Феликс посмотрел в зеркало и широко улыбнулся. Его зубы были белыми и острыми. Убедившись, что даже в самых дальних уголках они свободны от налета, он закрыл рот, и поправил галстук. «Клиента надо брать зубами – любил говаривать шеф, - улыбайтесь, улыбайтесь». Феликс следовал наставлениям начальника, и в кармане у него редко бывало пусто. Вот и сегодня очередной толстосум должен был пасть под напором его обаяния и харизмы, а кошелек пополниться недурными процентами.
Феликс подхватил папку с договорами и выскочил из дома. На дворе цвел май и пели птицы. Душа Феликса тоже пела. Как обычно, он решил сократить дорогу, пройдя через овраг. Этот путь экономил ему целых десять минут. В прошлом году он бы не польстился на подобный выигрыш, побоявшись запачкать ботинки. Сейчас – другое дело. Местный муниципалитет оснастил склоны двумя звонкими металлическими лестницами и ходить через овраг стало просто удовольствием.
Решетчатые ступеньки приятно пружинили под ногами, Феликс несся вниз со всей прытью молодости, и остановился лишь достигнув дна оврага – отдохнуть перед очередным рывком. Чтобы взобраться на остановку, ему предстояло одолеть еще около трехсот ступеней наверх.
Легкие шаги заставили его повернуть голову. Мимо него прошла девочка. С ней он сталкивался здесь не раз.
Школьница – лет пятнадцать. Румяные щечки и круглые зеленые глаза. А еще очень симпатичные ножки. Девочка первой ступила на лестницу. Сегодня она была в короткой клетчатой юбке, и юбка эта весьма заманчиво колыхалась перед глазами Феликса, поднимающегося сзади. Смотреть туда ему было несколько неловко, все-таки девочка, совсем почти ребенок, но смотреть хотелось. И вскоре менеджер поплатился за это - оступившись, и едва не скатившись по ступенькам вниз. Он сумел устоять на ногах, однако в процессе размахивания руками папка вырвалась на волю, и, пролетев пару метров, рухнула где-то за кустами сбоку остова подъемной конструкции.
Чертыхаясь и кляня себя последними словами, Феликс перелез через перила и осторожно ступил в пышную растительность. Не будь в папке документов, он бы плюнул – костюм стоит дороже, но документы там были. Да еще какие. Раздвигая ветки, и пытаясь не измазаться о молодые листья, как назло - они все были в смолистом соку, он миновал кусты и, наконец увидел то что искал.
Папка лежала у жерла гигантской трубы, торчавшей из склона, словно выпущенная кишка. Трава поблизости была желтой и пожухшей, а сбоку от металлического цилиндра валялась дохлая полуразложившаяся кошка. Феликс с отвращением отвел взгляд от ее обнажившегося осклизлого черепа и мысленно воздал хвалу небесам за то, что его ноша не свалилась прямо на труп.
Стараясь не глядеть на несчастное животное, он наклонился за папкой. И сморщился. Из черного зева трубы на него пахнуло тяжелым духом с примесью земли и влаги. Было в этом этом запахе что-то еще. Что-то, заставившее Феликса присесть, и, наклонившись к круглому отверстию, вдыхать странное зловоние снова и снова. Через пару минут взгляд его сделался рассеянным, а в голове появился легкий шум - наподобие того, что слышится в морской раковине, если приложить ее к уху.
Феликс зажал папку под мышкой и, встав на четвереньки, пополз внутрь трубы. Его уже не заботила сохранность костюма, не беспокоили темнота и грязь под коленями. Он перестал быть менеджером процветающей фирмы и превратился в СУЩЕСТВО, ДВИЖУЩЕЕСЯ К ЦЕЛИ. А целью этой стал источник замечательной вони. «Найти его, быть ближе к нему, жить в нем», - стучало в голове Феликса, и в такт этим мыслям стучали по жерлу трубы коленки, унося хозяина все дальше - под землю.
Миновав с десяток метров, Феликс вывалился в маленькую пещерку с небольшим озерцом в центре. Оно-то и источало дурманящий аромат. Фосфорицирующее свечение, поднимавшееся от воды, позволяло рассмотреть зеленоватую слизь, устилавшую своды земляной полости, а также скелеты маленьких животных, щедро усыпавшие пол вокруг. У противоположной стены валялась полуистлевшая телогрейка. Но эти настораживающие детали благополучно ускользнули от внимания Феликса. Взор его всецело приковал водоем.
Не поднимаясь с четверенек, он подполз к самому краю озерца, и, нависнув над водной гладью, принялся жадно вдыхать поднимающиеся испарения. Грудь его ходила ходуном, ноздри трепетали, а рот был разверст на максимальную ширину. Горьковатые пары стремительно заполняли легкие, впитывались в кровь и бежали к мозгу, неся его обладателю дотоле неведомые ощущения. Вскоре лоб Феликса покрылся бисеринками пота, в груди стало жарко, а картина перед глазами свернулась в улитку и поплыла, медленно вращаяясь вокруг собственной оси.
Феликс зачерпнул немного воды и смочил лоб. Вода оказалась склизкой и теплой, но все-же произвела на него некоторое просветляющее действие. Улитка исчезла, а Феликс уставился на водную гладь – оттуда прямо на него пялилось его отражение. Только было оно каким-то странным. Лысым щекастым, с огромным, отнюдь не Феликсовым ртом и чересчур маленькими глазками. Менеджер ткнул пальцем в воду, целя отражению в рот, и тут же откатился от озерца с громким воплем, потрясая рукой, и орошая все вокруг бордовой капелью.
