Наташа Нежинская

Два рассказа

Что было потом.

Неспешный обод колеса, похотливо вжимаясь в рельсу, наткнулся на что-то лишне-мягкое. Под тяжестью суетливых пассажиров, жидкого чая, пьяных проводников состав проехался по теплому телу, которое звучно чавкнуло - и раздвоилось. При этом одна часть аккуратненько отпала на шпалы, прикрывая зияющее мясо обрывками одежды, а вторая пошло разбрызгалась кровавыми ломтями по замусоренному перрону. Но Ангел Смерти не спешил накрыть останки своим покрывалом. Они корчились и брызгали артериями в глаза пешеходов. Ангела спугнула проводница из соседнего поезда. Сплевывая крупную шелуху, она незлобиво материлась по поводу грязных вокзалов, маленькой зарплаты, мужниной половой слабости, и хищно зыркала на очень крупный кусок тела, где виднелся вздыбившийся гульфик.

Ангел повторил попытку сближения со страждущим, но по рельсам пронесся красный локомотив. На мостике голый мужик в папахе и битых валенках смурняво курил, притоптывая от холода. От этих «па» его жидкие ягодицы вздрагивали, втягиваясь воронкой вокруг раздолбанного ануса, а татуированный глаз вождя заигрывающе так подмигивал Ангелу, мол: «не спеши, дай прокатиться с ветерком!». Вдруг - мужик взял пузатенькую электрическую лампочку и вставил себе в жопу. Лампочка радостно возгорелась, на что разнузданный машинист запел: «Гори, гори, моя звезда...» Наблюдающий за ним начальник станции горестно покачал головой: «Расшибется, дурачок, локомотив загубит... песня хорошая... душевная», - засим, взяв лопату, пошел сажать дерево, растить сына и строить дом.

Телу же было не до пения. Остатки мозгов, поднапряглись, и каждый кусок по отдельности понял одну истину - это еще не полный пиздец, а только его начало, что нужно принимать все, может даже, - радоваться.

Аккуратненькая целая часть тела потихоньку отползла от путей, сдирая локоть и колено. Долго зализывала ссадины половинкой языка, подвывая от боли в разделенных органах. Голубой глаз сочился одинокими слезинками по собрату, почка с натугой проталкивала мочу в пузырь, оттуда слабенькая струйка пополам с кровью стекала по бедру. Спустя сутки, измученную и заговнившуюся часть нашел у помойного бака привокзального кафе завскладом Семен Буж. Фамилия досталась Семену от дедушки по отцовой линии, сказывали, будто он был из испанских моряков. Дом у Семена был большой, шумный, с кучей родственников, приживальцев, даже со своим евреем – талантливым мальчиком Рубинштейном. Гений искусно играл на скрипке, одновременно щекотал смычком за ухом у любимой овчарки хозяина и согласно кивал пейсами на просьбы одолжить денег, хотя скромно добавлял: «шоб вы не думали, под самый маленький процент, или мы не свои люди?».

Семен пожалел обрубок, снял зассанные лохмотья, завернул в пиджак и принес домой. Располовиненные губы пили молоко, размазывая его по щеке, пуская слюни по подбородку, чем несказанно умиляли благодетеля: «Бедненькое, авось оклемается, с рук есть будет. Ласковое какое, а мочиться мы его научим. По будильничку, в одно место. Чистота – залог здоровья… оклемается!».

Так стала половинка жить у Семена на чердаке, мытьем полов отрабатывая еду и крышу. Ночами пристрастилась читать старые журналы, подшивки которых заскорузли под слоем пыли еще с тех просвещенных времен, когда бабка Семена работала библиотекаршей. Сам хозяин читать не любил и боялся книжной пыли. О, вы не знаете, какая на чердаках пыль, а особенно на тех, где хранится много книг - в ней живет множество клещей-буквоедов. Они вгрызаются хитиновыми челюстями в типографский свинец, жиреют, распластываются по страницам, чтобы потом, когда наивный прозелит ринется к истокам печатного слова вкусить родника истины, - эти мерзкие твари отрываются от страниц для богопротивного дела. Слова, вдруг, теряют свою стройность, рифмы блекнут, аллегории становятся скучными, - читатель зевает в самый пафосный момент, а то и чихает, брызгая на страницы зеленоватыми соплями – заразился! Они коварны, изощренно хитры, эти паразиты на ветвях дерева познания, умеют притаиться. Иногда вкус к чтению пропадает не сразу... или не пропадает вообще, но читатель видит не то, что написал автор, а то, что нагрызли подлые бумажные термиты. Миллиарды злобных насекомых вязнут на зубах, делают слюну липкой, плотно забивают ушной проход, занозят под веком - не вижу, не слышу, молчу... и не хочу видеть, слышать, говорить. «Все так пошло… избито… несовершенно…», - но половинка не помнила о заразе. Размозженные массы серого вещества набухали от новых знаний, множили борозды на своей поверхности и отвлекались от навязанного Семеном режима мочеиспускания. «Опять будильник не слышала?» - орал хозяин и лишал ужина. Половинка скулила, хватала Семена за сапог и обещала в следующий раз, всенепременно, вовремя. На то ей прощалось: «полно... полно... разжалобила... ладно, но чтоб завтра!.. фу... пылищи тут у тебя...»

