Вечерний Гондольер | Библиотека

Этот текст взят с сайта «Даргот: современная томская литература» http://web.ic.tsu.ru/~dargot/

Андрей Лунев

Волчонок

Чтоб вольнее гулять, извела меня мать,

И отец-людоед обглодал мой скелет,

И меня у бугра закопала сестра

Головою к ключу.

Я вспорхнула весной, серой птичкой лесной

И лечу.

Гете. "Фауст"

...Какое блаженство!

Время растянуто резиновой пружиной эспандера, я несусь вдоль и внутри ощутимо упругого потока, лавируя между переплетением червеобразных голубых силовых линий, несусь, опережая их ритмичную пульсацию - вздутие-сокращение - и, следовательно, несусь быстрее, чем представление этого, быстрее гипотетического времени, сквозь незыблемое время, на "мгновение" разрезая вязкую резину поперечных связей, соединяющую его голубые жилы, несусь, пронзая сплошной массив диаметральных поперечных связей, из которых собственно и состоит его тело, тело времени - разрезающая серая бесшумная молния, неуловимая в своем безостановочном, бессрочном движении, стремительно прокалывающая сонную бескрайность.

"Без" и "бес" - приставки, определяющее блаженство, высшую степень довольства. И это все, что мне пока что известно.

Кто я?

Наверное, я - продукт движения,

родившийся во временном потоке. Его проекция, завиток искривленного пространства, след, оставшийся после пролета серой бесшумной молнии. Я тоже двигаюсь, и двигаюсь определенно опережая время, но не так, как она. Не так целенаправленно Вперед. Я всего лишь тень ее движения, вкрадчивая серая тень среди колышущихся в воздухе, застывших в чутком ожидании белесых нитей...

Может быть, это миазмы - вспоминаю я.

На секунду миазмы напоминают мне обвисшие, как водоросли, вялые, будто безжизненные, но попробуй дотронуться, опасно жгучие отростки медуз. Впрочем, их реалистичное шевеление с выпусканием пузырьков меня не пугает, как маленькая рыбка, я легко проскальзываю между ними. Они судорожно дергаются только за моей спиной.

Меня не схватить и не удержать, запутав в клейкую паутину. Только что здесь, через мгновение на сто метров дальше. Они просто не успевают реагировать.

Я замедляю свой бег, ради любопытства. И чтобы лучше рассмотреть этот гадюшник, или вернее, мицелий. Кто собирал грибы, тот поймет, что я имею в виду. Но по мере того, как я останавливаюсь, точнее, плавно вхожу в ногу со временем, мицелий вокруг начинает преобразовываться. Белесые нити сливаются в одно целое, уплотняются, образовывая цельную массу молочного вещества.

В мои уши (у меня появились уши) вдруг ворвались звуки. Кроме того, я начал различать цвета и запахи. А также температуру и влажность. Эти новые ощущения наполнили меня еще большим блаженством, если не сказать, ликованием.

Я над болотом. Рыжим бородавчатым болотом, которое недовольно урчит и попукивает, взбрызгивая коричневыми фонтанчиками серной кислоты. Оно давно не ело. Оно проголодалось и поэтому недовольно шевелится, хотя кому-то его волнение может показаться злобным. Но такова сущность болота. Гиблое это место со множеством аудиовизуальных ловушек для того и предназначено, чтобы убивать. Душить, топить, а потом жадно глотать все подряд. Все что к нему попало или забрело. После удовлетворенно отрыгнуть смердящий дух. Обычная история для тварей, попавших сюда.

Болото не любит гостей, его прожорливая сущность и специфика требует одиночества... Но в данном случае оно разозлилось, недовольно и весьма, из-за меня. Я уже продолжительное время возмущаю его верхний слой, но схватить оно меня никак не может. Не получается. Оно не знает, что я - не из обычных тварей или механизмов, попадавших сюда... Не успеет болото моргнуть, опомниться, чтобы схватить. А меня уже здесь нет, я ушел, гордо показав ему кончик хвоста.

Стены молочного пространства за моей взъерошенной спиной схлопываются с чавкающим звуком. Мои длинные уши бесстрастно фиксируют этот звук.

Кто я?

Я - скользкий стремительный призрак в кисельном океане, голый серокожий волк. Конусы желтого света из горящих глаз освещают мой путь как противотуманные фары. Упираются в молоко.

Я прыгаю над рыжей бездной. Под тонкой пленкой ржавой воды - километры и миллиарды лет. Кочки - вершины затонувших горных хребтов.

Долгие бесшумные скачки, кратковременный полет. С одного чахлого островка травы на другой. С одной проржавевшей конструкции (неведомо как попавшей сюда, бесстрастно фиксируется мысль), на другую.

Мои лапы надежны, я уверен в них. Они бездумно, сами ищут опору. То вправо, то влево. Прыжок - длиннее, короче. Они работают как заведенные поршни нового двигателя. У-ух. У-ух. У-у-ух. Упругие мышцы перекатываются под лоснящейся серой кожей. Болотная влага оседает на нее и испаряется, охлаждая работающий организм. Ритм прыжков несбиваем, каждый раз находится точка.

У-ух. У-ух. У-у-ух. Ноги несут меня в глубь болота. Не знаю, не думаю, зачем.

Я знаю, что мне НУЖНО пройти этот путь и пройдя его, я стану совсем другим.

На его середине я превращусь из убегающего в догоняющего.

Нога в черном резиновом сапоге несильно ударила в край тротуара, с нее полетели жирные ошметья налипшей грязи. Мальчик несколько раз постучал одной ногой, потом другой, рыкнул по доске ребристыми подошвами, и оставив на краю маленькие коричневые холмики, осторожно поднимая ноги, ступил на тротуар.

Мальчик вышел из леса, а до этого стоял в роще и пристально вглядывался в безжизненный городок. Улица. Тротуар. Дома. Трубы на горизонте и трубы рядом с тротуаром. Его затуманенные глаза, до того безучастно взиравшие на поселок, прояснялись. Он вспоминал.

Тротуар. По нему ходят, чтобы ноги были чистыми. Мои ноги - чистые. Я могу идти. Он опять посмотрел вниз. Доски из дерева, уложенные в ряд. Серые доски, истертые до прожилок, выскобленные от многочисленных шарканий, по которым теперь пойдут и его ноги, болтающиеся внутри больших болотных сапогов. Он двинулся вперед, не отрывая глаз от невидимых следов на тротуаре, и так, механически ступая, шел вероятно, долгое время, пока не случилось то, что должно было произойти. Он как будто споткнулся.

Ответвление

Поперек тротуара были полосы.

Мальчик пригляделся. Запыленные липкие полосы пересекали доски, а в щелях между ними растеклась черная жидкость. "Наступишь на трещину, получишь затрещину". Мальчик боязливо оглянулся, но по-прежнему вокруг никого не было. Он присел на корточки и поковырял в трещине, коснувшись черного вещества. Корочка прорвалась и жидкость брызнула на палец мальчика. В воздухе приятно запахло железной дорогой. "Креозот", не удививившись, вспомнил мальчик, - "Им пропитывают доски, чтобы не гнили". Он кивнул головой и поднялся с корточек, вытерев запачканный палец о штанину.

Мальчик стоял на тротуаре, отделявшем городок от пустыря. Справа от него, вдоль тротуара, на уровне пояса тянулись рыжие, изъеденные ржавчиной, и лишь изредка с зеркальной блесткой, трубы отопления или водопровода - мальчик не знал. Эти слипшиеся с одной стороны трубы, напоминавшие двух спарившихся питонов, парили в воздухе, точнее были подвешены на трехгранных подставках и казалось, служили границей между двумя мирами. Домашним миром людей, чистеньким и обустроенным, и миром диким - пустырем, который сразу за трубами представлял собой заболоченную свалку. Здесь, в нейтральной полосе, упорядоченность только начиналась и сразу же заканчивалась. Дикая территория успешно подавлена, но пока не нужна. И чем дальше от границы, тем мельче становились мусорные кучи, превращались в одинокие авангардные кучки, реже и бессистемнее. А в далеком далеко власть забирал непроходимый болотистый пустырь, ограниченный черной полоской леса на горизонте. Необъятное поле кочек, из которых торчали чахлые деревца.

Глядеть вдаль на сизое марево колышащихся сосенок было завораживающе. Мальчик потянул воздух носом и уловил тонкие запахи леса, трав и дурманящий запах багульника поверх основного запаха мусора. Ну да, город - вспомнил мальчик. Он повернулся к поселку и понюхал его поверху. Среди обычных сопутствующих человеку запахов трудовой и жизненной деятельности, тонким был сладковатый запах. Запашок, скажем так, уловив который, мальчик встревожено задвигал ноздрями.

Напротив, через дорогу, располагался ряд низеньких белых домов, ослепительно сиявших на солнце белой известкой. Они сияли и молчали, безжизненные и многозначительные, как выжженные кости в пустыне. Ни дымка из красных кирпичных труб, ни шороха, ни скрипа. Серые крыши, серый тротуар и черная полоса.

Мальчик вздохнул и шагнул с тротуара в грязь.

Он пересекал осеннюю улицу, двигаясь к домам, с чавканьем выдергивал из разжиженной в осеннем нечаянном тепле грязи свои худенькие ноги, обтянутые выгоревшими на солнце бело-голубыми трико, и думал об Элизабет. Своей младшей сестре, пропавшей год назад.

Последним, особенно долгим и потому приятным прыжком серокожее существо выскочило из-под молочного покрывала и еще в полете увидело свет. Неяркий, но этого было достаточно, чтобы его глаза зажмурились. Волк упал на землю, спружинив одновременно всеми четырьмя лапами и нечаянно ощутив брюхом теплую шелковистую поверхность. Обволакивающие тело миазмы, те, что он притащил с собой из тумана, с тихим шипением расплелись и растаяли, убравшись обратно в болото. Волк осторожно положил голову на песок. Замер, шевелились лишь кончик носа и глаза под веками. Никого. Он расслабил мышцы, отдыхая, принюхиваясь, привыкая к новой действительности, потом собрался, привстал и по-собачьи коротко дернул кожей, отряхиваясь, хотя это было ни к чему.

Просто рефлекс. Капельки тумана, осевшие на его глянцевитой, чистой как вымытый ботинок, коже, быстро испарились на сухом песчаном берегу.

Никого.

Он оглянулся с уже широко раскрытыми, привыкшими к свету глазами, моргнул длинными ресницами. На солнце желтая радужка потемнела, превращаясь в карию, разрез вертикального зрачка сузился до щелочки. Волк осматривался и узнавал.

Да, это было то место. Точка, к которой он стремился.

Исходная, номер два.

Волк стоял на берегу тонкой полоски песчаного пляжа. Метрах в десяти от берега высоко вверх уходила отвесная стена, поросшая редкими кустиками вьющихся растений. За спиной - тонкий полупрозрачный край грибовидного колпака, висевшего над болотом молочного тумана. Волк стоял посередине на желтой пограничной полоске между зеленой землей и рыжим болотом.