Отражение, а точнее существо, которое он за него принял, оттяпало ему ровно половину перста. И тут же поспешило за добавочной порцией. Воды разверзлись и на Феликса выпрыгнул чудовищных размеров головастик. Опрокинув присевшего менеджера обратно на спину, он плюхнулся сверху и разинул огромный зубастый рот. Зубы, как машинально отметил Феликс, у головастика были неважнецкими. Желтыми и подгнившими, а местами даже обломанными.
Совершенно автоматически Феликс раздвинул челюсти и вцепился в шею существа прямо под подбородком. Рот его тут же наполнился омерзительной соленой жидкостью, которую захотелось немедля выплюнуть. Но Феликс оставил это на потом, продолжая вгрызаться во вражескую плоть, смыкая и размыкая зубы словно пиранья, которую заело. Когда брыкания существа перешли в судороги, Феликс спихнул его с себя и поднялся.
Урод бился в агонии – на горле его зияла рваная рана довольно внушительных размеров. Это Феликс отметил не без удовольствия – зубы не подвели его и на этот раз.
Вскоре существо затихло. Глазки на круглой и абсолютно лысой его голове подернулись пленкой, а рот застыл, открывшись на 120 градусов. «Пожалуй, не головастик»,- решил Феликс, обходя урода кругом,и подпинывая маленькие отростки рук и ног на тонком змеевидном теле. Внимание его привлекло небольшое сиреневое пятно на бледной груди трупа. Нагнувшись, он с удивлением обнаружил ни что иное, как вытатуированный якорь, увитый надписью « ВАСЯ. МОРФЛОТ. 1980». Находись Феликс в более здравом уме, пожалуй, смог бы сопоставить фуфайку и имеющийся в наличии труп, и покинуть пещеру так быстро, как позволили бы ему силы. Однако, адреналин, протрезвивший его на короткое время схватки, улетучился из его организма так же быстро, как и появился. И вместо того, чтобы бежать, Феликс в блаженном релаксе растянулся у озерца, ловя ноздрями дурной, но такой чарующий аромат.
Труп бомжа Васи, некогда заползшего в подземное убежище в поисках тепла, а затем мутировавшего под действием специфических паров, остался лежать на прежнем месте.Но только до поры до времени. Через пару недель от Васи почти ничего не осталось. Феликс, к тому времени вполне обжившийся в водоеме, обглодал его подчистую. Делать это день ото дня ему было все удобнее – рот его становился шире, а новые зубы лезли, как грибы после дождя. И что замечательно, росли они такими же белыми и острыми, как и до мутации.
Впервые в жизни Феликс был абсолютно счастлив. Все дни напролет проводил он в озерце, нежа свое стремительно деформирующеся тело в его теплой скользкой воде, и выползал на воздух лишь ночью – посмотреть на луну, и, если повезет, словить пару мышей. Через месяц он облысел окончательно. Его туловище стало тоньше и намного длиннее, а руки и ноги укоротились примерно вдвое. Но Феликса это нисколько не тревожило.Единственное, что иногда заставляло напрягать его остатки разума – это беспокойство по поводу, что его убежище будет обнаружено.
И однажды такой день пришел. В трубу проник человек. Феликс сразу понял, что это не крыса, и не кошка – так глухо могли стучать только человечьи конечности. Бывший менеджер нырнул в воду и распластался на дне озерца. Усохшие отростки его ушей были напряжены до предела. Хоть и плохо, но вода проводила звуки – Феликс слышал, как человек вывалился в пещеру, тоненько пискнув при этом. А потом прнялся звать какую-то Мурку. «Уж не ту ли Мурку, которую я съел на прошлой неделе?» - подумалось Феликсу и жуткое подобие ухмылки еще больше растянуло его длинные нитевидные губы.
Голосок был тоненьким, и принадлежал даже не женщине – скорее девочке. Окончательно уверовав в собственную безопасность, Феликс высунул голову из воды. У трубы на корточках сидела школьница, та самая, что своей короткой юбкой заставила его выронить папку. От неожиданности, а еще от некоторого смущения Феликс моментально спрятался назад. Позабытые сентиментальные чувства заскреблись в его мутированной душе. Над водой было тихо. Ни воплей ужаса, ни торопливого шуршания, указывающего на бегство гостьи. Только легкое сопение. Может быть, он не так уж изменился? Может девочка не испугалась, а совсем даже наоборот – рада ему? Феликс задумчиво почесал культей носовые дырки и решительно вынырнул.
Молчание школьницы объяснялось просто – она была в трансе. Глаза ее закатились, ноздри ходили, а рот был широко разинут. Девочка дышала. Дышала ЕГО воздухом! Феликс почувствовал, как в груди его шевельнулась скупость. Но похитительница воздуха была столь юна и прекрасна, что смогла бы растопить и сердце большего скупердяя. Феликс очарованно следил, как мелко дрожит красный язычок школьницы в ее нежной гортани, и подрагивают розовые коленки-яблочки. С такой чаровницей можно поделиться не только воздухом…но и мышами! Феликс подполз к девчушке и дотронулся до ее щеки. Девочка распахнула глаза. Взгляд ее был бессмысленным; она пьяно улыбнулась Феликсу, и нисколько не сопротивлялась, когда он поволок ее на ложе из фуфайки и своего перепачканного костюма.