Иногда, в мутно-лунные вечера, половинка щупала еще розовые рубцы слева по телу, разглаживала стянутую донельзя кожу и раскачивалась метрономом: тик - так... тик – где, так – ты... тик – так... где ты... где ты?

***

«Ишь, разбросали добро по перрону... щас... щас я тебе, милок, помогу... ух ты! Хозяйство у тебя знатное... и в кармане – вишь – денюжка есть, на лекарства хватит...» - приговаривала проводница, собирая куски плоти в наволочку с зелеными полосками. Полоски состояли из витиевато написанных слов «Минздрав» и сами по себе уже внушали мысль о выздоровлении. Собирательница долго не могла найти голову, вернее, ее половину: «... круглая... закатилась где-то, пошто мне без головы?». Наконец нашла, стряхнула прилипшие бычки, пригладила волосы и проговорила в слипшееся веко: «Теперь ты – мой! Я тебя вылечу, у нас знахарки сильные, но помни: кто тебя с земли поднял, кто по кускам собрал!»

Лечился он долго. Машка – проводница, не все куски-то подобрала, пешеходы кой-что растоптали, крысы вокзальные мелочь по норам растащили. Знахарка сложила их в целое, как умела. Правда, ребра одного недосчиталась, мизинца, кость бедренную раздробило так, что пришлось ее заменить на кость мерина, которого давеча волки порвали. Кость приживалась непросто, растягивала кожу, притиралась в суставах, несмотря на обильные компрессы из печеного лука пополам с мазью Вишневского. Каждый вечер больного лихорадило. Тогда знахарка садилась у постели и, закатывая глаза, белыми полулуниями упиралась в потолок, бубня невразумительное: «…должно… через тернии… во имя и ради… что было – то прошло… терпи казак… будешь в геенне огненной… к звездам…». Рука страдальца затихала, отпускала сжемканную простыню, из-под загноившегося века текла слеза. И помогла-таки бабкина бубнежка.

Уже через месяц больной стал просить добавки, ловко крутил одной рукой самокрутки, начал ногу потихоньку на землю опускать. Как-то Машка со смены задержалась – у напарницы именины, крадучись, зашла в дом. Свет не зажигала: «Не разбудить бы!». Сняла кофточку, с облегчением выпустила из давлючей упряжки лифчика тяжелую грудь – дохнуло по комнате терпким пазушным теплом. Потянулась… «ах, мать… кто?..», - и обмякла, поваленная на кровать постояльцем.

Жарко в августе. Машка раздобрела, купила новое платье, импортное, в глазах колыхалась незамутненная радость сытой тельной телки. Сожитель совсем оклемался, помогал по хозяйству, а ночами жарил хозяйку до слабости в ляжках, до обморочной истомы. В темноте не так пугали его рубцы, хоть и шершавило под пальцами, да порванный рот не мог в засос. «Ничего, - думала Машка, - с лица воды не пить, меньше другие смотреть будут… ох, хорошо-то как!» - облизывала стресканные по жаре полные губы.

Жарко в августе днем, а вечер холодит с реки, сизым туманом над выгоревшей травой тянется, чтоб завтра упасть вниз, напоить ее ссохшуюся укутать, и к утру росой разродить ночную близость неба и земли.

Еще в августе с неба звезды… те, про которые знахарка шептала, к которым «через геенну огненную». Но не жаровни чертовы, а августовское небо жгло его по свежим рубцам старой болью, пекло и болело, и слезу выжимало на щетину с проседью.

***

Ее звали Ева, его – Адам.

Это было потом...

Не обижайте розовых слонов.