Стена уходила высоко вверх. Волк опустил голову, повернулся и побрел по песчаному пляжу, неторопливо переставляя ноги, оставляя за собой цепочку круглых впадин. Левые ноги отмеривали меньшее расстояние, чем правые. Он двигался по длинной дуге, подворачивая влево, а полоска пляжа перед ним сужалась, уходила на нет, превращаясь в черную вертикальную линию, разграничивающую коричнево-зеленое и белое, смыкающиеся землю и болотный туман. Волк знал, что скоро все будет зависеть от одного прыжка. Если он промахнется, улетит в неизвестность болота, если нет... Настало время прибавить скорости, он затрусил сначала неторопливой рысью, и сорвался в стремительный галоп.

Серый волк размашистыми скачками несся к границе. Желтые зерна песка взметывались из-под его мягких лап, и с мягким шур-х-х опадали, рассеиваясь среди других песчинок. Цепочка круглых следов, вначале ритмичная, как бой барабана, внезапно сменилась диссонансами джаза. Слой песка утончался и сквозь него проступала твердая глина. Мягкие лапы тоже становились жесткими и начинали вонзаться в глину, рвать ее. Чем дальше, следы становились вытянутей и глубже. Бороздки от когтей превращались уже в борозды, в рваные шрамы испещренной похожими шрамами поверхности. Волк ускорял и замедлял свой бег, прыгая как в болоте дальше - короче, припадал то в левую, то в правую сторону. И вот, конец.

Когда полоска, по которой он бежал, сузилась на расстояние плеч и уже начинала теряться в тумане, волк прыгнул вверх, как самолет с вертикальным взлетом, вертикально вверх, не сбавляя скорости, и все же летя вдоль сморщенного глинистого лица стены.

В полете серая пружина сжималась, сводя лапы в одной точке и максимально выпуская из них длинные когти. Шор-р-х! Он задел боком о стену, и тут же произвел когтями хватательное движение. На мгновение от напряжения мышц внутри все перевернулось, и замерло, он удержался.

Крохотный выступ, на котором зацепился волк, находился очень высоко, метрах в десяти от пляжа, но волку нужно было еще выше. Вверх по стене. Он осторожно поднял голову вверх, и сгруппировался для прыжка. Главное сейчас - двигаться быстро, не раздумывая, иначе земля осыплется под ногами.

В метре сверху, чуть впереди, была заметна другая впадина. Волк знал, что над ней есть и еще одна, но ее пока не видно. Он помнил, что эти углубления, ступеньки лестницы идущей вверх, были сделаны и его когтями. Сосредоточившись на дыхании, отключив все другие чувства, кроме внимания, он сосредоточил его на несложной программе: "вдох - потянуться - прыжок - отрыв от земли - приземление - выдох - сгруппироваться", и как прыгающе - лазающий автомат, начал стремительный автоматический подъем.

Ошибаться было нельзя.

Элизабет. Впервые я узнала, что так меня зовут, когда мы собирались поехать на море. Я прочитала его в свидетельстве о рождении, которое мама взяла с собой показать врачам, и там в больничном коридоре, дала его мне вместе с белой медицинской карточкой. А сама ушла, велев ждать, когда позовут. Это было так странно, страшно сидеть на жесткой кушетке в темноте коридора, дышать неприятными медицинскими запахами, ждать неизвестно чего, да еще и узнать, что меня зовут не как ни будь там "Лиза", "Лизка - подлизка", или как папа иногда называл "Лиззи" или "Лизетт", а очень важно и красиво - "Элизабет". Как актрису в кино. Я начинала гордиться своим новым именем, как вдруг дверь рядом со мной заскрипела, и оттуда показалось что-то белое, необъятное, как гора. Когда сверху раздалось очень громкое, скрипуче - писклявое "заходи, девочка, сколько можно повторять", я поняла, что это была докторица в белом халате, огромная толстая женщина. Я не пошевелилась, лишь молча смотрела на нее огромными испуганными глазами и тогда она, тяжело ступая, приблизилась ко мне. Я заметила круглое как мяч, пухлое лицо, на котором выделялись редкие черные усики, немигающие, огромные как блюдца, черные слоновьи глаза, взирающие на меня с удивленным презрением и уходящий в беспредельную высоту белый колпак с острыми гранями.

Я поняла, что пропала, совсем пропала, окаменела и позволила взять себя за руку. Так я и была окаменевшая, когда меня привели в кабинет, бесцеремонно раздевали и вертели, трогали как куклу. В конце концов меня бросили полуголую на холодную, покрытую оранжевой клеенкой кушетку, лицом вниз, чьи-то горячие руки стиснули мои лодыжки и развели ноги в стороны. А потом в меня вонзилось, вошло внутрь, ледяное склизкое, и как мне показалось, металлическое жало. Все произошло стремительно, мои глаза глупо вытаращились, как у рыбы, глотнувшей воздуха, и действительно, я ощущала себя рыбой, попавшейся на крючок. Щеки надулись, как у той тети, но не от жира, а от воздуха, который пришел, как я думала потом, изнутри. Из-за этого жала сзади я боялась пошевелиться, да и вряд ли бы смогла, потому что меня крепко держали. Я чувствовала как внутри меня что-то шевелится, и это было невыносимо... Потом меня отпустили. Я сползла с кушетки, увидела на стуле свои трусики и молча одела их. Меня никто не трогал и тогда я затравленно оглянулась. Врачи не смотрели на меня, мне были видны только белые спины. Мужчина повернувшись, глядел в окно, держа перед глазами стеклянную палочку, а перед ним на столе была деревянная подставка, в которой стоял ряд точно таких же стеклянных палочек.

Толстая тетя, сидя за столом, что-то писала. Наверное, про меня. Я поняла, что свободна, и схватив одежду, ринулась к двери. Ударилась, открыла и выскочила в коридор. Отбежала подальше, дыша как загнанная кошка и оглянулась вновь. Меня никто не преследовал. Потом из открытой двери высунулась слоновья белая рука и схватив за ручку, захлопнула ее. Все, поняла я, я им больше не нужна. И тут, поняв, что я осталась совсем одна, чувствуя себя очень странно, проткнутым и заживающим воздушным шариком, лягушкой, которую мальчишки надули через соломинку, я разрыдалась. Позже, когда я сидела в коридоре на кушетке заплаканная и какая-то опустошенная, пришла мама, молча взяла меня за руку и вывела на улицу. Она спросила что там со мной делали и я, вообще-то презрительно относящаяся ко всяким слезам и соплям, опять разрыдалась, и всхлипывая, что-то сбивчиво сообщила ей про белые халаты, толстую тетю с усами и стеклянную палочку. Мама ничего не ответила, а может быть ответила "так надо", и лишь теперь я понимаю, что она знала, заранее знала, про гадкую "кандиду альбиканс", про ее ужасные споры и мицелий, но ничего мне не сказала. Промолчала. Вот так. Было страшно, больно и грустно. Вот так я узнала, что меня зовут Элизабет. А потом, конечно, мы поехали на море.

Элизабет ушла осенью. Куда и зачем, никто не знал, и никто не мог сказать, когда она вернется. Она ушла поздней осенью, когда остывающее солнце позолотило верхушки деревьев, а прутья тальника наоборот, покраснели в предчувствии холодной зимы. В лесу выросли последние грибы - опята, и дед, собиравший их на опушке, увидел вдалеке в осиннике мелькнувшее красное пятнышко. "Вроде бы, она", - рассказывал потом дед родителям мальчика, - "Плохо вижу, но платьишко вроде ее было. Она ушла по тропинке к болоту".

Дед был последний, кто видел Элизабет, с тех пор она не появлялась.

На черных окнах не было занавесей, оттого они казались глазами, подслеповато таращившимися на улицу. Ступеньки крыльца, сбитые из посеревших досок, как и тротуар, были запачканы пятнами креозота. Значит, ему сюда. Мальчик поднялся на крыльцо, подождал мгновение, прислушиваясь и переводя дыхание, поднял руку и сильно постучал. Никто не ответил. От толчка дверь со скрипом отворилась.

В доме стояла глухая, словно ватная тишина. И это действительно было так. Звуки гасились толстым слоем пыли, находившейся повсюду. Серые хлопья свисали космами с потолка и стен, рассыпчатым, высохшим мхом расстилались на полу. Из облаков вышло солнце, осветившее пустой проход и расплывчатую в пыли тень мальчика. Ватная тишина. Дальше по коридору, слева на стене бугрились пыльные застывшие волны. Это вход - догадался мальчик. Оставляя глубокие борозды следов, он подошел, и нащупав под пылью занавесь, легонько встряхнул ее. Пыль посыпалась вниз, и когда спустя некоторое время мальчик открыл глаза, то сквозь серый туман на мгновение увидел фиолетовые разводы на когда-то белой ькани, в виде нарисованных фиолетовых змей, чьи тела и тонкие раздвоенные языки переплетались между собой... Мальчик отдернул занавесь, и не обращая внимания на пыль, посыпавшуюся на голову, шагнул в комнату.

В воздухе пустой комнаты реяла пыль, закручивалась в световом луче, падавшем из окна на бесформенную массу, на полу. Мальчик сглотнул и шагнул ближе. При его приближении бесформенная масса зашевелилась, ссыпая пыль, вытягивалась вверх. Когда создание подобралось из растекшегося состояния в напряженное грибовидное, на освободившемся месте в пенистой белой слизи стали видны части человеческого тела, наполовину объеденная кисть руки с вопросительным пальцем и безглазый череп, кое-где прикрытый лоскутами коричневой кожи. По-видимому, человек задохнулся в пыли, а потом пришла жаба. Жаба ела человека, когда в пыльную тишину вторгся мальчик, помешав ей переваривать пищу.

В ноздри ударил едкий запах аммиака. Пупырышки, во множестве разбросанные на сером теле "жабы", приоткрылись, и десятки немигающих черных глазок уставились на мальчика, как бы предупреждая, что свою добычу она не отдаст.

"Не бойся, я тебя не трону. Пока." - мысленно сказал ей мальчик, отвернулся и обвел комнату взглядом. Она была пуста, не считая кровати, стоявшей в углу. Постель на ней когда-то давно была расправлена, в изголовье можно было угадать подушку с вмятиной от головы прежнего хозяина. Контуры пыльного покрывала аккуратно сохраняли прежние формы. Край серого одеяла свисал на пол. Мальчик подошел к постели и взметнув еще одно облако пыли, закинул край одеяла на кровать. Когда пыль немного улеглась (на мгноверие обнаружилось, что одеяло было скроено из веселеньких разноцветных лоскутков), мальчик опустился на колени и заглянул под кровать. Там стояло то, что ему нужно. Стеклянная трехлитровая банка, наполовину утопленная в пыли, стояла у самой стены. Он опустился на четвереньки, по локти погрузившись в пыльный ковер, и стараясь не касаться его лицом, протянул за банкой руку. Пальцы скрипнули по стеклянному боку, оставив на нем бороздки, и мальчик увидел, что банка на две трети была заполнена черным веществом. Слава богу, прикрыта крышкой. Он осторожно обхватил банку за горлышко, потянул ее к себе. Когда она, приклеенная когда-то пролитым веществом, оторвалась от пола, жидкость всколыхнулась, и через неплотно закрытую крышку в воздух проник новый тонкий запах, перебивший витающую жабью аммиачную смесь. Запах железной дороги. Это то, что ему нужно.

Мальчик встал с колен, осторожно прижимая банку к животу и оглянулся на жабу. Серое создание явно было взволновано, серые бока стали гладкими и лоснящимися, вздымались и опадали, как у скаковой лошади. Мальчик сделал к ней шаг и вытянул банку перед собой. "Жаба" судорожно дернулась, колыхаясь как желеобразный мешок, закрыла глазки и испустила пронзительный вопль, если таким назвать многократно усиленный звук скрипения железа по стеклу.