Медового месяца не получилось. Уже через неделю школьница перестала вызывать желание Феликса. Золотистые волосы пучками лезли из ее раздувающейся не по дням, а по часам головы, коленки-яблочки стали больше походить на карликовые дыньки. Зато жрала эта уродина вдвое больше самого Феликса. Щелкала мышей, словно семечки!
Все чаще взгляд Феликса застывал на пухлой сосисочной шее подруги, там где пульсировала маленькая голубая жилка. Рот его наполнялся слюной, а десны начинали чесаться. От немедленного пира Феликса удерживали лишь мысли о голодной зиме. Настанет день, когда он не сможет поймать ни одного грызуна и тогда… Но холодов Феликс так и не дождался. Дождливой осенней ночью, когда бывший менеджер спал невинным сном головастика, прожорливая школьница прокусила его сонную артерию. Трех мышей на день ей давно уже стало мало - есть хотелось постоянно, а особенно ночью. Третий месяц, как никак...
На этой неделе мне исполнилось восемнадцать, я перестала быть девушкой, и чуть-чуть не убила человека. Если бы не баба Зося…то точно б убила. Голова сейчас у меня просто лопнуть готова – от всего за эти семь дней пережитого. Вот чтобы мысли перестали суетиться, словно рой пчелиный, я это письмо сейчас и пишу. Сама себе. А когда перестанут, я его за сараем сожгу. Не дай бог прочитает кто – точно в психушку запрут. И меня, и бабу Зосю…
Не стоило мне, наверно, соглашаться на теткины уговоры и ехать на каникулы к бабке. Жила сотню лет, ее не зная, ну и дальше б чудесно обошлась без знакомства этого. И не услышала эту ее сумасшедшую историю, которая до смерти на правду смахивает… Все из-за того, что любопытство разобрало: «отца никогда не видела, так надо ж хоть на бабку посмотреть!». Вот и посмотрела…Блин.
Ну а если уж совсем честно,- чего перед собой лукавить-то, - не из-за бабки, и не из-за отца я в эту глушь согласилась поехать. А из-за Тихушки. Я как узнала, что у бабки дом возле реки самой, так и согласилась сразу. Я ж на почве воды двинутая с рождения. Причем мне пофиг какая вода – в луже, в ванной, в фонтане ли. В детстве помню – соседские дети горку штурмуют, на качелях качаются, а я сижу возле лужи с радугой бензиновой, и ничего мне больше в жизни не надо. Только в глубину ее темную смотреть и смотреть…
А уж из ванной меня и вовсе не вытащить. Три часа в день – это святое. Я тетке про потливость сильную все-время рассказываю, но она кажется не верит, уж слишком у нее взгляд саркастический, когда она головой кивает. Ну да мне все равно. Я без этих трех часов не человек, а мумия сушеная. И вялая какая-то, и жизнь не в радость. Меня тетка как-то спросила, уж не онанизмом ли я в этой ванной занимаюсь. Смешная. Я онанизмом и в постели могу. А в ванной просто кайфую от ощущения единения. С водой. Сижу, например, ноги свожу и развожу – мне нравится как вокруг них водные струи курсируют. Или погружаюсь в воду с головой и долго на потолок ванной смотрю через панцирь ее прозрачный.
Ну да отвлеклась я что-то. В общем сдала я сессию, а на следующий день погрузилась в поезд, и – к бабке. Через леса зеленые и поля колосящиеся. Мне тетка говорила, что бабка Зося в глуши живет. Но я и предположить не могла, что в ТАКОЙ глуши. Среди хвойника непроглядного – островок платформы лопухами заросший, да будка стрелочника. Состав на 30 секунд остановился, так только я одна из него на этой станции и вылезла. Стою, озираюсь –бабулю ищу, - а на станции никакой бабки в помине. Только подвода с мужиком. И жирная стрелочница в будке.
Я уж было расстроиться приготовилась, а тут мужик мне машет – подойди мол. Оказалось, что бабуля занедужила и соседа за мной прислала. Дядьку Тимофея. Ничего, прикольный мужик – огромный, как стена, и разговорчивый, словно сорок дятлов. Мы пока ехали через лес, он меня все волками пугал. Говорит, их тут тьма тьмущая, а отстреливать некому – мужчин то – раз и обчелся. Он - с сыном Женькой, да старик Панкрат. А потом видит, что я не очень-то боюсь, и на тему высшего образования переключился. «Моему, - говорит, - парню, - поступать в следующем году. Как оно там – в институте-то?». Меня конечно же сомнения взяли, что сынок его сможет конкурс пройти после выучки деревенской – я-то после хорошей школы еле поступила. Но «как оно» - рассказала. Что мне, жалко что-ли…Расписала в красках тернии жизни студенческой, а потом мы минут десять молча ехали.
Я уж задремала было, как он меня вдруг спрашивает: «Ты папку- то свого помнишь?». Я встрепенулась тут же, - тема-то интересная. «Нет, - говорю, - а вы?». А он в ответ: «Хороший мужик был, да помер глупо». Я ничего в ответ не сказала, но за отца обиделась . Ну утонул человек – с кем не бывает. А что тут глупого-то? Надулась, молчу.