Слонов покупают на радость, часто в подарок. Несут их кто домой, кто в род дом, в общежитие, в офис, - улыбчиво несут, с предвкушением. Уши подарка треплет ветром, потом их, шутя, покусывают, а после шуток - уже с клацаньем челюсти, да под вой... лупят наотмашь по пухлым щечкам, потому что небритые далеко, и, возможно, никогда больше не будут рядом...

Знаете, ведь с розовыми слонами приключаются загрязнения - все эти потискивания, поглаживания, ёрзанье в постели, детские кашки, фломастеры, игра в «выбивного» - и притираются уши, сереет розовая шерстка, из хобота ниточки торчат. Серенький розовый слон, заюзанный...

Еще вот бывает, принесут тебе такой подарок, хотя на самом деле ждешь оранжевого мишку. От чистого ж сердца принесут, а не нужен, не греет... Радость пылью густо притрушена да по углам рассована.

Никогда не замечали, что на комодах стоят не розовые, а бело - коричневые слоны, из благородных. Говорят, такие деньги и удачу в дом приносят, особенно если из кости сделаны... слоновой. Большой, чуть поменьше... маленький... малюсенький, и наоборот: цели и возможности - по диагонали. Хоботом к хвосту впереди стоящего и соблюдение субординации есть путь к счастью комодному. Розовый шалопай с лохматым чубчиком в стройные ряды не вписывается. Какие уж тут прибыли? До зарплаты бы дотянуть... правда, с другой стороны, на такого седло не набросишь, погонщиком не нагрузишь, чтоб для рекламы чая попозировать, или там бревна по тропикам таскать - суть одно и то же: работу непосильную вроде бы не для розовых придумали...

***

«Шел король по лесу, по лесу, по лесу,

Искал свою принцессу, принцессу, принцессу...»

Шел Король, под ногами сочилась и чавкала отекшая, беременная весной земля. Звали нашего Короля... впрочем, какая разница? - не в имени дело, в должности. Вокруг говорили: «сам себе - Король», «все могут Короли»… «Королям закон не писан!», что, не правда? Так ведь именно дураки Королями и становятся, если по сказкам.

Наш был не сказочным, а, самым что ни на есть, обыкновенным, который шел по лесу. Принцессу не искал, надоели. Раньше они ему часто попадались, и как в песне поется, легко соглашались попрыгать, ножками подрыгать, ручками похлопать, чтоб потом - вослед - ножками потопать. Между тем, резон найти принцессу отпал сам собой в связи с появлением королевы. Надо отметить, что ее то, как раз, Король не искал. Пришла сама, рассветной мутью стекла измазала. Зеркало в прихожей от неожиданности вспотело, зарябило потеками из тараканьего дерьма и удивленно отразило розовый солнечный луч. Его свет разбрызгался белыми пятнами на старых обоях, по паркету рассыпался, зазвенел по ребрам батареи... и с того самого утра в доме Короля всегда пахло кофе, фиалками и глаженым бельем. Хорошо? Конечно, только постоянно терялось место, где лежали чистые носки. Это раздражало, будило смутные сомнения, падало за шиворот мохнатыми гусеницами и гнало из дома, то бишь – дворца.

Шел Король по лесу. Сладко и празднично пахла спрессованная талым снегом хвоя. Он не убегал – возвращался, не искал – само приходило, тратил деньги – получал время, шептал молитвы, а сморщенный в печеное яблоко батюшка потрясал крестом и грозил отлучить за малость. Малость, самую невинную: в церкви, пользуясь властью царской, поубирал иконы, где пухлый херувимчик на руках у заботливой мамы. Нет, не мог поверить Король, что этот карапуз сам на гору с крестом взойдет. Все думал - какую боль нужно было принять, выкричать и убаюкать, чтобы потом молча пить уксус, повиснув артериями на гвоздях? «Ищите и обрящете» - гугнявил поп. «Успокойся, не мальчик уже», - причитала Королева, штопая колготы младшенького. «Гашиш на ландыш не похож, » - думал Король и уходил в лес.

О чем-то важном клокотала ворона, скосив икринку глаза в следы на черноземе оттаявшем. Увидела ли что в мутной воде, или ветром навеяло тоскную мысль, - Королю было неведомо, как и то, почему его облака в небе из быстрых стали медленными. В кармане нашлись крошки – кинул лохматой кликуше. Да не рассчитал - спугнул птицу, а хлебные катышки всосала набухшая почва. Круговоротная обязаловка требовала своего: небо тянулось к северу, лед на реке – к морю, трава под ногами – к солнцу, а оно, родимое, неуклонно катилось к закату.