"Она меня боится" - удовлетворенно подумал мальчик.

Силы были на исходе, но большего и не требовалось. Рассчитанным последним прыжком волк выскочил из последней глинистой выемки, на мгновение зависнув в воздухе над обрывом. Его механические лапы по инерции еще двигались, но тело уже расслаблялось в ожидании покоя. Затем он упал в траву, зарывшись носом в ее (зеленую? влажную!) свежесть. Звуки и запахи вновь ворвались в его сознание, на мгновение оглушив и затуманив рассудок. Когда волк открыл глаза, он обнаружил, что и видеть начал по-другому, все стало более цветным.

Мир, куда он попал, был совсем иной, новый мир.

Изобилие увиденных форм ошеломляло.

Широколистные папоротники отбрасывали дырчатые, пробитые солнечными пятнышками, тени на серую кожу волка, на кустики остролистной клинковой травы, на пористую мягкую землю с рыжими, бурыми, кирпичного цвета хвоинками, отломанными сучками, кривыми веточками и неподвижными или бегающими насекомыми. Извилистой тропкой черный муравей волочил куда-то бьющуюся бабочку с белым изломанным крылом (плохие ребята носят черное, а хорошие - белое - улыбнулся волк и часто задышал, обнажая ряд острых конусовидных зубов), другой суетливо бегал рядом. На широком зеленом листе, покрытым серыми ворсинками, происходило обыденное убийство. Изящная стрекоза, изогнувшись в напряжении дугой, вгрызалась стальными челюстями в жирную золотисто-зеленую муху. В ее тысяче глаз отражались тысячи золотистых мух. Стрекоза понравилась волку, она была единственным среди летающих вокруг насекомых, созданием с четырьмя крыльями. Гляди-ка, так и летят, спарившись, в восемь крыльев. Среди летающих были конечно, убийцы помощнее, взять того же шершня, убийцу в желтой полосатой майке, пролетевшего мимо с низким бомбежечным воем. Но носился он хаотично и бестолково, и не мог изящно зависнуть в воздухе, как стрекоза. Она, великая тысячеглазая охотница, двигалась неспешно и целенаправленно, полуприкрыв в неге глаза, и вдруг неуловимое движение, жертва схвачена.

Все вокруг волка летало, ползало, шевелилось, шелестело, жалилось, хрустело и потрескивало. Дышало убийством и любовью, жизнью. Волк внимательно следил за всеми, многое и многих он видел впервые. Прямо перед ним на обрыве росла высокая сосна, первая из дальше идущих родственников. Все они были одинакового размера и покрыты полупрозрачными желто-серыми чешуйками отмершей кожи-коры. Облетевшие чешуйки валялись тут же на земле, под носом волка. Он понюхал, и в носу засвербило от смолистого запаха. Прикрыв глаза и с наслаждением чихнув, волк ощутил как по коже пробежали мурашки, и от блаженства и от налетевшего прохладного ветерка. Высоко вверху раздался шум, это деревья зашумели кронами под налетевшим ветром. Когда на волка упали несколько капель начинающегося дождя, он вскочил на ноги.

Пора.

Куда?

Волк оглянулся. За спиной, как в громадной кастрюле, клубился над пропастью молочный туман. От него и...

Вверх.

На солнце в зените.

Волк посмотрел на солнце, но его уже не было. Светило спряталось в листве и набежавших тучах и можно было только догадываться, где оно. Несколько капель набирающего силу дождя попали в глаза и волк прищурил их, внимательно разглядывая вершины деревьев... Просветы в листве были неоднородны. Он решил, что солнце там, где наиболее ярко, и что судя по его высоте - сейчас вечер. Стараясь держаться так, чтобы предполагаемое солнце было справа, он двинулся вперед.

По мере удаления от берега лес становился гуще и мельче. Сосны вырождались, превращаясь в невысокие, чахлые деревья с пожелтевшей хвоей, их упавшие ветки сплетались в сеть, ловившую его ноги, но между ними стали попадаться островки голой земли. Выйдя на один из них, побольше, волк почувствовал, что под пальцами стало мягко и мокро и увидел в центре рыжей проплешины голову в косматой папахе, небольшую косматую кочку. Старый знакомец, болотный волдырь... Волк понял, что принципиально ошибся, выбрав для направления самый яркий просвет в листве, который означал вовсе не солнце, а всего лишь отсутствие в этом месте деревьев, островок пустой земли.

Пока он размышлял, куда же ему идти, солнце опустилось за горизонт. На смену ему поднялась луна, сначала бледненькая и низкая, но по мере того как красные отсветы уходящего солнца чернели, все наливающаяся светом...

Луна с подвязанной щекой, с повернутой набок головой, будто у нее болят зубы и она прижимаясь к невидимому плечу, успокаивает их.

Волк замер, глядя на нее, помаргивая от падающих в глаза капель, замер в ночном дождливом лесу, неподвижный как каменная статуя.

Вопли жабы затихли и рассеялись, когда дверь глухо захлопнулась от его лягающего пинка. Мальчик стоял на крыльце, ощущалая в руках приятную тяжесть банки с креозотом.

Мальчик знал, куда ему нужно идти. Он смотрел в бесконечную даль пустыря, перекинув взгляд через шлагбаум труб. Ему туда. По тропинке к болоту.

Хлюпая по грязи, он перешел дорогу, ступил на тротуар и оглянулся на ряд безжизненных домов, подслеповато пялившихся на него окнами. Открывая их мысленно, он в каждом видел одно и то же. Небольшой холмик в пустой комнате, по уши засыпанный пылью. Скрип и скрежетание нежащихся в пыли существ... Территория, принадлежавшая людям, больше им не принадлежит. Теперь здесь другие, хладнокровные хозяева.

Он облизнул пересохшие губы и всхрапнул, закашлявшись. В горле запершило, но мальчик чувствовал, что осевшая в легких пыль не ядовита. Ххаркнул серый комочек на тротуар. Присел, поставив банку, и растер его пальцем. Не металл, не капсулированный газ и не органика, без вкуса и запаха, серого цвета. Ничего, прокашляется. Он почистил нос, выковыривая из него такие же липкие серые комочки и поднялся. Пора.

Солнце пекло не по осеннему жарко. Слева от дороги начали подниматься волнистые испарения и мальчик ощутил жажду. Скоро будет вода, много воды - вкрадчиво скользнуло воспоминание, - по пояс в теплой воде, мальчик шел впереди, разгребая руками плавучие заросли, расчищая проход для Элизабет - маленькой, по шею в воде, с плавающими белокурыми волосами, а вокруг них шлепались огромные белесые жабы, ухали, разрываясь, бешеные огурцы... А потом, мрак, темнота, как будто провалился куда-то...

Мальчик наклонился, взял банку в запотевшие ладони, бережно прижал ее к груди. От черной маслянистой черты, где он когда-то сошел за креозотом, дальше по тротуару. Доски поскрипывали под его механически переставляемыми ногами, а мальчик вспоминал ту дорогу. Он, это он, вел Элизабет по болоту... В музей. Он помнил ее искаженное усталостью лицо, светлые слипшиеся волосы, звук расплескиваемой воды, недовольное шипение раздвигаемых зарослей, ее жалобный голосок, когда она просила его подождать, он обернулся и с изумлением увидел, что там, где ему было по пояс, ей - по шею... И все. Потом все кончалось. Мрак и темнота

Там, в музее он был уже один, сколько ни оборачивался. Хотя... Не исключено, что он совсем и не оборачивался. Может быть, он помнил об Элизабет, только потому, что изредка ее видел, а потом, в музее, забыл о ней, забыл о том, что сюда они пришли вдвоем... Там было темно... И потом... Потом, когда он шагнул к выходу, зажмурился от слепящего света и снова открыл глаза, она была уже рядом. Она стояла рядом. Он помнил это отчетливо, потому что держал ее за руку... Одно странно. После музея они вышли не на болото, и стоявшей рядом Элизабет было гораздо меньше лет, она была гораздо меньше ростом...

Воспоминания распадались надвое, но связи между ними оставались, тонкие, рвущиеся и опять срастающиеся. Элизабет. Вот как это было. Она умерла у него на глазах и она же ушла в болото. Ее до- и после- музейное прошлое, умерло и сгинуло, рассыпавшись в прах вместе с ней, оставив серые могильные холмики. И он, когда-то занимавший в том прошлом частичку, пропал и умер тоже.

Но сейчас он живой. В руках у него банка с креозотом и он идет туда. В конце концов, важно лишь то, что делается сейчас. А оно делается быстро и сразу забывается.

Ночь, тишина, туман. На середине озера и его поверхности.

Охотники называют озеро зеркалом, и это верно, если уточнить, что оно двустороннее. Для каждого из обитателей изнанки - зеркало лишь тонкая пленка, отделяющая приятный мир, мир в котором можно вполне сносно существовать, от гибельного. По другую сторону - космическое пространство, в котором не рекомендуется находиться долгое время. Ну разве что сунуть в него ненадолго ногу или плавник или нырнуть-вынырнуть с запасом жизненного газа в легких. Взаимопроникновение изнанок исключено, хотя на границе бывает всякое. Взять, например, туман. Его линза некоторое время зеркально отражает дно, а структура представляет собой нечто среднее. Вода и воздух смешиваются, образуя промежуточную, третью среду, пятую стихию. Естественно, эта третья среда не может оставаться пустой. В ней обитают существа третьего вида. Их не так много, как первых и вторых, но все- таки они есть, и они живут в тумане.

Человек в резиновой лодке на середине озера. Он занят делом, цепляет веслом тетиву поставленной накануне сети, и подтягивая ее вверх, проверяет, не попался ли кто, не запутался ли. И ощущает в тумане чье-то присутствие. Конечно, это было не совсем так, как и неточно выражение "ощущая спиной чей-то взгляд", да и туман-то был еще неплотный. Вдруг ему стало неинтересно вылавливать трепещущуюся рыбу, он отпустил плеснувшую тетиву, и заворочался в лодке. Достал из нагрудного кармана куртки сигарету, закурил, стараясь успокоить охватившую его мелкую дрожь, разобраться, отчего ему вдруг стало не по себе. Зачарованно поднял взгляд к луне...

Луна, луна, наполовину съеденная, обгрызенная водяными жуками, обсосанная рыбами из чужого подводного мира. А рядом с ней - звездочка, одиноко теплится в облаках, наверное это планета. Сегодня на небе мало звезд, а самые яркие - наверное планеты. У луны странное выражение "лица" - жалобное, чем-то похоже на лицо мертвеца, наполовину разложившееся...