А он вдруг опять оборачивается: «А мамку помнишь?». И глядит так пристально, до кишок буквально просвечивает. Ладно лошадь – не машина, сама на дорогу смотрит, а то бы мы точно в ствол какой-нибудь втемяшились. Ну я снова, как тот попугай: «Нет, а вы?». Он еще немного меня попросвечивал, а потом вздохнул и говорит: «Ты уж извини дурака старого, что душу бережу. Я подумал, можа она объявлялась. Вспомнила о сиротинушке-то. Ан нет, выходит.» А мне и правда с его слов взгрустнулось. Я себя жалеть не привыкла, тетка у меня заботливая, мать, что называется, заменила, но душу мне этот дядька Тимофей взбередил. А еще больше слова его, которые он мне напоследок сказал, когда я в бабкином дворике из подводы вылезала: «Я твою мамку помнить не могу. Потому как не видел ее ни разу. Ее вообще, похоже, один только твой отец и видел. Но баба она была красивая. Судя по тому, какая у нее девка уродилась-то…».
Я до сих пор о родителях особо не задумывалась, да и тетка на эту тему говорить не любит. А тут вдруг нахлынули мысли. Какие они, чем жили, и в кого у меня волосы такие рыжие… В тот момент я действительно радовалась, что приехала в глухомань эту. Надо ж корни свои узнать наконец. На бабулю поглядеть родную…
Дядька Тимофей еще на меня посмотрел, потрепал по голове, словно я ему ребенок какой, да и укатил на подводе. А я слезы с ресниц смахнула и огляделась наконец – двор у бабули оказался микроскопический, весь осокой заросший – если б не тропинка к крыльцу, можно было б и вовсе подумать, что тут люди не живут. Домик, только что не на курьих ножках – маленький, покосившийся - из бурых бревен, никогда краски не видевших.
Тоскливо мне от картины такой стало, аж сердце защемило, а когда бабуля на крыльцо вышла, защемило еще больше. Уж больно суровой она мне на вид показалась. Статная и седая как лунь, - стоит и смотрит на меня, молча без улыбки. Будто и не рада вовсе. А когда я подошла к ней и обнять попыталась – отстранилась, взяла за подбородок и в лицо мое вперилась. А потом сказала: « Ничего ты от отца не взяла. Ни крохотки». А потом и вовсе странное добавила: «Разве что ноги». Ну это тогда мне странным показалось. Женские и мужские ноги разве сравнишь? А сейчас-то я понимаю, что она имела в виду.
Сказала, развернулась и пошла в дом. А я стою, и чуть не реву. Мне больше всего в тот момент обратно на станцию хотелось. Через лес, пешком, и наплевать что волки там. Лишь бы не оставаться с этой злыдней. Остановила меня только мысль о том, что поезда на этой станции, наверное, крайне редко останавливаются. Может даже реже, чем раз в месяц. Не куковать же мне там среди лопухов…
Захожу я вслед за ней в дом, а она меня в уже коридоре поджидает с веником травяным руках. Хлобысть по щекам! Я от приема такого вконец обалдела. Села прямо на пол и разревелась. Реву, и чихаю. Реву, и снова чихаю. Трава то – вонючая в усмерть… Бабка видать поняла, что переборщила, утешать меня принялась. «Это, - говорит, - обычай такой, гостей полынью встречать. Ты не обижайся.» Стоит рядом, а у нее этот веник в руках воняет. У меня аж сознание мутиться начало от запаха этого. Я почувствовала, что еще чуть-чуть и мне вовсе поплохеет, да как заору: «Уберите вы эту дрянь отсюда!». Она дернулась, но все же вынесла веник во двор.
У меня к вечеру от полыни этой все щеки сыпью обсыпало. Я и говорю бабке – вот мол, аллергия у меня на полынь вашу дурацкую. А она мне: «как же – аллергия, знаю я что эта за аллергия такая». А потом сидела и бурчала себе под нос что-то про нелюдей полчаса целых. Точно ненормальная. На ужин накрошила мне в салат чертову уйму чеснока – будто знала что чеснок я терпеть не могу. Я тарелку от себя отодвинула, а она снова на меня так недобро уставилась и бормочет что-то.
Тоскливо мне стало и жутко от перспективы с психопаткой целый месяц один на один жить. А тут еще недостаток ванных часов стал сказываться – чувствую невмоготу мне, хоть иди - и в бочку с водой, что во дворе стоит, залазь. А из головы речка Тихушка не выходит. Как представлю - воды уйма и где-то недалеко совсем, мне прям дурно становится от вожделения. Спросила у бабки про Тихушку, ее аж перекосило всю. Вскочила она и, крестным знамением себя осеняя, в другую комнату убежала. Тут я вспомнила, что папка мой как раз в этой речке-то и утоп, и устыдилась своего вопроса. Нетактично было у бабки про речку, где ее сын сгинул, спрашивать.
Сижу, красная вся – от сыпи и со стыда, а тут стук в дверь. Отворяю, а на пороге высокий парень стоит, и с улыбкой на меня смотрит. Глаза – лучистые! Я от неожиданности онемела даже - и откуда симпатяга такой в этой дыре взялся?
Оказалось, что это и есть Женька, дяди Тимофея сын. Акселератище такой. На два года младше, а здоровее всех моих однокурсников. Зашел бабке окуней с сегодняшнего улова отдать. В руках у него ведерко с водой речной, и рыбешки там еще живые плещутся. Я запах этой воды почуяла – такой солоноватый чуть-чуть, с илистым придыхом и приличия мне стало вовсе невмоготу соблюдать. Ну думаю, фиг с ней, с этой чокнутой. Меня Женя к речке проводит. А не проводит, сама найду – по запаху. Крикнула бабке, что мы деревню пошли смотреть, и - вон из домика.