Шел Король, уминая сапогами подснежники, иногда оступаясь, падая мордой в болото, пропуская сквозь пальцы теплую грязь. Долго ли коротко шел, про то сказки написаны, легенды рассказаны, былины спеты. Поверим им, и примем финал пути, как данность.

Дошел.

Сел на рыжий прибрежный песок, смешно скрестив ноги. В тот самый миг заволновалась вода. Поседевшие волны приветствовали, он учтиво отвечал, кивая потной плешью: «нет, уже давно не мальчик…».

На берегу, Король был не один. С подветренной стороны, как положено, шел босой пацан, подгоняя ногами бледные обертки шоколадок и сигарет, краски которых зимой объедены да водою смыты. Подошел и присел рядом, нахохлившись от сырости.

- Знаешь вопрос, Король?

- Да.

- Ты знаешь цену, Король?

- … да, - вздох.

- Ты сомневаешься?

- Да, - еще один.

- Может, не к сроку твой приход?

- Волны поседели, песок высох, медленные облака потянулись на север, ворона сказала о прошлом, а земля съела хлеб на ней выросший, это ли не время?

- Это знаки времени, а само оно в пальцах, да под ногтями спрятано.

- Ну, вот мое время, - на счерченных линиях подсохшая грязь, - бери!

- Каждому свое, - мальчонка спрятал ладонь в босые пальцы.

- Я заплатил цену! Я шел! Терял любимых и обретал друзей, был отцом чужим детям и отчимом своим, за это они будут плакать над могилой моей вместе. Я голодал по праздникам и раздавал милостыню всем просившим даже в будни, за что они даровали мне благодарность и проклятие. Я слушал советы умных и молчание мудрых, но потакал дуракам в их желаниях - за что прослыл разумным правителем. Под одеялом пытался слушать Бога, слышал похоть, в чем каялся, раздирая свою грудь, видишь, кровь под ногтями… и снова – шел. Так достаточна ли моя цена?

Чайки на соленой слюде всполошились, застонали на закатную полосу. Пальцы у пацана все в заскорузлых цыпках, аж посинели на песке холодном. Король, он же с глазами - жалко стало: снял куртку, да ноги-то ему и укрыл.

- Спасибо, только не холодно… привык. Задавай свой вопрос, а то некогда мне: облака уже низко к земле припали, прислушиваются…

Король вдруг засуетился, занервничал, головой завертел, как вертят те, которые в «Слова» играют: « слово… на «эм»… ну… ну… какое? О! Вон Машина поехала…»

- Скажи мне… что… нет, не это, скажи про жизнь, зачем она? На чем стоит? Всем дадена одинаково, а живут ее по разному? Имеют своих тараканов и жабу в груди, но поступают как все и как «карта ляжет»? Где правильно ставить запятую в «казнить нельзя помиловать»? Почему кто-то просит точку опоры, чтобы перевернуть мир, а кто-то, чтобы в нем удержаться?

Чайки на берегу превратились в громких гагар и, взяв в клюв по камню, улетели на восток. Весна, как-никак, - время сеять.

Что же дальше? – спросите вы.

На златом крыльце сидели… нет, нет, не царственные особы – сидели старик и мальчик… смотрели на сонную воду с потопленными в ней словами о смысле жизни. Обыкновенный Король ждал ответа босоногого пророка, но тот молчал…

Быстро сказка сказывается, а вот дело, может, еще быстрее делается.

Небо на выдохе рухнуло в воду, чернильно потемнело, вспучило море волной небывалой – всплыл, вдруг, из нее кит. На подранных и побелевших плавниках, с обеих сторон повисли свободные упряжки. На одной, что справа, болталась бумажка «уволен по собственному желанию», слева – «технический перерыв, уехал в главк». Морда у кита была усталая, дыхание сиплое, а на спине, в многовековом углублении стоял… розовый улыбчивый слон с цветным мячиком на спине. На мяче то там, то здесь что-то клубисто дымилось, вспыхивало, и слон, набирая хоботом соленую воду, поливал сверху расшалившихся обитателей мячика.

Смешной такой, ушастый, с чубчиком лохматым…

Мальчик отодвинул куртку Короля и пошел по волнам к цветному мячику … он знал, что дорога «туда» всегда длиннее, чем «обратно».

Высказаться?