Мягкое сияние желтого света, наполняющее существо ори баюкающим покоем и удовольствием, уменьшилось. Поступление тихого блаженства резко сократилось, и выпуклые черные глаза шевельнулись в орбитах, желая узнать в чем дело. Ори сфокусировал зрение от всеобъемлющего до узконаправленного и сосредоточил его на источнике приятного желтого света. Свет пульсировал и уменьшался в размерах, а причина этого... Черный овал... Ори ощутил негодование. Эти приграничные штуки и выпускаемые ими липкие паутины появились совсем недавно, и если самая первая вызвала у него лишь легкое любопытство, то последующие, а со временем они быстро расплодились, стали причиной беспокойства. Как-то он сам запутался в паутине овала, освобождаясь, потратил на барахтанье массу жизненных сил, и с тех пор решил с ними не связываться. Он не мог понять, зачем они появляются. Однажды ори провел эксперимент, нагнал в паутину много мелкого народца, и удовлетворенный черный овал исчез, но не совсем. Со временем их стало больше, и появлялись и исчезали они независимо от того, запутывался ли в паутинах мелкий народец или нет. Но никогда еще ни один из них не смел появляться в ночи, и не прерывал наслаждение. Они обнаглели... Ори шевельнулся, взметывая облако мути. Лунная ночь будет принадлежать только ему.

Желтый свет жалко мигнул, как бы взывая о помощи, и пропал. Ори оказался во мраке. Он раздулся, подобрав щупальца с роговыми пластинами на конце, напоминавшие сложенные вместе костяные пальцы, оттолкнулся ими от каменистого дна и начал медленно подниматься вверх, не выпуская овал из вида.

Стук дерева и плеск воды заставили встрепенуться преступного шелудивого пса, стоявшего в темноте недалеко от озера. Осторожно переставляя тощие ноги, выбирая место среди кочек, он бесшумно подобрался ближе к зеркалу, скрываемый травой выше человеческого роста, и замер, повиснув над водой, вытянув в направлении звуков напряженно шевелящийся нос. В тумане ему ничего не было видно, но Запах. Одуряющий запах добычи, живого трепетного мяса, от которого сквозь неплотно сжатые клыки по челюсти побежала слюна. Пес развернул и насторожил огромные, как у летучей мыши, уши. Всплески и бормотание медленно приближались и хотя пес понимал, что человека в лодке ему не достать, инстинкт приковывал его к месту. Мало ли что. Жизнь все время учила его, что выигрывает самый терпеливый... Резкий шипящий звук раздался вдруг совсем рядом с ним, но пес даже не повел бровью, только напряженно скосил на переносице глаза и напрягся для прыжка.

Пепел с шипением упал на дно лодки и человек вздрогнул. Беспокойно оглянулся, хотя в темноте ночи ничего не было видно. Луну заволокло хлопьями тумана, она превратилась в расплывчатое сияющее пятно... Человек вытащил из кармана галогенный фонарик. Щелкнул кнопкой, желая высветить что-нибудь, на берегу или поплавки сети, от которой куда-то уплыл, но фонарик, которым он так гордился, с ультрафиолетовой подсветкой, высвечивающий ночью что угодно на расстоянии в километры, теперь обозначил только белый молочный круг на расстоянии вытянутой руки. Туман. Он наклонился через борт к воде и посветил в нее, но и вода стала непрозрачной, черной, поглощающей свет, маслянистой жидкостью. "Ерунда". Человек выключил фонарь и замер, вслушиваясь в ночь. Кажущаяся полной, после городского шума, тишина, теперь такой не была. Она перестала быть такой упоительной... Он начал различать множество звуков. Где-то далеко шумит моторная лодка - хороший, знакомый, успокаивающий звук - тарахтение мотора. В зарослях водорезника булькает, карасики. Вдруг кто-то страшно затрещал в кустах и замер неподвижно - то ли человек, то ли лось, то ли дерево упало.

Шорохи, шелест, пощелкивание, потрескивание.

Однако... Ему и раньше доводилось попадать в туман, но никогда в такой плотный. Он терял ориентацию в пространстве, переставал чувствовать, где находится "впереди". А вот "сзади" становилось везде, кругом... Он вполне мог быть рядом с берегом, на котором, как раз за его спиной, кто-то стоит, изготавливаясь к прыжку, может быть тот, кто трещал недавно в кустах, или же он в лодке выплыл на середину озера, висит над зеленой толщей и... Ему стало страшно наклониться к воде. Совсем ведь не исключено, что кто-нибудь вынырнет рядом с лодкой, взметывая грязь и фонтаны вязкой воды. Гость со дна, чудовище, утопленник, монстр - неизвестно. Кто-то отвратительный, покрытый слизью, с хрящевыми жвалами...

Ничего пока не происходило и человек заговорил. Шепотом, пытаясь отогнать страх. Заклинание разума против инстинкта:

"Оказавшись в вакууме тишины, человек заполняет ее воображаемыми звуками..." Он повторил шепотом по складам, складывая губы трубочкой: "Во-о-бра-жа-е-мы-ми зву-ка-ми..." Слова растворились в равнодушном тумане, и он заискивающе улыбнулся (улыбкой младенца или обезьяны, всего лишь знак робкого подчинения). Он понимал, что в тумане нельзя говорить громко, и вообще нельзя говорить, но ему было страшно, и он продолжал шептать: "...В сущности, пугает неизвестность... Это все из фильмов - когда на человека нападает какое-нибудь существо - вампир, оборотень или маньяк. А фильмы ужасов так вообще, только на этом приеме и построены... На самом же деле это происходит очень просто. Страшно просто. Вышел ты, например, ночью в лес до ветру, кряхтишь и тужишься, ни о чем не подозревая или наоборот, вслушиваясь в разные шорохи по сторонам, неважно, и на тебя набрасывается нечто, некто, вонзает клыки в спину. Кто-то проголодался, решил поесть, рыскает голодный по лесу и к вящей его радости попадаешься ты, совершенно беззащитный, да оно и не увидит оружия, сломит любое сопротивление, как ты, накануне, свернул шею еще живой утке. Да... С кем это случилось, уже не скажет ничего, а для других, беззащитных, это будет выглядит отстраненно, как в телевизоре. Ну а если это случится с тобой, куда ты будешь деваться? Абсолютно беспомощен, парализован от страха... В кино показывают бесстрашных героев, но даже и им часто ничего не помогает. Это в кино... А что же тогда будет на самом деле?!"

Он уже проклинал себя, из какого-то полупьяного романтического чувства, пустившегося проверять сети ночью. "Ночь есть ночь, - вспомнил он любимую поговорку отца, которую он никогда раньше не понимал - ночью все кошки серы".

Охотник среди охотников. Много охотников вокруг. Снизу по сети подтягивается утопленник, смотрит большими глазами, в кустах высматривает добычу волк, в тумане...

Он заблудился. Ему вдруг стало невероятно страшно, он заорал и забился в истерике, когда по резиновому баллону лодки царапнули чьи-то пальцы, а совсем рядом, в кустах зажглись желтые огоньки чьих-то глаз. Белое пятно фонарика судорожно мечется в тумане, как бы призывая, приглашая на обед всех, кто этого желает. Истеричные крики указывают направление тем, кто слеп.

Лицо человека обдало теплым дыханием, которое он сгоряча не заметил. Потом было поздно. Волна спрессованного теплого воздуха, подобная той, что паровоз толкает перед собой из туннеля, накатилась на лодку... Ее вдавило и расплющило, словно вода была твердой, как асфальт, а кто-то огромный, пробегая, наступил широкой ступней. Вот как это было. Луч фонарика, выбитого из руки, описал дугу и потух, вспыхнув напоследок в темной глубине озера. Негромкий хлопок лопающихся баллонов и булькающие крики оборвались. Существо тумана укатилось прочь, оставив на зеркале раскатанную лепешку и медленно расходящиеся круги. Вот как это было. А уже потом, рядом с покачивающейся, готовящейся затонуть, лодкой, всплыл ори. Уцепившись кривыми когтями за борт и выставив из воды усатую морду - Ор-ри!? - вызывающе громко клекотнул он, но остался без ответа. Черный овал был мертвым, его черная кровь струилась, растекаясь в воде. Вкус крови был так силен, что ори решил убраться, медленно опустился под воду, потянув лодку за собой на дно. Разберется потом... Шелудивый преступный пес в кустах злобно завыл, добыча досталась не ему. Туман начал расходиться.

"Клянусь ночью мрачной и волком смелым..."

Слова прошелестели в его голове, и волк вздрогнул от того, что внезапно понял, что они означали. Это было совсем новое, свежее чувство, ощущать слова символами, а словосочетание - цепочкой образов... Волк тряхнул головой, смахивая в темноту ори, пса и человека, и снова увидел луну, но уже опускающуюся в облака, утягивающую за собой сны, проводил ее взглядом.

Всходило солнце.

Равновесие нарушилось. Серая лента тротуара оборвалась и нога повисла в воздухе. Мальчик чуть было не выпустил банку из рук, готовый замахать руками, и прогнувшись, как лук, назад, еле удержался на краю тротуара. Чуть не кувыркнулся. Перевел дыхание, оглядываясь... Да, это здесь. Та самая тополиная роща, в которой дед когда-то собирал опята. Время грибов еще не пришло, но мальчик знал, что скоро они обязательно появятся. Маленькие коричневые узелки мицелия, нервной сети земли... Когда креозот в банке перестал колыхаться, мальчик осторожно сошел на тропинку. Двинулся по ней, извилистой, петляющей между осин, местами заросшей папоротником, наугад, и пробирался по ней до тех пор, пока она окончательно не потерялась. Растворилась в лесу, разошлась десятками круговых следов, заросла. Но он шел правильно. Еще немного, и продравшись сквозь кусты багульника, он вышел на берег болота.

Скорее, это было мелкое озеро, сплошь заросшее камышами. Качающиеся коричневые сосиски появятся позже, вместе с опятами. Мальчик шагнул в озеро, сразу оказавшись по грудь в теплой стоячей воде, мутно-желтой от взбаламученного ила. Он сделал плавный шаг вперед, нога погрузилась в мягкое, и вокруг заурчало, со дна поплыли стаи мелких пузырьков, лопаясь разноцветными переливающимися кругами, распространяя вокруг сероводорода. Банка в руках заскользила и вырвалась, но слава богу, всплыла обратно.

Ноги тянули вперед, хотя теперь мальчик был не уверен, что идет именно туда. Он помнил, что тогда болото было суше, они хлюпали между кочками всего лишь по лодыжку в воде. И шли они тогда от вешки к вешке. Это болото так и называли "провешенным", потому что все трясины были известны и помечены. А спустя часов шести осторожного движения, тропинка кончалалась и кому надо было дальше, приходилось переходить нечто вроде ручья, опускаться в болотную воду по пояс (а кому по шею). Там, в конце тропинки, была примета, засохшее дерево с черными, простертыми над водой ветвями, с намотанными на них пучками желтой осоки. Но сейчас дерева не было, хотя у мальчика родилось и крепло чувство, что это - то самое место.

Камыши сменились другими широколистными растениями, и мальчик начал спотыкаться об их толстые подводные черешки. Растений становилось все больше, постепенно мальчик начал увязать в них, как корабль в Саргассовом море. Желтые разбухшие стволы с широкими листьями торчали из воды на метр-полтора, и то что росло в воздухе, мало отличалось от подводного. Переплетение длинных тонких усов и свисающих продолговатых желтых листьев. Широкие листья плавали на воде, свисали сверху и обвертывались вокруг ног снизу. Желтые и вялые болотные джунгли, и в которых шевелилась странная, вялая и одновременно стремительная жизнь.

