Лариса Йоонас

Пигмылион

Человеческие страсти обычно подразделяются на две категории - страсть к предметам неодушевленным, и страсть к существам живым.

Обе эти страсти сжигали потомственного шахтера Кима Кирова, причем, сжигали дотла.

А происходило это следующим образом. Вожделея к существу одушевленному, а именно, к своей жене, особе необыкновенно реалистических потребностей, Ким одновременно алкал славы художника.

Будем объективны - слава должна была прийти к Киму заслуженно.

Ким был творцом, сотворение доставляло ему истинное наслаждение, и он рассчитывал, что то щекотание в животе, которое он называл вдохновением, однажды отольется ему лавровыми венками.

Все началось много лет назад, когда Ким Киров служил в доблестной Советской армии. Сидя над ведром горячей воды и срезая в него пласты хозяйственного мыла, Ким не только следил за тем, как они, вращаясь, падали на дно, оставляя за собой мутный шлейф, но и вносил некоторое разнообразие в процесс остругивания коричневого мыльного бруска.

И степень нажатия ножа, и угол его скольжения, и характерный рисунок пластов - все интересовало Кима, и служба его шла быстрее, покуда он сидел на ободранной табуретке с куском мыла в руках.

Однажды потомственно заскорузлая рука Кима сделала неверное движение, и из вонючего бруска проглянули какие-то знакомые черты.

- Морда! - восхищенно воскликнул Ким и пристальнее вгляделся в искромсанную поверхность.

Я не знаю, что видел Микельанжело Буонарроти, подходивший к корявой глыбе мрамора, чтобы отсечь от нее лишнее, сразу ли узнавал, как втиснуть туда какого-нибудь Давида, но Ким немедленно распознал в исходном материале лицо своей будущей жены, тогда еще просто Надьки Звановой.

Первая попытка извлечь знакомые очертания не увенчалась успехом, однако каждый следующий кусок вел себя все послушнее и послушнее, и уже к концу службы фигурки, тающие в ведре, успешно навевали товарищам Кирова ностальгические воспоминания.

Киров, вернувшись из армии, испытал несколько глубоких потрясений, совмещая в своей завидно отдохнувшей голове реальный Надькин образ и его мыльные воплощения. Тем не менее, жизнь взяла свое, и взяла конкретно и жестко, в результате чего Ким-таки на Надьке женился, и даже об этом впоследствии не пожалел.

Надька была жена веселая, бойкая, кормившая часто и плотно. Сама она ела тоже с аппетитом, с годами полнела и тратила на наряды все меньше и меньше денег, что, ясное дело, нравилось Киму.

Так шли дни, не слишком оригинальные по форме, но приятные по содержанию. Работая под землей, Ким вспоминал борщи и домашние тапочки, напомаженный рот Надьки, умильное стрекотание швейной машинки, двоих детей, которых Надька воспитывала как надо, и жизнь казалась ему теплой и закономерной.

Но к тому времени великие экономисты уже вывели закон, по которому деньги правят девяносто девятью процентами всех отношений в мире, и, согласно этому новому открытию, шахта, истощившая пласт сланца, благополучно закрылась.

Кирову, как человеку не буйному и ленящемуся ходить на митинги протеста, была предоставлена половина места грузчика на железнодорожной ветке соседней шахты, и у него появилось свободное время.

Первые часы свободного времени проходили очень насыщенно. Ким читал газеты, журналы кроссвордов, и смотрел телевизор. Когда Ким заметил, что стал засыпать не на пятом часе просмотра или чтения, а на двадцатой минуте, он решил переменить жизнь. Перемена жизни должна была начаться с освежения физиономии Кирова, он отправился за этим в ванную, и там-то обнаружил первый послеармейский кусок мыла.

Сказать, что за прошедшие годы Кирову не приходилось мыться, нельзя, однако только теперь он заметил, как переменился вид этого товара. Мыло было белое, округлое и пахло фруктом. Оно напомнило Киму Надьку в молодости, и он провел черным и твердым, как зубило, ногтем, по перламутровой поверхности бруска.