Женя будто и не удивился, сказал лишь: «Ишь, бойкая какая» и за руку меня взял. Ладонь в ладонь. И по улице повел – будто так оно и надо. Я руку убирать не стала. Хоть и не в моих привычках сразу с парнями за ручку. Просто такая его ладонь была большая, и теплая, что отказаться от нее невмоготу было. Я даже про речку стала думать равнодушнее, до того мне с ним было приятно по улице идти. Идем, он мне рассказывает, кто в каком доме живет, или жил, а голос такой бархатистый, густой – заслушаешься. Я почти ничего не запомнила, настолько была этим голосом окутана. Только один дом заприметила, когда он сказал, что там его одноклассница Катька живет . «Красивая девка, но с придурью…» - так он выразился. У меня после этих слов чувство какое-то незнакомое в груди зашевелилось. Ревность, наверное. «Красивая…». И на Тихушку с новой силой захотелось.
Женька без энтузиазма к моей идее отнесся. «Смеркается ведь,- говорит, - комаров уйма. Может лучше завтра, по солнышку?». Но я его уговорила. Вошли в лесок. Я, как запах воды почувствовала, и влажность эту, от берегов поднимающуюся, уже ни о чем другом думать не могла. Несусь вперед, и его, словно на буксире, за собой тащу. Здоровенного такого… Смешно, да? Но так оно и было.
Вышли на бережок – красота открылась неописуемая! Сумерки, и вода в их свете туманном – молоко словно. А запах от реки… Ил, глина, водоросли – настоящий, живой, душу взбаламучивающий запах. Господи, вот чего мне в городе так не хватало! Стою, дышу полной грудью. Оглядываюсь - Женька на меня смотрит и улыбается: «Ну что, пойдем купаться?» Тут то я и вспомнила, что на мне белье обыкновенное, а купальник в чемодане на дне остался. Он увидел, что я порозовела вся, подошел вплотную, и говорит: «Да ты не бойся, я ж тебя не обижу. Можешь хоть голышом». Стоит и дышит мне в лицо, и все ближе наклоняется, типа поцеловать хочет. Ишь, чего вообразил-то.
Буркнула я, что не боюсь, и подальше от него. А ему, будто и наплевать, что поцелуй не состоялся. Отвернулся, и раздевается. Я за кустик зашла – платье на ветку повесила, порадовалась, что белье на мне сегодня не прозрачное, выхожу – а он уже у самой воды стоит. Ладный такой весь… И плечи, и ноги, - все как надо. Если бы не трусы семейные… Впрочем, это все я мельком отметила, не до того мне было. Запах речной меня оглушил совсем, и больше всего, мне нырнуть хотелось, и плыть, плыть… Поэтому я мимо него стремительно пронеслась – и в воду.
Ощущения непрередаваемые! Вот, наверное, рыба после того, как на песке поваляется, жабры о воздух обожжет все, в воду попав, тоже самое чувствует, что и я тогда. После суток без купания. Плыву, фыркаю, всеми клеточками воду впитываю; про Женьку вспомнила, только когда он сзади подплыл. «А ты,- говорит,- ничего плаваешь. Я то думал не умеешь вовсе. Испугался, когда ты так резво рванула…». И улыбается. Капельки, словно алмазы чудесные, на лице блестят, на губах красных, а в глазах чертенята прыгают…. Не знаю, что на меня нашло, - я в тот момент такой счастливой себя чувствовала… Обняла его за шею и поцеловала прямо в губы эти улыбающиеся. Он растерялся было, а хотел руками меня обхватить – поздно. Я рыбкой из объятий его выскользнула, отплыла на безопасное расстояние, и кричу: «Ну, давай наперегонки к тому берегу!».
Он вначале лениво плыл, а как увидел, что я его обгоняю – поднажал. Все равно не обогнал бы, если бы я фору ему не дала. Куда ему со мной тягаться – я ж полжизни в воде провела. Просто, видно было – Женька не из тех, кто превосходство прощает. Я и приотстала. Он уже на берег вылез и стоял там с минуту, когда я только дно ногами нащупывать начала.
Выхожу из воды, а он смотрит на меня в упор. Так смотрит, что у меня внутри все погорячело, а щеки пылать начали. Опустила взгляд, и меня с новой силой в жар бросило. Белье мое - белое трикотажное ,- от воды совсем прозрачным стало. Я руками прикрылась и кричу ему, отвернись мол. А он и не думает – глядит на все мое богатство не отрываясь, а трусы его прямо на глазах вздыбливаться начинают. Мне и смотреть неловко, и не смотреть не могу – я ж ни разу не видела эрекции мужской. Стою и глазею жадно, как дура. А он все ближе и ближе подходит …
Подошел, и прижал меня к себе крепко. Я и так дышала едва, а тут у меня и вовсе дыхание перехватило, а ноги подкосились. Он почувствовал видно, что упаду я сейчас, на руки меня подхватил, и понес под дерево за кусты, нежно, осторожно так, словно я ваза хрустальная. Несет, а - в груди его слышу – сердце бъется, будто взоровется вот-вот. Опустил меня на траву, рядом лег и гладить начал. А у меня пыл потихоньку спадать стал: лежать-то больно, камешки в спину впиваются. Ладно, думаю, не до пенсии же девственность эту беречь. Пора. Но только не на траве, а в воде. Именно в воде! Шепнула ему на ухо, он разгоряченный весь, вначале не понял о чем я, а потом и сам загорелся.