Приход мальчика не остался незамеченным. За ним наблюдали. Когда он подходил слишком близко к внимательным черным глазкам, в зарослях лениво шлепало, прыгали огромные желтые жабы с ластами как у аквалангиста. Они лениво шлепали следом, как бы эскортируя... А бешеные огурцы!? Когда рядом разорвался один такой снаряд и в лицо плеснула желтая вонючая жижа, мальчик вспомнил название этих растений. Бешеные огурцы. Да. Он остановился и подождал, отдыхая, пока муть впереди не осела. В глубине, как подводная лодка, или скорее, как мина, белел этот овальный продолговатый снаряд, очень напоминавший огурец, только раз в десять больше. Бешеными их назвали за непредсказуемость. Можно его сорвать, сдавить, бросить, никакой реакции. А когда коснешься легко, ненароком, огурец выныривает на поверхность, как торпеда, один из концов лопается с треском и он вертится на воде, выплевывая во все стороны сгустки желтой, остро пахнущей жижи.

Может быть, ему нужно было созреть. Может быть, это семена. Хотя вряд ли.

Мальчик зачерпнул воду в ладонь, процедил ее сквозь пальцы. Меньше всего она говорила о жизни, болотная влага - желто-бурый кисель со взвешенными частичками отмерших растений. Она пахла тлением и распадом. Больше всего вода походила на болезненные выделения умирающей земли, на гной подогретый. Хотя, может быть, он и не прав. Когда-то давно ему рассказывали, что праматерью всего живого было болото, вся земля была гигантским болотом, оттуда впервые выползла на четвереньках маленькая шмыгающая жизнь. Опять же местные жабы и огурцы. Чем они здесь могут питаться. Только гноем. Земля умирает, потом обновляется...

Он отбросил мысли прочь. Двинулся дальше.

С небес палило жаркое, совсем не осеннее, солнце, пот катился по лицу, как дождь, а он шагал и шагал сквозь марево испарений, в окружении шныряющих жаб и взрывающихся огурцов, иногда вздрагивая от желтой поносной струи, плещущей в лицо... Шел, пока не вышел. Вернее, провалился. Под воду и сквозь землю.

Красный солнечный шар выкатился из-за горизонта, окрасив ближайшее видимое розовым цветом. Начиналась дневная жизнь. Взлетевшая спозаранку за каким-то никчемным делом пара краснобровых тетеревов заметила серую фигуру на границе, отделяющей лес от болота. Заметила, но не насторожилась, сухопутных зверей они, летающие и сидящие на ветках, не боялись. Глупым птицам было плевать с большой высоты, зачем тут появилось это долговязое существо и почему оно стоит неподвижно на краю бесконечного болота.

Птицы в болоте не жили, и никогда не пытались хотя бы из любопытства пересечь эту огромную желто-коричневую территорию. Им нечего было делать в болоте еще и потому, что там не было воды, как это ни парадоксально звучит. Болото было ужасно древнее и потому сухое, иссохшее со временем. И хотя коричневый мох был влажен от росы, влажна была и желтая осока, венчающая одинаковые, в половину роста человека, кочки, на этом жизненная влага кончалась. Чуть позже, когда солнце взойдет, роса испарится, и тогда человеку, забредшему на его середину, придется чертовски пожалеть о том, что у него с собой нет фляжки с водой. Досадно еще и потому, что вода-то есть, ее присутствие ощущается где-то близко, где-то под ногами, но ее не достать и не укусить, как собственный локоть. Болото прятало жидкость в глубине, выставив наружу пупырышки кочек, и эти кочки питали водой только свое собственное дерево. Эти исключительно сосенки, торчавшие, как волосы, из болотных волдырей, были специальной породы, одного карликового размера, и вид у них был такой, будто растут они таким образом уже миллион лет. Мертвых и упавших деревьев, как в лесу, здесь не было видно... Серое марево хвои болотных деревьев реяло над желтым и еще ниже коричневым океаном, и казалось, болото бескрайнее. Но волк знал, что граница у болота есть, как она есть где-то вдалеке и у океана, и то, что ему во что бы то ни стало нужно достигнуть другого берега. Ему нельзя отклоняться от солнца, каким бы ни был путь.

Волк стоял на границе болота и солнце вставало слева. Он шагнул на влажный коричневый мох и вдруг оцепенел...

След. Влажная впадина. Четкий отпечаток сапога...

Следы уходили вдаль, скрывалась между кочками. Кто-то здесь уже ходил, и это было очень неожиданно, для волка. Странно потому, что здесь не могло быть человеческих следов. Дикая глушь, непуганые птицы, погрызенные только зайцами и поцарапанные медведями осинки, мох и в нем, как черные зернышки риса, тетеревиный помет... И больше ничего. Ничего, что бы выдавало следов человека. Кроме круглых медвежьих какашек и извилистых заячьих тропок, ничего. Волк уставился на отпечатки, и его зрачки сузились.

Эти следы сапогов, они были необычны

Они вели к его ногам

Они начинались и заканчивались у его ног

Это ЕГО ноги, как столбы, упирались в землю на границе болота, и они...

Они были в высоких, раскатанных до паха, болотниках.

Это мои следы.

Волк шагнул вперед, примеривая отпечаток. Вдавил ногу в мягкий мох, и осторожно приподнял ее. Все. Отпечатки, свежий и старый, идеально совпали. Ворсинки мха, подрагивая, выпрямлялись, края нового следа сглаживались, но все равно было видно что это он. Рубчики все на месте. Это были ЕГО следы. Он оставил их здесь. Как это было ни невозможно.

Когда глаза привыкли, мальчик различил слабое свечение. Светящиеся прямоугольники на высоте пояса, уходили вдаль как светящиеся в темноте окна пассажирского поезда. Вернее, двух поездов, окна были справа и слева. А прямо перед ним во мраке терялся его срединный путь.

Музей. Так он называл это место про себя, потом, когда вышел и вспоминал о нем. Ассоциацию с музеем, хранилищем древних, загадочных и бесполезных вещей, вызывало то, что находилось за окнами. Уменьшенные, грубо сделанные копии людей из глины, веточек, травы, бумажных и тряпочных обрывков, размещались в глиняных нишах, вырезанных в стенах прохода, за стеклом, как в аквариумах. Фосфоресцирующий свет исходил от них, и казалось, что эти предметы, животные и люди - другие, в отличие от мертвого музея, живущие медленной, практически вечной жизнью. Призрачный колеблющийсяс свет маскировал грубое изображение, но и без него чувствовалось, что форма здесь не самое главное. Это только схема, иллюстрация, и она предназначена совсем для другого.

Символы. Да, это символы, мальчик нашел подходящее слово. Сгорбленный старичок, сидящий на пеньке, с бородой, которую имитировал кусочек белого мха, это символ старости. Это дедушка, а может быть его прадедушка. Пенек - это тоже символ, символ старости дерева, срубленного, но еще живущего корнями. Двое на скамейке, один скругленный поменьше, с волосами из мочала, другой - корявый сучок - мужчина и женщина, половое влечение. Восьмирукая слепая свинья - радость, испытываемая при зачатии. Ребенок и собачка - наверное символ глупости, не сформировавшегося ума. Ребенок и женщина, ведущая его вверх по крутой тропе - символ науки, ведущей младенца - человечество - к вершинам знания... Увянувший цветок в руках по локоть - крушение надежд. Он переходил от картины к картине.

Многое оставалось непонятным.

Например, слева, одна за другой пошли почти что одинаковые композиции. Трое стоят в кругу, взявшись за руки. Дальше они же, но один скрестил руки за спиной. Следующая - третий вытянул руку вперед. И так шесть раз, менялись только жесты и повороты тел... Глиняный человечек возле костра, в разных позах, сидя в профиль, стоя, отвернувшись спиной, и лежа. Что бы это значило, мальчик не понимал... То так, то иначе склонившееся дерево. Три семерки, вопрос о сути числа. Человек, павший ниц перед черным быком. Старушка перед распятием. Улыбающийся младенец.

Он уже подходил к выходу, судя по тому что окна музея кончались и уже прошел мимо, как вдруг ему почудилось... Мальчик вернулся назад. Предпоследняя композиция слева. Гроб на табуретках и в нем лежит человек. Этот символ встречался несколько раз на протяжении пути мальчика, и как он понял, символизировала смерть прародителей и предков. По обрывкам материи и пучкам волос, прилепленным к глиняной фигурке, можно было судить, кого конкретно она изображала. Но здесь... Мальчик пригляделся и неожиданно понял, что эта композиция неправильная.

В гробу лежал мальчик. То есть он сам.

Рука непроизвольно потянулась к фигурке, забыв про стекло. Наверное, символ тоже об этом ничего не помнил, потому что рука мальчика не встретила сопротивления, прошла сквозь стеклянно поблескивающую плоскость, как будто ее не было. Мальчик осторожно, двумя пальцами взял из игрушечного гроба фигурку и прислонил ее рядом. Здесь какая-то ошибка, ведь он еще не умер. Вот теперь все правильно. Пусть стоит пока. Пока еще не пришло время.

Удовлетворенный, он шагнул к выходу... И темнота сгустилась вокруг него до абсолютного мрака, до нулевого кода. Затем перепонка с металлическим звоном лопнула, в глаза брызнул свет звезд, и спустя долю секунды все вокруг затопил ослепительно белый свет.

Волк решил принимать мир таким как есть. Сапоги? Ну и что. Потом разберемся. А пока у него одно, реальное, препятствие.

Волк в сапогах перешел болото, когда солнце уже садилось. Шагнул на рассвете, вышел на закате. Болото оказалось не безбрежным, впрочем, как океан. Оно было даже меньше моря. В полдень, когда волк шел прямо по солнцу, он заметил на горизонте зеленую полоску и понял, это лес, болоту наступает конец. Он обрадовался, потому что идти по болоту было нелегко. Абсурдно, конечно, глупо, но он жалел, что он не лось. Лось - зверь приболотный, у него чрезвычайно длинные тонкие ноги, которыми удобно перешагивать через кочки. Волк не был лосем, кем он был, он не знал, но длинных ног ему явно не хватало, приходилось карабкаться вверх на кочку, скатываться с нее и влезать вновь. Это непристойное движение было очень медленным, зато верным. Волк шел на солнце, держа его утром слева, днем, когда оно было в зените - шел прямо на него, а когда оно спустилось вниз - в уголке правого глаза, и это направление оказалось самым верным. Прошел всего лишь один день, а болото почти что кончилось... Гоп! Ну вот, до леса уже рукой подать, можно различить стволы берез и осин. Высокие, настоящие. Волк ускорил свой марафонский перелаз и скоро кочки помельчали, сошли на нет, он увидел ручеек, струившийся на краю болота, перепрыгнул через фиолетовую с желтыми цветочками трясину и в несколько скачков оказался на твердой суше. В изнеможении свалился на траву.

Когда он открыл глаза, солнце уже садилось. До заката оставалось немного, но он все-таки двинулся вперед. Правда, это оказалось совсем непросто. Новые ноги без когтей соскальзывали с прогнивших деревьев, он проваливался во внутреннюю труху стволов, путался и падал в буреломе, гораздо чаще, чем прежде, пока не увидел узенькую тропинку. Утоптанная зверями, рыжая по зеленому, ниточка тропинки была усеяна всевозможных размеров и формы калом и вела очевидно, к ручью, а в другую сторону... Волк помотал головой. Сначала нужно убедиться, что там, где пьют звери, тропинка кончается. И самому попить. Он пошел по тропинке. Это было замечательно. Шагая по ней, волк почувствовал неведомое до сих пор наслаждение. Это же просто счастье, идти, не задирая ноги кверху, не прыгая с дерево на дерево, рискуя их переломать. Он же не белка, в конце концов. Он...

