мыши.
- Страшно, а, Михась? - Подкалывал Костик, немного запыхавшись от быстрого шага.
- Страшно, - соглашался Мишка. Он был какой-то рассеянный, может, из-за того, что не выспался, и в глазах у него было то выражение, которое я много лет спустя узнал в глазах своего умирающего отца - выражение печальной (будучи взрослым, я сказал бы - фатальной) готовности.