Андрей Наугольный

ЖЕЛТАЯ ЛИВАНСКАЯ РОЗА

«Самый большой порок-поверхностность».

О. Уайльд, «Из глубины».

Жизнь подражает письменам. Возможно... Любым? Любым, даже вполне бездарным... Это-то и путает. Слова, слова. слова... Сна чала - ажурная паутинка предначертаний, далее - основательное плетение словес, затем - зыбкая почва существования. Допустим... Как- то все шатко. Словом, вот ведь! Игрушечный мостик над мутным потоком реализма... А тотальное поглощение? Как же, прорва... И в ее хаосе, за всем не уследишь, неизбежная утрата того, что до поры казалось незначительным, мелким, никчемным...И главное ускользает, как юркая ящерица из детской ладошки.

«Самое главное - то, чего глазами не увидишь». Зато чепухи в избытке. Хаос. И так всегда... Неизменно лишь прошлое, хотя куда только не заведет гордыня, иногда так и хочется встрять, отодвинуть декорации, забыть, про текст и... А что же там все-таки было? Так ли все, как написано, или это только фасад, а там, за ним - что? Тайна - тайна, которая просто есть, и этим все сказано, но таков ли был замысел? Не напутал ли чего сочинитель, неосмотрительно поддавшись прожорливым соблазнам повествования, а если - да. . . То кто же тогда всем заправлял, и что это было за представление, так сразу и не поймешь...

Другие времена, другая жизнь... Но все же. все же...

Не упустить бы нить, самое главное: цветок, ребенок, зверь...

В норе пахло любовью. Любовь в хлеву. Жалкая была нора. И мальчик рос хилым. «Не жилец. Ясное дело. Из грязи сделан». - ехидно верещали соседки, слегка озверевшие от чересчур праведной жизни. пресной, как еда без соли... Перчика бы! Говорили - и некому было заткнуть их вонючие глотки, отца у мальчика не было, вот что... А мать? А что мать? Блудница, она жила, как в тине, превратив свое ложе в проходной двор, двор был усыпан цветами и чалит вином, но слишком к там многолюдно. Толкотня, давка, возня. Про мальчик! все забыли. И он стал тенью, слезой, пылинкой...

Его перестали замечать. А он - глаза, одни глаза цвета весеннего неба, видел вес. И поспешный торг и нескончаемые застолья, и жадное, животное тепло совокуплений. Прельстительный образ греха. тления, распада. Он был его частью, растворился в нем. Гнутая спица в свирепо грохочущим колесе предместья, где жизнь всегда в тягость, так и тянет забыться, чем угодно - вином., женщиной, разбоем...

Но вот однажды мать сказала ему: «Посмотри, какую розу мне подарили!» И он очнулся. Действительно, роза! Желтая ливанская роза. Мучительное воспоминание о каких-то неведомых временах, землях, людях. Сияющий облик надежды. И заскрипели пружинки, посыпалась ржавчина, затрепетало сердце. Бедное его сердце, оно сжалось. Его потряс сладостный испуг узнавания того, что когда-то было скрыто в душе, но как-то там затерялось, пожухло, выпало ненароком. Он изумился, онемел и долго расхаживал вокруг цветка с выпученными глазами. Роза существовала. Это не бред, значит...

Но нет, цветок его не заметил. Цветку нравился ветерок, который так нежно перебирал его лепестки, цветок любил воду и деловитую пчелу, неизвестно откуда залетевшую в их лачугу, наконец, цветку нравился цветок, он знал себе цену и восхищался собой, а причем тут мальчик? Да.. .И мальчик осатанел от ревности, он впился зубами - о, он уже умел ненавидеть, этот бешеный волчонок из глухого предместья, впился в эту ослепительную, сводящую его с ума плоть, и даже шипы его не остановили. Преданный в который уже раз, прижатый к стене, он взбесился...Он разорвал розу и растоптал ее лепестки.

Маленький, глупый волчонок...

Желтая ливанская греза умерла в нем. «Что ты наделал, Иуда! - гневно вскрикнула мать. - Пошел вон!» И он пошел, пошел, куда глаза глядят, без страха, когда сердце разбито, весь мир - пустыня, дак что - какая разница, куда...

А что могло бы быть дальше? Вероятно, он стал вором, пиратом, приказчиком в меняльной лавке. Узнал жизнь, изучил людей, потерял веру.

Ему захотелось покоя и вот, купив дом, он женился. Но что жена! Бледная звездочка на тусклом небосклоне. Когда он смотрел на нее на рассвете, в призрачной полумгле, а ласковый ветерок беспечно играл золотистыми прядями ее волос, он видел розу, только розу, желтую ливанскую розу. И сходил с ума. Его начинало трясти, как в лихорадке. Он снова жаждал чуда, но вставало солнце, жена просыпалась и все опять возвращалось на крути своя - грязь, ругань, побои, тщета любовных ласк - и весь мир, как прежде, начинал вдруг бешено вертеться вокруг него, и он понимал, что ему нужно смываться, как можно скорее, тут уже не до шуток...