Взял меня за руку, - это у него уже как привычка, - и по бережку меня повел, место поудобнее искать. Все хотел меня на косу уложить, чтобы вода на нас лишь слегка набегала, но мне хотелось, чтобы все тело в воде непременно. И нашли мы такое место, там, - где берег почти отвесно навис и коренья с боков выпустил. Соскользнули в бухточку эту, и долго там возились, приспосабливаясь. В конце-концов, я за корни шершавые те, словно за поручни в бассейне, обоими руками взялась, и спиной к склону обмытому прижалась. А Женька – ко мне. Не знаю, что меня больше возбуждало в тот момент, вода, или то, как Женька вход во мне ищет… Но хорошо мне было ужасно. И даже когда он ноги мои подхватил и к себе на талию закинул, а потом штуковиной своей внутрь прорвался, я боли не почувствовала. Губы Женькины жаркие, толчки сладостные, и вода везде – и внутри, и снаружи… Вот и все, что запомнилось.
Домой вернулась, когда уже темно было. Бабка встретила меня с губами поджатыми, показала где для меня постелено и в комнату свою ушла. А я, как была в платье и с волосами мокрыми, на кровать рухнула. И заснула б сразу, если бы не запах отвратительный. Подушку подняла, гляжу - а там головки чесночные лежат. Сюрприз от чокнутой моей бабульки. Поцелуй на ночь. Впрочем, сил злиться у меня не было. Взяла я чесночины эти и через форточку в огород выкинула. А потом заснула крепко. И сны мне в эту ночь снились самые чудесные…
Следующие два дня пролетели быстро, как все хорошее. С бабкой я почти не общалась, до ночи пропадала на реке, вылезая из воды только когда уж совсем колотить начинало. Обсыхала на солнышке – и обратно. Вечерами ко мне присоединялся отпахавший на отцовском огороде Женька. Усталый, но отнюдь не обессиленный. И июльскую ночь оба раза мы встречали одинаково - в воде, воедино слитыми. И многновений этих, когда звезды в воде и в глазах Женькиных сверкать начинали, слаще в моей жизни не было. Да и будет ли?
А на четвертый день все прекратилось. Так же неожиданно, как и началось. И случилось это не без участия моей горячо любимой бабки. Утром, пока я на речку не убегу проходу не давала: «Оставь парнишку в покое. Загубишь ведь!». Самого Женьку ей поймать не удавалось – он меня только до двери провожал, а внутрь не заходил, отговаривался: «Грозная у тебя бабка больно». А я и не настаивала, зная что хорошего от нее ожидать не приходится.
Но она все равно его словила.Только об этом я уже позже узнала. Я как раз отмечала свое восемнадцатилетие дальним заплывом по руслу Тихушки, когда она к нему в огород наведалась. И в этот вечер Женька на реку не пришел. Я ждала его, пока звезды не наклюнулись, извелась вся, мне уже и купание не в радость стало. Домой собралась, а по пути решила к нему забежать – уж не случилось ли чего? Только забегать не понадобилось. Увидела его живым и здоровым возле дома Катьки одноклассницы – сидит на бревнышке у околицы и щиплет эту самую Катьку за бока. А она и рада – хохочет, заливается.
Я в землю пыльную уставилась и мимо прошла. Дома заперлась в комнатке своей и долго слезы выжать пыталась. А только все-равно не получилось. Слез-то много накипело, да что-то их как плотина сдерживало. От противостояния внутреннего у меня только голова разболелась жутко. А может от ветки полынной, которую я за спинкой кровати обнаружила. Очередной подарочек от доброй бабушки моей… Заснула я, твердо решив, что покину это место поганое завтра-же. По рельсам, если понадобится, пойду.
А наутро решила остаться. Не из-за Женьки, и тем более уж не из за бабки. А из-за Тихушки. Как представила, что придется порвать с речными купаниями, и вернуться в теткину ванную с вечным запахом доместоса, так и расхотелось сразу – по рельсам-то. Бабка за завтраком непривычно весела была, не молчала, как обычно, букою, а об институте меня расспрашивала. Перемены эти меня порадовали, но на душе все-равно гнусно было – от измены Женькиной.
На речке отпустило маленько. Я подальше ушла с места обычного – там выводок пацанят с удочками баловался. А под вечер решила вернуться – вдруг думаю, Женька явится? Посмотрю хоть в глаза его бесстыжие. Но только Женька не пришел - ни в этот день, ни на следующий. Появился только вчера и врасплох застал. Я уже домой уходить готовилась – лежала и обсыхала на полотенчике. Ну и задремала видно. А глаза открыла – надо мной Женька стоит и смотрит в упор.
Я столько перед встречей этой тренировалась - как посмотрю презрительно, речь репетировала – короткую, но хлесткую, чтоб как пощечина прозвучала. А тут лежу и не знаю что делать. Смотрю только на лицо его смазливое, и слышу, как обида с новой силой сердце стискивает. Чувствую, что горло перехватило, и решила ретироваться скорее – что толку-то лежать и воздух ртом хватать, словно карась на песке?
В шлепки влезла и за платье взялась было, а он схватил меня за плечи и давай оправдываться. Только лучше б уж молчал. Из речи его вышло, что с Катькой у него так – детские шалости. Катька ж типа строгих правил – а я девченка раскрепощенная. С опытом. А то, что на воде шизнутая – это ничего. Главное – не ломака. И мужские потребности понимаю.
Слушала я его, слушала и смех меня разобрал. Тоже мне объект для страданий, ловелас-малолетка. Из-за кого два дня спать не могла, дура! Стою и смеюсь ему в лицо.