Извлечь Надьку его молодости в первый раз оказалось делом непростым, рука Кирова, разматеревшая от тяжелой работы, не давала точного прицела, да и инструмента под рукой подходящего не нашлось, однако, истерзав злосчастный кусок, Киров вышел из ванной комнаты совсем новым человеком.

Фильм про бабу-адвоката и наполовину разгаданный кроссворд остались в другой жизни. Новая ждала его, вставая, как Афродита, из мыльной пены.

Киров вновь пошел в ванную комнату и, стараясь разглядеть в обломках белого округлого тела потерянное вдохновение, попытался сложить распавшиеся части и увидеть в них надькино бедро. Бедро было неуловимо.

Интуиция подсказала Кирову, что стоит поискать запасной кусок мыла, и она не ошиблась. На полке в туалете мыла было много. Киров страстно взирал на залежи разноцветных брусков, в прозрачной и непрозрачной оболочке, упакованных в нежную папиросную бумагу, и в тонкий картон, с картинками и без, а ты и вообще обнаженных, белых, розовых, голубых, пахнущих индийским канализационным благовонием и питейным одеколоном, а то и букетом из гербария детства.

Он подносил их к лицу, жадно втягивал аромат ноздрями, осторожно подкидывал, примеряя вес и плотность, и даже стал хищно улыбаться, чего не случалось с ним со дня окончания школы. Он выбирал.

Наконец, один кусок мыла, с красноюбочной плясуньей на жеваной бумаге, показался ему подходящим, Ким страстно вздохнул и сорвал с мыла обертку. Перед ним показалась мраморное гладкое тело, без единого изъяна, без каверн и пустот. Киму не нужно было простукивать мыло на предмет раковин или плохо заделанных швов, его взгляд пронзил мыло насквозь и, выйдя с обратной стороны, осветил тусклую ванную комнату небывалым светом.

Ким вернулся в комнату, придвинул к окну обеденный стол, изорвал на клочки газету, стремясь уравнять его шаткие ноги, постелил на столешницу синюю кухонную скатерть, подвинул иссохшийся венский стул, и сел, в ожидании озарения. Ветерок из окна слегка овевал его волосатые голые ноги, красная фланелевая рубаха отбрасывала на лицо воинствующий отблеск.

Что лежало перед ним? Средоточие всех решений, философский камень, гомункулус, которого он должен был вывести на свет!

Киров ощерился, и напал на мыло. Вначале он мял его руками, пытаясь прощупать истинную суть, таившуюся в его глубинах, затем грибным ножом слегка набросал на поверхности контур...

Тело его кипело вожделением, ворот душил, воздух победно клокотал в груди при каждом вдохе и потом с сипом выходил наружу.

Было ли это Юдифью, то, что рождалось под его пальцами, или это была Суламифь или Ревека, но изначально ей была присуща надькина широкозадость и несколько голубоватый оттенок кожи.

Киров закончил работу. Возбуждение еще не спало. Он попытался поставить фигурку на стол, она упала, матово блеснув коленом. Ким судорожно сглотнул. Кадык его совершил возвратно-поступательное движение. Ким хотел есть.

Никогда до сих пор Ким не испытывал такого голода. Впоследствие он многократно замечал эту необъяснимую связь между угрюмой и точной работой рук, щекотанием в животе, и зверским голодом. Если бы у Кирова завелся свой биограф, он назвал бы эту совокупность признаков - вдохновением.

Киров сьел все одиннадцать котлет, пожаренных Надькой на два дня, медленно и невнятно рыгнул, и вернулся в комнату, бережно перенося ноги, в которых ощущалась слабость.

Жизнь начала свой отчет с новой точки. Пришедшая вечером в работы Надька вначале тихо озлобилась на переведенный зря товар, потом даже умилилась деве, неудобно лежащей на боку.