И он смылся, бросив дом. Ушел, не оставив любимой жене даже позеленевшего медяка... «Молодая, крепкая, не пропадет», - решил для себя он. И ночь стремительно сомкнулась за его спиной, быстрая, как нож, но быстрее ее броска был его бег, бег от тех лепестков, что валялись и тлели в той жалкой лачуге, на окраине паршивого городка.

И вновь дороги закружили его. Города, подворотни, портовые кабаки и шлюхи. И запах прелой полыни истомил его душу. Так шла теперь его жизнь, таков был его выбор. Он нищий. Его сердце - засохшая коровья лепешка на каменистой тропе. Кажется, все.

Как бы не так! Вот тут-то, - о, чудо, вот тут-то он и увидел. Его, этого плотника из Назарета... И знакомая дрожь распрямила тело. Да-да, это был Тот, тот самый, которого, так ему, тогда почудилось, он и искал всю свою жизнь... Тот, на кого он мог положиться, - не подведет, не может подвести, - и он прилип к Нему... Намертво.

Но вот невезение! Бывший плотник, а ныне - странствующий проповедник, был не один. Друзья, ученики, соратники...Черт бы их побрал! Опять то же, что и вчера, Он ему не принадлежал, не мог принадлежать, даже в дерзких мечтах - не мог...

И снова Иуда завелся, вновь зазвенело что-то в крови, бес, что ли, туда вселился... Но потом он присмирел, как злобный пес, разглядевший вдруг палку в руке хозяина. Присмирел, притих... Понял - надо ждать, терпеливо ждать. И затаился, как змея под камнем, став покорным, слабым, мягким... Как воск... Нет, гораздо мягче. Как атласный живот девственницы...

Он вывернул себя наизнанку и - обрел облик нормального человека, человека нормы...Обрел лицо. «А ты молодец, Иуда., - сказали ему. - Стараешься. Будешь у нас казначеем». Вот так. Отметили, значит. «Скоты!» - ревело грозно в душе. Но он промолчал. Он думал о мести, долгой как сон после дневного перехода, медленной череде изнурительных пыток, он - подгонял время...

А Галилеянин уходил, Иуде было до него не добраться, слишком высоко. Вершина. А он-то кто? Казначей, вот оно что... Ни при чем. В стороне. На обочине, в предгорье. (А Он уходил, как когда-то уходил Иуда... От жены, от матери, от тех лепестков на заплеванном полу.) Но красота влекла его... Так, как не могла увлечь ни одна шлюха на постоялом дворе жизни. Красота влекла, и ее нежная тяжесть, - как глыба известняка, раздавила его, как коровью лепешку, разопревшую от теплых дождей и взбитую, как тесто, босыми ногами странников...

Шло время, а его Бог медлил, преступно медлил, и никто этого не замечал. Ни его окружение, ни местные святоши, ни римская власть... И тогда он решил действовать на свой страх и риск, он пошел туда, прямо в клоаку.

Тридцать монет... Скажите пожалуйста.. Жалкая плата, но нет, но нет это не была цена предательства - это был гимн, гимн ему и его свободе, и колесо вечного возвращения тоже, его личное торжество...

Предместье, проходной двор и кто-то принес цветок! Вот она, желтая ливанская ведьма, настойчиво призывающая его вернуться.

Крест испугал его. И он сорвался, побежал, будто было куда… Только ночь, кривое дерево, петля…Побег-отречение… Он понял, наконец, что это такое и смирился с поражением. Все как всегда. Скверна…

«Предатель», - скажут они, но это - не то слово не то… Он никогда не просил Бога о собственном рождении, он не помнит тот час, когда Всевышний покинул его, бросил, так и оставив там в грязном переулке, на загаженном харкотиной и спермой полу... Гнутая спица предместья. Что он мог? Бунтовать? И бунт привел нынешнюю ночь, под голые ветви кривого дерева. В петлю… «Прими меня, Господи, - тихо попросил он. - Я сделал все, что хотел».

И на какой-то миг в нем очнулся мальчик. И мать сказала ему. Посмотри, что за чудо!" Роза. Действительно роза Все кончилось, и уже никому не было дела до того волчонка с глазами цвета весеннего неба. Никому. Тогда - почему предатель? Кто кого предал? Он ли, его ли?

И ажурная паутинка предначертаний тает в осеннем мраке. Слова, слова, слова. Сначала, а затем - завязки и развязки, и вся эта грустная жизнь.

Высказаться?