Я.

Это ужасно.

Металлический привкус во рту. Это был яд, синильная кислота воспоминаний, которые вдруг тяжким грузом навалились на волка... Он бросил гранату, но она не взорвалась и танк въехал ему на грудь... Волк зашатался, его вмиг постаревшее, рыхлое тело безвольным мешком осело на траву, голубые глаза часто помаргивая бессмысленно выпучились

Он шел по лезвию бритвы, особому лезвию. Здесь можно ступать только мягко, умеренно, соблюдая меру давления. Если потеряешь равновесие, закачаешься и ступишь сильнее, то не упадешь в пропасть, нет. Ты будешь безжалостно разрезан, распадешься на две непропорциональные части, причем из-за собственного веса.

Зачем.

Зачем я это сделал.

Ослепляющая ярость, неистовство и исступление, тем большее, чем беспомощнее становится жертва, ее агонизирующие крики и хрипение, такие сладкие, рычание, хруст ломаемых костей и разрываемой плоти. Тяжелой волной накатывает запах, дурманящий и тошнотворный, запах сырой крови. Его прорезает острый омерзительный запах гниющего мяса.

Почему я.

Зачем это мне.

Он был убийцей.

Вереницей трупов, прикованных цепью к его ногам, это не назовешь. В данный момент их было всего два, два трупа, которые он спрятал в спешке, закопав в мусорной куче за туалетом. И волк боялся, что спрятал ненадежно, что его следы рано или поздно вскроются... Однажды кто-нибудь из пьяниц с залитыми глазами по ошибке пройдет мимо туалета, споткнется и упадет прямо на обнажившуюся кость, чей указующий перст с лохмотьями кожи красноречиво укажет на него... Но в конце концов, этот страх был не самым главным, он был осознан и подконтролен, а больше всего его мучила совесть, или как там назвать это навязчивое воспоминание моментов убийства, когда он с ужасом вспоминал о собственной сводящей скулы жестокости, своем неистовстве и исступлении при жалобных звуках агонизирующей жертвы.

Волк не был матерым убийцей, как например Сильвестр Сталлоне, хладнокровно лишающий людей жизни, он был получеловеком, начинающим волком, ступившем на лезвие бритвы, и с человеческой стороны его ужасала доверительность темного ангела, поселившегося в его повторяющихся снах.

Логово волка было в подвале человеческого общежития, среди старых, покрытых пылью, списанных приборов. Спал он тут же, в бывшей научной лаборатории, на кушетке, и во сне опять увидел лицо убитого. Красно-синее лицо, припорошенное землей. Раньше на этом месте волк просыпался, не желая знать что дальше, но тогда он не проснулся. Он решил покончить с ним еще раз, разобраться, почему же ему так страшно видеть это лицо... Делал он это с помощью удивительного прибора, увеличительного стекла. Вставленное в квадрат деревянной рамы, толстое стекло покоилось на чугунной, выкрашенной в зеленый цвет, станине. Через узкие боковые щели станины волк разглядел переплетение проводов и блестящих цилиндриков, понял, что перед ним что-то автоматическое, сложное, но что это такое, узнал, только воткнув шнур в розетку. Помещение наполнилось ровным низким гулом и он увидел, как толстое пыльное стекло расчертили синие и красные лучи, сформировавшие перекрестье. Как он потом догадался, это было голографическое увеличительное стекло. С помощью лазеров можно было рассматривать мельчайшие предметы во всех известных измерениях.

Волк поместил под него припорошенное землей лицо.

Момент превращения он не уловил.

В определенный момент лицо под стеклом ожило. Отшатнувшись от стекла, волк увидел, что с ним, с лицом, творятся невероятные вещи. Оно вспучивалось и усыхало, из отверстий текли и смешивались красные и черные пузырящиеся потоки, оно перетекало из одного лица в другое, кривляясь и гримасничая, подмигивало ему как старому знакомому и скалило в угрожающей усмешке зубы. Казалось, оно что-то хочет сказать ему, но вот это "что-то" волк не мог и не хотел от него слышать. Оцепеневший, он понял, что если сейчас же не выключит прибор, произойдет что-то по-настоящему страшное, может быть он увидит подлинное лицо темного ангела, или же все эти меняющиеся лики были его лицом, и дико всхрапывая, размахивая рукой, он схватил и вырвал шнур из розетки. В затихающем вое прибора послышались царапающие как по стеклу нотки, и он погас. Лампочки погасли, но освещенное ими лицо гасло и успокаивалось не так быстро... Волк проснулся на своей кушетке под грудой тряпья, и хотя сразу понял, что это был очередной кошмар, ощутил, как тело колотит мелкая дрожь. Поворочавшись, он начал убеждать себя в том, что лицо под микроскопом совсем и не ожило, не могло жить. Это был эффект, уникальный эффект голографической проекции... Так, убеждая себя, он проворочался до утра, боясь уснуть, и как только в подвальные окна забрезжил свет, немедленно поднялся и сел на кушетке, свесив худые волосатые ноги на обжигающий холодный пол... Здесь его и поджидала последняя капля, переполнившая чашу уходящей реальности.

Рядом с его поджатыми человеческими ногами виднелись глубокие длинные царапины... Это были следы от когтей, вероятно стальных или алмазных, коли они так глубоко врезались в бетонный пол... И вели они к прибору с увеличительным стеклом, скорее даже, судя по брызгам каменной крошки, от него... Волк устало осознал, что от этой "реальности" ему не избавиться. Ни словами, ни замазкой. Эти следы ему не скрыть, да и кто поверит, что они не его, а неведомо кого.

Возможно, ему надоело бояться. Возможно, он хотел поставить точку, хотел, чтобы его нашли и вмешались. Как иначе объяснить, что зная о тяге убийцы к месту преступления, и зная, что другие об этом тоже знают, он все-таки пошел туда, увидел останки, действительно раскопанные собаками, белеющие кости, все так, как он себе представлял, и попытался перепрятать их, закопать поглубже. Ведь повторное появление обличало его как преступника не хуже чем "с поличным". И уже во второй раз он оставил следы, обрадовавшие следователя.

Возможно, кто-то заметил, что он часто появляется возле мусорной кучи. Возможно, стражи закона сами установили наблюдение, что в общем маловероятно. Как бы там ни было, его арестовали, побили, привезли и посадили в камеру, а потом привели на допрос.

Работы для следователя было немного. Поскольку волк ничего не говорил, только кивал, когда его надоедливо спрашивали "как он это делал", а улик, кроме ничего не говорящей шерсти под ногтями убитого, было недостаточно, следствие и последующий судебный процесс были осложнены. Удивительную, роковую роль сыграл в этой истории адвокат.

Средних лет прокурорша, которой волк в начале заседания исподтишка показал кулак, звонким голосом с прорывающимися истеричными нотками, убеждала присяжных заседателей, что они имеют дело с нелюдью, извергом, безнравственным чудовищем, убийцей ради удовольствия, намекала, что и высшей меры в данном случае маловато будет, а надо бы как в старые времена, на кол или на четыре части, чтоб другим неповадно.

Однако адвокатишко (общественный), прервав ее в высшей степени звучное выступление дребезжащим старческим голоском, все испортил. Да, "corpus delictum" в виде фрагментов тел, имеется, убийца сознался. Но это все, чем оперирует суд. Поскольку личности обвиняемого и убитых не установлены, мотивы преступления не выяснены, связей и свидетелей нет, то в данной концепции его подзащитного следует рассматривать скорее как душевнобольного. И красноречиво постукал пальцами у виска.

В ответ прокурорша заявила, что убийца успешно прошел психиатрическую и прочие экспертизы, и в его вменяемости, равно как и в физическом здоровье, нет никаких сомнений... Но адвокат только презрительно хмыкнул.

Эти словопрения волку ужасно не понравились, тем более, что реплика его защитника относительно "corpus delictum" явно имела успех. Судьи даже переглянулись и приосанились, как будто осознав всю важность возложенного на них дела. В свою очередь волк постарался принять как можно более наглый, вызывающий вид, подбоченился и зевнул. Улучив момент, когда молоденькая заседательница жалостливо взглянула на него, заговорщицки ей подмигнул. Поймав взгляд другого заседателя, сухопарого, в очках, злобно оскалил на него зубы и рыкнул. А когда председатель суда, наконец-то привлеченный шумом, сказал, "подсудимый, перестаньте паясничать", волк демонстративно плюнул в его сторону, сказав шепотом, но отчетливо: "жаль, что не в лицо".

Однако негативное отношение ему удалось вызвать лишь отчасти. С отвращением посмотрев на волка, судья прервал заседание: "продолжим за закрытыми дверями". Там, за чашечкой чая, кряхтя и попукивая, он решит его судьбу. 10 лет в колонии общего режима.

Десять лет еженощных кошмаров.

Представив себе эту картину, волк разозлился и заговорил.

Глухой отрывистый голос, худое, в красных пятнах серое лицо, руки с прорезающимися когтями, судорожно вцепившиеся в решетку:

"Подождите. Не уходите. Я хочу сказать.

Адвокат, вот этот, - меня совершенно не волнует... Какая разница, красноречив ли он или косноязычен, общественный он или из крутых. Это его работа - защищать от тех, кто обвиняет... Вы творите правосудие... Вы работаете в духе и по букве закона, и в принципе равнодушны к субъекту, вам эту работу приносящему. Вы будете расстроены только в том случае, если оной не будет... Но - это невозможно, и вы это отлично знаете. Вы знаете и чувствуете, что преступники были и будут всегда. Это и придает вам спокойствия и уверенности в будущем...

Но при чем здесь я?.. Я не хочу быть мясом, которое перемелют ваши шестерни. С какой стати я должен служить вам субъектом в вашем механическом мире?.. Нет.

Я не прошу пощады за то что убил накануне охотников. Я - хищник, а не мучитель или палач, и я ускользну от вас, как падающий лист. А вы, наделенные благоразумием, так никогда и не поймете, как это случилось... Что это вы зашевелились? Хотите знать, что за чушь я порю? Ну, так я вам скажу. По секрету...

Резкая боль в шее, "хряк", и ты в новом мире.

Убежать... Убежать в смерть... - сказал волк, неожиданно рассмеявшись, - нет, это вам не подходит. Не укладывается в мировоззрение. Страшно и больно. Гарантии никакой. Но более всего - страшно, поэтому вы и предпочитаете рассуждаеть о чужом сумасшествии и чужой морали... А что вы знаете о ней, о морали, кроме эгоистичного желания изменить мир, оставить его после себя чище, лучше, добрее, но так никогда и не добиваясь результата... Так кто из нас более аморален? Я - убивающий в гневе, или вы - перемалывающие со спокойствием жернова".

Волк молчал. Он был хитрым.

Эта речь не предназначалась ни для чьих ушей. Если бы судьи услышали ее, в отместку наказали бы пожизненным заключением, а этого он боялся больше всего... Волк хотел умереть, но не мог убить себя сам. И не потому что был христианином. Он понятия не имел о христианской вере и ее догматах. Но это было действительно так. Он знал что такое смерть, хранил слабое, но истинное воспоминание о предыдущей и предыдущих смертях, всегда одинаковых, боль в шее, хруст позвонков, падение в темноту... Растворение в тумане и возрождение в новом мире, без страха и упрека... Но он также знал, что для него, получеловека - полуволка, исход и возрождение станут возможными только тогда, когда смерть будет насильственной и мученической, прямо-таки по христианским канонам. Посему волк молчаливо выслушал приговор, не требуя для себя ничего, никакого повешения, иначе кто-нибудь заинтересовался бы.