В следующий день Ким сделал трех красавиц. Еще через день - семерых. Диментий, напарник, сварил Кирову подставку из стального листа-полдюймовки - подставку на сервант, со штырьками, на которые Ким накалывал своих Надек.

Мыло звало Кирова в бой. Своей разнообразной окраской, упругостью, и даже ароматом, оно вынуждало его к экспериментам. Кима уже не устраивали традиционные скучные позы. Он сотворил Надьку сидящую, Надьку идущую, Надьку, моющую посуду и стирающую носки, Надьку в фартуке (в фартуке Надька ему не понравилась, мыло требовало полного обнажения).

Надька ворчала каждый день, но поскольку сама тихо подворовывала красавиц в случае полного смыливания предшественницы, то Киров считал, что они - квиты.

В библиотеке Киров отыскал книжку про Микельанжело, и в его репертуаре появилась новая нота. Надька гневающаяся и Надька оплакивающая заняли свое законное место на иголках. Киров мечтал о Надьке, возлежащей на ложе, и ему захотелось уточнить некоторые пропорции ее тела не на ощупь, как обычно, а на взгляд, но неверная подруга не только возмущенно взлаяла в ответ, но и швырнула в Кирова стакан. Киров поддался глупому инстинкту сохранения своей головы и погубил Надьку с утюгом и Надьку бранящуюся.

Ким не был простоватым или бесхозяйственным, но и он не ожидал, что когда-нибудь запасы Надькиного мыла подойдут к концу.

Идя с получкой домой, он, как обычно, заначил пару бумажек, но пиво пить не стал, а купил мыла. Чтобы Надька не дозналась, убирая квартиру, он всунул каждый брусок в чистый носок и прибрался на своей полке. Полка пахла бабским духом. Киров терпел. Если когда-нибудь был мужчина, разбиравшийся в мыле, то Киров запросто дал бы ему фору в сто очков, потому что мыло перестало быть для него материалом - он знал его вкус, цвет, запах, консистенцию, направление слоев, плотность, пористость, эластичность, влажность, однородность, прочность на сжатие и на изгиб, удельный вес, фирму, имя и страну изготовителя и цену во всех галантерейных магазинах. Мало того, у Кима появились дурные привычки коллекционера. Он не мог пройти мимо бесхозного куска мыла, не позаимствовав его для своих трудов.

У Кирова появились враги. Косые взгляды, перешептывания за спиной и зоркое слежение хозяев за местами общего пользования оставались незамеченными только им самим. Надька перестала брать его в гости, лишив дармовой выпивки. Киров худел, экономя на обедах. Надька стала собирать ему по утрам тормозок, пытаясь спасти от чрезмерного захирения, несовместимого с семейной жизнью, но тогда Кима замели с поличным в универсаме. Его горящие глаза и дрожащие руки напугали продавщиц. В милицию сдавать Кима они все же не стали. А на выходе его догнала какая-то сердобольная покупательница и всучила полбатона и кило макарон.

Киров и сам ошалел от своей неудачи, ему уже виделась Надька, танцующая фламенко, и под это дело хорошо шел кораллово-красный брусок по баснословной цене... Но покупательницын батон Ким послушно взял, и съел почти сразу, выйдя из магазина. Макароны же, как вещь бесполезную, он оставил на приступочке для других страждущих, из которых победила незнакомая Кирову старая алкашка. Киров никогда не ваял старух, разбухшая от водки тетка его совсем не вдохновляла, зато ему подумалось, что у всех великих художников были натурщицы. Киров представил себе модель без лица, возлежащую на диване, и - возжелал. Возжаждал, взалкал.

На следующий же день он сманил девятнадцатилетнюю Аську за пузырек настойки календулы на спирту из надькиных запасов - позировать ему голой на диване. Лицо Аськи было страшным - мясисто-пухлым и разноцветным, зато все остальное - вполне в тему. Киров так увлекся, а Аська так пригрелась, что никто из них не заметил прихода Надьки с работы. Глупая баба не насытилась примером Микельанжела, скандально бросала вещи вокруг, и также лупила Кирова по лицу, а Аську по корпусу, сгубив в итоге еще три выставочных экземпляра. Разгребая пепелище, Киров с общеохватной тоской заметил, что беда подкралась не одна - мыло сохло. Оно сохло, конечно, по-разному - каждый кусок, но опасность была велика - по некоторым телам, особенно в точках схождения членов, стали змеиться коварные трещины.