Лицо у него искривилось, словно я ему и впрямь пощечину отвесила, и что дальше было, я как в тумане помню. Кричал он мне что-то обидное вроде «шлюха городская» и «крыса водяная», а я хохотала, как сумасшедшая и остановиться не могла. Хохотала, хотя больше всего заплакать хотелось. А на него этот смех мой, хуже чем красная тряпка на быка подействовал. Он платье у меня вырвал, в сторону швырнул, и потащил вниз по берегу – за кусты ближайшие. А там швырнул меня оземь, и…
А потом фантастика какая-то началась. Как он навалился на меня, что не дернуться – я ему в глаза уставилась и что-то сделала… Уж не знаю что. Только он с меня слез и спиной к воде пятиться начал. А вид у самого – очумелый и одновременно какой-то замороженный. В ту минуту у меня в голове звенело все, то ли от того что Женька меня об землю грохнул, или еще от чего; но помню, что я будто бы и не на земле находилась. И оттуда мне все с особой четкостью видно было, даже тело Женькино под водой…
Смотрю, - Женька уже по шейку в воду зашел, понимаю, что еще пара секунд и он с головой там скроется; а маленький человечек голоском писклявым во мне кричит надрывается: «потонет же он сейчас, и ты будешь виновата!». А что–то большое и сильное ему в противовес: «пусть мол тонет, пусть, - за все то, что натворил, гаденыш!» Женька уж целиком под водой исчез, и мне видно было его глаза стеклянные под пологом водяным прозрачным, но я все-равно остановиться не могла, и взгляд свой от него оторвать. Так и утоп бы Женька, если бы не бабка моя.
Это она меня в чувство привела веником полынным. Как пошла стегать по щекам, у меня глаза –то слезами и наполнились, и завыла я голосом не своим, - а того, большого, что меня Женьку утопить подбивало… А потом сознание потеряла. Будто не полынью меня бабка оприходовала, а газом паралитическим.
Очнулась, гляжу - Женька неподалеку на песок блюет и надышаться не может, а над ним бабка моя склонилась. На меня оглянулась – и страх у нее такой в глазах был, что мне под землю провалиться захотелось. Только зря она боялась – у меня уж звон к этому времени в ушах прекратился и сила ушла куда-то…Так что неспособной я была уже на выходки мистические. Она, видно, поняла это, ко мне подошла и… по голове погладила. Тут меня и прорвало словно – слезы из меня так и хлынули, словно ниагарский водопад какой…
Уж домой пришли, а я все реву – прекратить не могу никак. Сели с бабулей на лавку, да так и просидели всю ночь обнявшись, пока она мне всю историю не рассказала. До моего рождения еще начавшуюся… Если бы не то, что на берегу случилось, я бы ей в жизни не поверила. Решила бы, что бабка крейзанулась окончательно. А так мне и не оставалось ничего – кроме как слушать и принимать.
Начала бабка с утешения. Своеобразного такого. «Ты не вини себя, - говорит, - в том, что сейчас на берегу случилось. Это не ты виновата, а порода твоя – русалочья». Увидела, что я на нее глаза и выкатила и продолжает: «Что думаешь, неправду говорю? Ну а кто же ты, если мать у тебя русалкою была? Вот и отца твого она таким же макаром сгубила, каким ты Женьку пыталась. Русалку ведь ежели обидишь, она смертью мстит. Не знаю, чем мой Степанька не угодил мамке твоей. Можа с девчонкой деревенской гулять пошел, можа еще что… Конец все один – в Тихушке утоп, хоть и плавал, как бог…
А через пять месяцев после смерти его, твоя мамка ко мне в гости наведалась – и подарочек мне на крыльце оставила, в лопухи запеленутый. Тебя, девонька. Вот тогда-то я единственный раз ее и видала. Хорошо разглядела, хоть и туман от земли шел утренний.. Власа рыжие, как у тебя в точности, а на теле – рубаха белая и такая длинная, что ног не видно. Да и есть ли у них ноги, у русалок-то? Она ведь не шла, а будто плыла в дымке этой. Как я увидела ее в окне-то, хотела выскочить, да зенки ей рыбьи выцарапать, а только даже пошевельнуться не смогла. Так и сидела у подоконника, словно прилипшая, пока она в тумане не растворилась. А там и плач твой раздался – холодно тебе, видать стало, на крыльце-то…»
Сижу, слушаю, а внутри у меня стекленеет все от подробностей таких. А бабка знай себе, рассказывает. Буднично, словно о походе в булочную:
«Тебя я отдала сразу на воспитание родственнице, чтоб, значит, от матери подальше. А потом только и отбивалась от потуг ее на лето тебя прислать. Для здоровья. Боялась все, что мамка твоя тебя к себе утащит и нелюдя из тебя сделает. А в этом году не удержалась. Уж очень мне хотелось на дочку моего Степанушки посмотреть.
Приехала ты, и пожалела я о решении своем. Больно на мать свою ты похожа оказалась.А когда ты от полыни шарахнулась, да на речке пропадать стала, мне и вовсе стало ясно – что человек ты только наполовину. Но больше всего меня насторожили шашни твои с Женькою. Перепугалась я, что он участь Степину повторить может. Тебя пыталась отхолодить, только ты ж меня не слушала. Пришлось к нему пойти. Наговорила ему , что ты у нас на голову больная, и опасная. Он вроде и присмирел. А сегодня вечером – ты на речке была, вдруг зашел и тебя спрашивает. Я ему снова песню завела, про то, что ты не в себе, а он только рукой махнул да ушел. Надергала я у околицы полыни – лучший отворот от русалок, да и на Тихушку, вслед за ним. К самой горячке и поспела…»
Мы с бабой Зосей долго еще разговаривали. Об отце моем, обо мне, и о том, как мне дальше жить.