Пауза. Стоп.

Волк стряхнул оторопь. Вновь увидел болото перед глазами. Уже пройденное. Приграничные мелкие березки шевелили листвой, шуршали и шелестели. Он лежал в их тени, привалившись головой к огромной замшелой коряге. Пошевелился, испытав наслаждение от реальности боли, иголочками кольнувшей затекший бок. Наваждение, или что там было (из прежней жизни), исчезло. И теперь он знал больше. О себе. О других людях, которые где-то там, далеко, есть. Как все живое они едят, пьют, и любят. Как люди, судят, играют на музыкальных инструментах и складывают стихи. Богат я, как господь. - И мне ль не быть богатым? Делю я с господом весь мир и каждый атом.

Ноги.

Мои ноги в сапогах... Это мои сапоги....

Теперь мои.

Волк попытался отогнать воспоминание об обуви, мотая головой, словно от назойливой мухи, и возможно слегка застонал. Однако ее темные крылья, даже не мухи, скорее гигантской моли, коснувшись сознания, оставили в нем след, пыльный и непоправимый.

Эти сапоги - мальчика, которого он когда-то убил.

Из беззвучного ослепляющего света - в теплый зеленый мир, наполненный пением птиц и журчанием воды. Переход сопровождался перепадом давления, от которого заложило уши, и негромким хлопком, напоминающим хлопок открываемого шампанского. Как пробку из бутылки, музей выплюнул наружу мальчика, и сейчас он сидел в траве, тряся головой, размазывая по щекам навернувшиеся от давления слезы.

Ааа-ааа! Ааа-ааа! Двутональный знакомый призыв прозвучал совсем близко. Это был голос Лиззи. Мальчик дернулся на голос, вспомнив о ней. Слава богу, она здесь.

Ли-изз... Я зде-есь!

Он шагнул вперед, раздвигая ломающиеся кусты розового цветущего шиповника, и увиделза ними белую маленькую фигурку сестры. Услышал ее голосок, настороженный на шорох в кустах, а затем приветливый.

Вот ты где. Спрятался. А я уж... Элизабет замолчала, вглядываясь в лицо брата. Слезы высохли, но на щеках предательски остались пыльные полоски.

Все хорошо, Лиза. Я поцарапался. Шиповник колючий. Идем.

Мальчик взял теплую ладошку сестры, и они прошли немного по ровному месту, вдоль ручья, где вместе помыли руки, смывая кровь из царапин и просто из подражания, - в прозрачной воде серебрились маленькие играющие рыбки, а дно усеяно мелкими разноцветными камешками, - потом начали взбираться вверх по косогору, часто, как волосами, заросшему высокими стройными соснами.

Горка называлась Земляничной. Ягоды здесь было навалом еще и потому, что собирать ее людям на такой крутизне было неудобно. Единственными ее потребителями были змеи, в великом множестве скользившие среди земляничных усов. Маленькие ягодки идеально помещались в их маленькие рты. Разноцветные змейки были длиной всего с ладонь, толщиной с карандаш, и оттого чрезвычайно юркие, быстро расползающиеся в стороны, когда мальчик неожиданно поскальзывался и падал на склон. Лиза каждый раз охала, делала большие глаза, но было видно, что ей нравится здесь, нравится карабкаться вверх, держась за руку брата, цепляясь за земляничные усы, до очередной сосны, и отдыхая, прислоняться к ней спиной, вдыхать смолистый запах, ощущая ее медленное уверенное покачивание.

Подъем был недолгий. Скоро они вскарабкались вверх, на плоскую как стол, поверхность горки, сплошь заросшей папоротником. Могучие сосны росли здесь так же часто, как и на склоне, но земляники под широкими дырявыми листами уже не было, и змеек тоже. Идти здесь было не так весело. Раздвигаемые ледоколом-мальчиком листья папоротника шуршали ему возле пояса, а Лиза в кильватере терпеливо жмурила глаза, когда по лицу ее хлестали мокрые зеленые конечности.

Наконец вдалеке показался свет, и скоро они, окончательно промокшие, дошуршали до края ложбины. Бор в этом месте разрезался искусственной выемкой, в которой проходила железная дорога.

Увязая по колени в рыхлом рыжем песке, они съехали-спустились по пологому склону и ступили на твердую укатанную щебенку. Даже сквозь сандалии чувствовалось, какие острые грани у этих расколотых камней. Они посидели на горячих от солнца рельсах, играя с ними, оставляющими на руках белую каменную пыль, подбрасывая или ударяя друг о друга в надежде выбить искру, потом, когда игра наскучила, а одежда высохла, отряхнулись от прилипших веточек и кусочков травы и пошли по рельсам, прыгая со шпалы на шпалу вдоль железнодорожного полотна. Запах просмоленного дерева приятно щекотал нос.

В нос ударил едкий, гнилой запах перепревшей осиновой листвы.

Волк в сапогах скользил, выворачивая пласты грязи, в низине, заросшей мелким осинником. Влага в ней сохранялась в любое, даже самое жаркое время года, а сейчас было далеко не жарко. Кроме мелкого осеннего дождичка, об осени напоминали бледно-желтые листья, как птицы, трепетавшие на ветру. Упавшие наземь, покрывали ее желто-лимонным ковром, пока еще теплую и липкую. Волк шагал бездумно, только автоматически подмечая шорохи разбегающих мышей, окружающие цвета и запахи. Впереди сквозь серое с желтым показался просвет. Еще несколько метров, и крадучись, пригнувшись, сквозь кусты он обозрел пустое пространство, и поэтому не таясь, шагнул вперед из осиновой рощи.

Живых деревьев, к которым волк уже привык, здесь не было. Этот мир был наполнен другим. Предметами. Перед волком лежал деревянный, но мертвый тротуар. Его прямая линия уходила вдаль, а справа тянулся ряд приземистых серых домов. Без заборов и двориков - шепнули губы волка.

Странное дело. Он почувствовал щемящую боль в груди, ноги ослабели, перестали держать совсем, он опустился на землю и тихо заскулил. Он почувствовал себя маленьким и беспомощным, и не мог, не решался ступить на тротуар. Ему казалось, что он уже видел эти домики, тротуар и похожие на спарившихся питонов, трубы. И что самое плохое, он предчувствовал, что дальше, туда, куда ему нужно было пойти, будет что-то очень болезненное.

Он бежал по тротуару, слыша за спиной дробный перестук каблуков и нарастающее тяжелое дыхание. "С-стой, с-сука!" - свистящий голос раздался совсем близко и в следующее мгновение он запнулся, его бег подсекли, ударив сзади по бегущим ногам. Мальчик полетел головой вниз, звонко стукнувшись ею о деревянный тротуар. Но выключился он только наполовину, он помнил последовавшие удары по спине, хруст ломающихся ребер, перебиваемых пальцев, которыми он прикрывал голову, хриплые и гортанные возгласы, сливающиеся в одну вспышку звона. Он чувствовал их возрастающую жажду крови, беспомощно осознавая, что его убивают. Они вошли во вкус, воображая, что топчут червяка, ненавистную змею, ведь подобно низшим созданиям, он не говорил, а только корчился. И они не успокоятся до тех пор, пока не размажут его тело по тротуару.

Потом его дергающееся тело затихло. Сквозь тонкий комариный звон последовали два-три тупых контрольных пинка, и голос, давай его туда, в камыши. Мальчика приподняли за руки-ноги, и качнув, перебросили через трубы. Тело ударилось об угол изломанной ржавой металлической конструкции, прятавшейся в камышах, плеснуло водой и в теплой тишине умирающий мальчик услышал далекое кряхтение и сопение, сочное отхаркивание, и ленивые, еле выталкиваемые изо рта роговеющим языком, слова:

...И чего им не живется..., - сморкание, звуки плевков, и опять слова, тоже своеобразная мораль, - ...когда съезжаешь на грязную дорожку, нужно уметь рулить и доезжать до конца.

Истина была смехотворна проста: его убить нельзя, потому что он сам убьет кого захочет. И когда он убивает кого-то, непонятным пока образом перенимает облик убитого, включая его одежду, обувь и даже прическу. Возможно, это делается с целью маскировки, потому что перенимаются только внешние приметы и предметы, а внутри оболочки, в душе, он остается самим собой - волком.

Он был мальчиком.

Он помнил, как выбрался из болота, куда его бросили те подонки. Да, вот она, эта самая черта, которую он когда-то давно, выбравшись из болота, прочертил ногами на тротуаре. Все правильно. А потом он пришел домой, в общежитие, где он жил вместе с матерью, и встретил их в холле. Он не помнил их лиц, но если даже это были не те, им же хуже... Они издевались над его знакомым, узбеком, три черные лохматые фигуры окружили его, стоящего на коленях, гнусно хохотали, пиная, когда он пытался, закрывая голову, выползти из окружения. Волк, притворявшийся мальчиком, не издал ни звука, только злобно обрадовался встерче и ускорил бег.

Железный рубчатый прут арматуры удобно лег в руку.

Прыгнув с разбега, он вонзил прут в спину в область сердца самому здоровому. Когда прут пробил насквозь, и тело начало заваливаться, он ускорил его падение, оттолкнувшись от него ногами, вырывая свое оружие из плоти. Волку было легко двигаться во времени, и теперь он не спеша наблюдал, как вместе с вытягиваемым прутом из раны медленным фонтанчиком брызнула красная жидкость. Разворачиваясь в прыжке, он ударил прутом второго, медленно обращавшему к нему заросшее черными волосами лицо с начинающими выпучиваться глазами и открывающейся выгребной ямой рта. Треск медленно разрываемой материи, прут как бритвой срезал ему голову, и теперь она медленно откидывалась назад, открывая темно-красное рваное отверстие шеи с пульсирующими разорванными розовыми трубочками. Прыжок закончился и волк опустился на ноги. Разворачиваясь в третьем движении, он метнул прут как пику в спину последнему, медленно переставляющему, в попытке убежать, столбы-ноги в огромных черных сапогах. Неудовлетворенно отвернулся. К сожалению, все кончено.

Он был не один. Его окружили люди, неведомо откуда взявшиеся. Некоторые смотрели с тупым восторгом, с обожанием, с проблескивающей завистью и льстивыми улыбками на искривленных лицах, но все они не скрывали страха. Ни на одном лице он не увидел злобы или вызова. Нужно подождать.

Мальчик поднялся в свою квартиру, постучал в дверь. Лязгнул, поворачиваясь, дверной замок. Дверь открылась и он проскользнул внутрь. Видимо, увидев кровь на его руках, мать все поняла, он навсегда запомнил ее большие все понимающие серые глаза... Потом он увидел взмах ее руки в направлении окна, и тогда все понял он. Ему больше нет места здесь, в прошлое он может только оглянуться, а теперь он должен бежать и бежать только вперед.