Киров начал было опрыскивать свои творения, но заметил, как на полировку пали жемчужные слезы красавиц - перламутровые мыльные пятна - и мигом прекратил.

Назавтра Ким приволок от Диментия моторчик, заклеил окна в бывшей детской тремя слоями специальной бумаги и запустил искусственный фонтан с подогревом. Окна быстро запотели, обои запахли клейстером, и стало грустно дышать. Но задастые красотки будто заулыбались Кирову со своих штырей, и он чуть не впервые в жизни заплакал.

Надька, затаившая с некоторых пор на Кирова неимоверную злобу, терпеть фонтан в квартире уж точно не собиралась. Она забрала все ценное и переехала к матери, а квартиру решила продать. Об этом она сказала Киму, как бы громко сказала, но Ким в это время прорезал чистый локоток у прекрасной Ундины, и только согласно кивнул.

События шли своим чередом, отвлекая Кирова от работы только по одной причине - денег становилось все меньше. Развод с Надькой лишил его систематической кормежки, увольнение - средств к жизни. Киров кормился двором, не гнушался никакой работой, деньги тратил на мыло и табак. Он исхудал и стал благообразен. Тихая борода закурчавилась по его впалым щекам, заползая в выемки ключиц и щекоча истончившуюся кожу.

Мыло приходило к нему редко, потому он берег его, брал с собой в пыльную одинокую постель, говорил с ним, узнавал его душу. Он стал спрашивать мыло о его прежних воплощениях, учил отрешаться от страстей. Он искал Пьету - находил Хлою. Резал материал медленно, вдумчиво, бормоча над каждой проведенной линией. Он научился оттягивать удовольствие воплощения идеи, создавал ритуал, все усложняя и совершенствуя его. Он стал суеверен - клал хлеб только на чистую тряпочку, которую вываривал в соли, выносил помойное ведро только рано поутру, мух не убивал, а, увидев Аську, семь раз тихо повторял короткое ругательство.

Когда к нему пришли, он сидел за столом в облаках пара и нашептывал над беленькой куколкой тихие заклинания. Надька все-таки продала квартиру. Киров бережно снял дев со штырей, положил часть в наволочку, на которой работал, а часть - в хлебную тряпку, и вышел во двор. Идти ему было некуда.

Родной подвал, в котором в дохудожественные времена он частенько выпивал с Назоновым из семнадцатой квартиры, показался ему в меру сырым и теплым. Он пристроил дев на влажной земле, а сам закемарил на сдвоенных трубах теплотрассы.

Киму снился сон, сон обволакивал его. Сон был длинным и римским. Киров не узнавал сон, хотя пытался. Он пытался вникнуть в него как в кусок мыла, пытался впитать его, ощутить дух сна, но и во сне у Кирова сильно чесалась нога. Ух вонючие ноги, подумалось Киму - и он проснулся. Подвал был залит дерьмом. Киров инстинктивно пополз по трубам, цепляясь за фольгу изоляции, и добравшись до лестницы, прыгнул на нее. И только потом увидел последнее незатонувшее ухо наволочки в дальнем углу...

Киров сидел на приступочке возле подъезда. Дерьмо выплывало из подвала, ручьилось у ног. Дерьмо было с жемчужным отливом и пенилось на гребнях. Оно плыло и плыло, и, наконец, подхватило Кирова, укутало его воздушным ароматным облаком, и понесло вниз по улице. Ким лежал на спине, сложив на груди руки, а перламутровые девы склонялись над ним, призывно шевеля беспалыми дланями, и в очах у них было блаженство и вечная жизнь.

Высказаться?