Она считает, что мне в город надо вернуться немедленно. Говорит - это местная вода виновата в том, что во мне русалка пробудилась. В Тихушке, мол, она живительная для всякой нечисти, а в городе мертвая – хлором выжженая. Вот в городе типа и стану я для людей безопасной совсем. Решили, что завтрашним поездом я и уеду. И заживу, как раньше - безвредной девчушкою.
Хорошо бы, если б так оно и вышло. Да только мне в это что-то не верится. Бабу Зосю я не стала расстраивать, но сама-то знаю: и в городе у меня иногда в голове звенеть начинало, в точности как тогда, когда я Женьку топила. Только рядом обидчиков никаких не было…
Я не танцую. А они танцуют. Вращая пухлыми задницами, поводя плечами, взмахивая длинными волосами, встряхивая короткими. Женщины.
Их много, а я один. Неподвижно сижу на стуле в центре танцующей женской толпы, словно истукан в стае взбесившихся бабочек.
Музыка грохочет так, что подо мной вибрирует пол. А может, он вибрирует от прыжков увесистой тетки в синем фартуке. Ее столбоподобные ноги выколачивают паркет почище двух отбойных молотков. Теткина огромная грудь вот-вот выскочит из рабочего халата, а очи – из глазниц. И, судя по направлению ее взгляда, шмякнутся мне прямо на колени, ближе к паху. Самое неприятное, что горят в этих глазах совсем не материнские чувства, а жаркая похоть, подкатившая из самой глубины чрева, наверняка выносившего не одного ребенка. Честно говоря, отцом очередного мне стать совсем не хочется.
Я отвожу взгляд от ее колыхающегося живота. Чуть левее отрывается блондинка лет двадцати пяти. Она тоже в умат пьяная. И похожа на молодое, слегка сумасшедшее животное. Глаза смотрят в никуда, ноги отбивают такт, пальцы прищелкивают, под майкой прыгают небольшие груди. Полное отсутствие мозговой деятельности, одни рефлексы. От соседки ее выгодно отличает отсутствие ярко выраженного интереса к моей персоне.
Со всех сторон на меня дышит женским потом. И черт меня дернул сюда зайти! Впрочем, от меня мало что зависело. Открыли дверь, схватили за руки, затащили внутрь и усадили. На стул прямо в середину зала, состоящего сплошь из зеркал.
Я порываюсь встать, но упругим толчком низенькая плотная брюнетка усаживает меня на место. Ее миндалевидные глаза отблескивают красным, а безупречные зубы прямо-таки светятся в бликующей темноте. Вот такие чудеса вытворяет светомузыка. Брюнетка отпихивает толстуху в сторону и занимает ее место прямо передо мной. Кажется, она намерена устроить стриптиз. Рабочий халатик летит прочь , миниюбка неотвратимо ползет вверх под наманикюренными коготками. Бедра, рельефности которых позавидовала бы королева бодибилдинга, непотребно вращаются, с каждой секундой оголяясь все больше. Я вскакиваю со стула и пытаюсь прорваться к двери, но пьяные дамочки смыкают кольцо.
Пока я робко тычусь плечом в мягкие тела, пытаясь прорвать живой заслон, бультерьер в женском обличье повисает на моей шее, обхватив бока мускулистыми ногами. Мы оба валимся на пол и нелепо возимся в центре танцующего круга. Брюнетка пытается стащить с меня пиджак, ее подруги одобрительно улюлюкают, нетерпеливо постукивая шпильками. Когда брюнетка вцепляется в мой ремень, пытаясь нащупать замок на ширинке, я забываю о том, что мама учила меня не обижать женщин, и изо всех сил бью бультерьерку по квадратной челюсти. По детски пискнув, она отваливается назад, ее товарки в легкой растерянности, продолжающейся, впрочем, недолго.
Эстафету у бультерьерки перехватывает увесистая тетка в синем фартуке, в руках у нее блестят ножницы. Она щелкает ими перед моим лицом, и визгливо вопит: «Подстричь, красавчик? Подстричь, красавчик?». От однообразности ее причитаний хочется завизжать самому. Я пячусь назад, но под лопатку мне утыкается что-то острое. Оглянувшись, вижу блондинку – идиотически улыбаясь, она демонстрирует мне ножницы с растопыренными лезвиями. Остальные дамочки тоже вооружены.
Металлический лязг со всех сторон, глумливые смешки, учащенное дыхание. Круг становится уже, я не столько вижу это, сколько чувствую – по тому, как сгущается вокруг меня жуткая смесь пота, водки и дезодоранта «Фа».
Женские ручки начинают ощупывать мои плечи и спину.
Они дергают меня за уши и щекочут под мышками.
Я безудержно хохочу.
Когда в глаза мне брызгают лаком для волос, я начинаю плакать.
Но даже это не может помочь мне разлепить ресницы.
Когда острые коготки вцепляются мне в мошонку, я теряю сознание.
Когда звонит будильник, я просыпаюсь.
Мне часто снятся сны про женщин. Жуткие и не на шутку изнуряющие. И больше всего я боюсь, что очередной сон окажется пророческим.
На всякий случай, в парикмахерскую я сегодня не пойду. Вдруг у них там и правда – юбилей?