Мальчик - Волк выпрыгнул из окна общежития на усыпанный битым стеклом козырек черного хода (залитый черным липким битумом), и впервые увидел бескрайнее, бесконечное болото и серый далекий туман. Он заметил на кромке болота белеющие сквозь воду кости, и подумал, что это нехорошо, будет портить вид из окна, если болото надумает отступить. Впредь бы надо уносить трупы подальше. Он окинул взглядом высокие кирпичные стены общежития, расходившиеся вдаль под прямым углом, в вершине на козырьке стоял такой маленький он, и собравшись, прыгнул вниз, уже в полете превращаясь в гладкое серое существо.

Свернув с железнодорожного пути на тропинку, они пошли по ней через бор, поднимаясь вверх, полевой дорожкой через луг, пахнущий скошенным сеном, обычный смешанный лес, по сторонам дороги словно часовые, стояли высокие черные ели, пронзительно зеленое пастбище с неторопливо жующими траву коровами, лошадями и овцами, незаметно вошли в деревню.

Перед ними расстилалась широкая и прямая, как проспект, улица. Невидимые дома прятались за кустами цветущей сирени в глубине дворов, но они знали, что нужный им дом находится на первом перекрестке, справа.

Мальчик повернул деревянный ромбик на калитке, и они зашли внутрь.

Бабушка сидела на ступенях тенистой веранды, строго выпрямив спину, задумчиво сплетя большие узловатые руки на коленях, смотрела невидящими глазами перед собой. Седые, распущенные по плечам волосы, слегка шевелились от ветра.

Мальчик заговорил с ней, отпустив руку сестры. А Лиза, приветливо кивнув бабушке, чтобы не мешать старшим, взрослым разговорам, в которых она мало что понимала, незаметно отошла дальше, в глубь двора, под навес, по тротуару, где помещались квохчущие куры за сеткой и справа - противно блеющие овцы, дальше хрюкали свиньи и призывно замычал теленок, а еще дальше была таинственная дверь, тяжелая и скрипучая, отворив которую, в лицо ей ударил яркий солнечный свет и свежий ветер, отогнавший животную вонь... Лиза смотрела в бесконечный бабушкин огород, в котором росло все на свете, начиная с земляники, виктории, малины, крыжовника, баклажанов, огурцов, дынь и гороха, и кончая яблоками, вишнями и великим разнообразием разноцветных цветов... Увы, в этот раз, ее ждало разочарование. Бабушкин огород был пуст и гол, вместо него было ровное утоптанное поле темно-коричневого цвета. Ни одного растения, даже сорняков, кроме мокрицы, жалко прижавшейся к стенам хлева. Впрочем, он показался ей безжизненным только сначала, потому что сразу она не увидела того, чего ждала.

Лиззи увидела невероятную картину.

Огромный черный бык с заросшей, как у льва гривой, темно-рыжей холкой, поднимал на рога маленькую белую лошадь, лошадку. На мгновение лошадка повисла в воздухе, беспомощно размахивая тонкими ногами, а потом, переброшенная через спину, упала, ударившись о землю, взметывая клубы коричневой пыли... Лиза услышала удар, "хлоп", и жалобно вскрикнула... Лошадь била ногами, пытаясь подняться, и тоненько, пронзительно ржала "и-и-и-и-и-и".

Мальчик услышал, и очнувшись, побежал по скользкому настилу, оставив на крыльце молчаливую бабушку. Но Лизы в хлеву уже не было. Мальчик налетел на белый прямоугольник двери и на мгновение ослеп от яркого света. А когда сквозь мучительно прищуренные глаза увидел происходящее, просто опешил.

Огромный черный бык, нависнув горой, лениво бодал измазанную в крови и грязи белую лошадь, а маленькая девочка в белом платье бежала с поднятыми кулачками по пустому полю к нему, защитить ее, и ничего уже нельзя было изменить.

Мальчик не выкрикнул "Лиза!", и не смог бы, горло перехватил спазм. Окаменевший, но все чувствующий, он наблюдал и запоминал со всевозрастающим гневом, как черный бык, скосив глаза на подбегающую девочку, вскинул голову и ухмыльнулся. Именно ухмыльнулся, в память навсегда врезались его хитрый взгляд из под свисающей рыжей челки, и довольная гримаса, медленно изгибающая толстые синие губы... А потом было очень просто, Лиза даже не успела охнуть. С поразительной проворностью, бык скакнул в ее направлении, встретив рогами угрожающую девочку. Победно заревев, подбросил ее в воздух, как куклу, как до того - лошадь, но поскольку Лиза была гораздо легче, и бодать ему особо было нечего, он принялся топтать ее передними копытами. Втаптывать в грязь.

Беспомощный мальчик стоял и смотрел, и слезы текли по его щекам, но уже не от солнца. Он ощущал ломающую, сжигающую тело боль, непроизвольно дергался, когда очередное металлическое копыто пробивало хрупкую грудь сестры, и мычал, как немой, сквозь зубы... Безжалостное избиение продолжалось вечность, и когда боль прошла, Лиззи не стало, он оказался в звенящей тишине, одинокой, как вырванный зуб, пустой, как отброшенный в сторону камень... Только медный привкус во рту и пронзительный звон в разбитых ушах. Только маленький серый комочек на поле, как замерзший от холода воробушек.

Непоправимо. Все непоправимо. Неправильно. Я убью тебя.

Как будто услышав эти слова, бык, не глядя на мальчика, опрометью бросился вон, как подлая шавка, укусившая и убегающая от удара. С треском проломив жерди, отгораживающие поле, выскочил на улицу и понесся по ней в сторону перекрестка... Мальчик понял, что бык хочет убежать той дорогой, откуда пришли они. Он хочет скрыться от наказания, и там, на свободе, отдышаться. Потом он будет делать то, что ему захочется, и никто не сумеет помешать ему, такому большому и хитрому.

Мальчик, сдвинулся с места. Медленно двинулся к выходу из холодного опустевшего бабушкиного двора. Он ощущал страшную усталость в разбитом теле, двигаясь рывками, как паралитик. Но он просто не спешил. Он весь обратился во внутреннее наблюдение, в холодное и расчетливое сопоставление. Движется бык и движется он... Бык поворачивает на перекрестке. Траектории их движения сойдутся вот в этой точке.

Холодное, скользкое древко топора удобно легло в правую руку.

Мальчик-калека доковылял до середины дороги и с трудом приподняв упавшую на грудь, тяжелую как гиря, голову, исподлобья, прищурившись, смотрел, как играющая на солнце мускулами, лоснящаяся черная машина, скачками, взрывая землю, движется к нему. Бык тоже заметил фигурку мальчика, дрогнул, наклоняя окровавленную голову, и удвоил скорость, рассчитывая своей массой снести легкую преграду.

Земля летела из-под копыт, а мальчик испытывал странное ощущение раздвоенности. Его внутреннее зрение отделилось и теперь летело навстречу быку, навстречу его пригнувшейся голове. Он явственно различил ложбину между лоснящимися ушами, присутствие огромных линз глаз по бокам, прикрываемых мясистыми буграми век, толщину лобной кости, и свой топор, проникающее лезвие которого опускается точно в нужную и единственную точку между рогами. Потом он увидел пригнувшегося себя со стороны, свою руку, плотно обхватывающую топор, увидел, как оружие, описывая дугу, поднимается в исходную позицию над головой, к ней присоединяется вторая рука, и понял, что если он сейчас не сожмет древко крепче, топор повернется, а отклонение его рубящей плоскости хоть на градус приведет к непоправимой ошибке.

Морда быка материализовалась прямо перед ним. Черные ноздри раздуты, с шумом выметывая аэрозоль дурно пахнущей слизи, темно-карие выпуклости бычьих глаз напряженно скошены. Сверкающее лезвие топора закончило свое встречное движение, разваливая голову на две половины, а мальчик неуловимым движением отступив в сторону, не видел, как бычья туша, пронесясь мимо него, заваливается, подламывая передние ноги, переворачивается, широко раскинув задние, зеленый понос дрищет из-под хвоста, несколько раз переворачивается, падая на спину, и затихает, мелко подрагивая в облаке пыли. Ему было все равно, наказание быка было пустой формальностью, ошибкой была сама их встреча... Лиза. Лизы больше нет.

Мальчик заплакал, закрывая лицо руками.

Отчаянно зарыдал, погружаясь во тьму, наполненную стонами и жалобными причитаниями. А когда ручей иссяк, слезы высохли, он поднял голову и сделал первый неуверенный, но целенаправленный шаг вперед. Не выдержав давления, перепонка с металлическим звоном лопнула и отскочила, все вокруг затопил ослепительно белый свет.

Да, Лиззи, я помню все. Я не забыл.

Слабо колыхающаяся, как разбавленное желе, мутная желтоватая вода перед глазами. Белый кружок крышки банки с креозотом в расходящихся по воде кругах. Она выпала из рук. Мальчик наклонился, чтобы поднять ее, и почувствовал, что левая рука уже занята, уже что-то сжимает. Поднес ее к глазам и увидел... пепел, на ладони лежала горстка пепла, белый слипшийся комочек... Мальчик задумчиво разворошил его указательным пальцем, размазывая по ладони, потом провел пальцем по лбу, три раза. На лбу остались три горизонтальных белых полоски. Три черты, три отрицания, три "нет"... Нет смерти, страданий и старости... Нет жизни, любви и рождения...

Он ополоснул руки в теплой воде. Белые частицы пепла смылись, разошлись в стороны мутным потоком, опускаясь на дно, растворяясь, смешиваясь с другими болотными частицами.

Креозот. Им пропитывают шпалы, чтобы не гнили.

И не только шпалы.

Мальчик взял банку.

Перед ним простиралось волнующееся поле распластанных зеленых листов кувшинок, а вдалеке маячил островок желтых камышей. По мере его приближения к островку, отттуда повалили жабы, волнами, вздымая спинами под водой листы кувшинок. Но они избегали прикасаться к нему, их поток раскходился впереди и смыкался сзади, за его спиной... Подойдя ближе, сквозь верхушки качающихся камышей, мальчик разглядел серую, маслянисто поблескивающую полусферу, а когда раздвинул заросли и вышел в свободный, заполненный белой пеной круг, оказался лицом к лицу с грибообразным серым колпаком, примерно одного с ним роста... Это была королева жаб, их матка, и сейчас она бессмысленно вытаращила на него свои глаза.

Я пришел, шепнул ей мальчик.

Я свободен, я не знаю больше отчаяния и ненависти... Мне не нужны радость и любовь.

Цвет, запах и вкус - вот что главное.

Ты умрешь, тварь. Уже умираешь, потому что высох источник твоего существования - мои чувства. Которые ты больше от меня не получишь.

Никогда.

Мальчик сорвал крышку с банки, как чеку с гранаты, широкой дугой выплескивая дезинфицирующую жидкость. Креозот попал туда, куда нужно, против чего он и был предназначен, поэтому все произошло стремительно. Темно-коричневая смолистая жидкость, шипя, погасила пену в жабьем родилище. Лаково поблескивая на солнце, втянулась на серое мокрое чудовище, заключая его под пленку, бальзамируя и обездвиживая.

Со временем смола каменеет... Мальчик, сделавший свое дело, занял свое место на полке. И только полагающий, что движется вперед, волк, ни на секунду не остановил своего движения. Он не знал, что Земля, она круглая, потому и бесконечная. Парадокс в мире, в котором все рано или поздно кончается.

Высказаться?

© Андрей Лунев