Вечерний Гондольер | Библиотека

Процент свободы

Беседа с Владимиром Поповым, тюремным психологом

«Тюремных стен унылый вид - предел творению природы.

Какой святой перекрестит давно покинутые своды?..

И боль висит, обнажена, над каждой дышащею тварью,

Заключена в кирпич и сталь, в глухие сумрачные своды –

Одна колючая спираль души и призраков свободы.»

В. Попов-Островитянин

На печально знаменитом острове Красный, послужившем однажды фоном для кинокартины «Калина Красная», слова «тюрьма» не говорят, а обозначают уклончиво – «учреждение». Может быть, такая замена смыслов - форма мистической деликатности: если не называть вслух суть явления, то оно перестанет воздействовать на жизнь столь активно. Однако от тюрьмы не защититься: здесь дети, отражая драму взрослых, меняясь по очереди ролями, играют в вечную и страшную игру – в охранника и заключенного. Весь обслуживающий персонал, хотя и несоизмеримо более свободен, чем те, кто уже никогда не выйдет за пределы тюремных стен, – тоже принадлежит тюремному распорядку, ибо все - начальники отрядов, контролеры, врачи, администрация – прикованы к Учреждению по роду своей работы на долгие годы. Заключенные пытаются горько шутить с вольными: «Мы-то здесь хоть за дело срок мотаем, а вы – за что?».

Избранное когда-то монахами для уединения место это угрюмо, однообразно, а в бытовом и житейском отношении просто откровенно запущено. Дома, в которых проживают служащие, – давно состарившиеся деревянные строения сельского типа с удобствами во дворе. Деревянные квартиры, почти сараи, – ведомственные, и в собственность, а соответственно, и в хозяйственные руки работникам Учреждения не перейдут никогда.

Неволя чувствуется и за стенами бывшего монастыря: в деревне Анашкино, где живет со своей семьей Владимир Попов – тридцати шести лет, женат, двое детей, отработал в Учреждении восемнадцать лет, – жилые дома персонала окружены глухим забором, на металлических воротах которого предупреждение: «Зона особого режима. Посторонним вход запрещен». Двенадцать лет из восемнадцати Владимир был начальником отряда, и шесть последних – работает психологом.

Эта тюрьма, куда десятилетиями свозили приговоренных к высшей мере наказания, лишь недавно замененной пожизненным заключением, единственная в России, и не менее уникальна в ней работа психолога. Сам Попов – выдержанный, непоколебимо спокойный, непредвзято доброжелательный и деликатный человек. Пообщавшись с ним в течение дня, я пришла к парадоксальному выводу, что тюрьма каким-то мистическим образом возродила хотя бы в одном человека исчезающий тип российского гуманиста: восемнадцатилетний опыт общения с морально изувеченными, лишенными всякой надежды людьми привел Владимира к ранней мудрости и научил сострадать совсем не теоретически, а в пределах ежедневно необходимой практики.

В 1999 году, явив литературной Вологде несомненно одаренного писателя, в издательстве «Евстолий» самиздатом вышла первая книга его стихов – «Ять». Сам автор, принявший литературное крещение под вполне закономерным именем Попова-Островитянина, полагает, что острая необходимость в творчестве возникла у него, говоря языком психоанализа, компенсаторно. Владимира, видимо, следует понимать так, что к поэзии его привели инстинкт духовного самосохранения и потребность в естественной радости творчества.

Островитянин

Островитянин: Проблема основная в том, чтоб осужденный в рамках не застревал, в стереотипах.

Тайга: В фене?

Островитянин: Феня – это внешнее выражение. Пока у нас система такая. Вольно-невольно: пока он у нас отсидит лет пять-шесть, то он туда попадет все равно, мы ничего не сможем сделать. Задача – чтоб он в стереотипы не влезал. Если он туда попадет – возникает устойчивый стереотипы – поведенческие, системы табу, системы кастового деления, – хотя сейчас уже она уже не настолько жесткая, как в пятидесятые годы, но все равно она существует. Возникают стереотипы восприятия. Он выходит на свободу – он нормально с людьми не может общаться. Почему большинство людей совершает преступления – вся проблема в общении: человек не может нормально общаться, не может вырабатывать гибкую линию общения.

Тайга: Володя, вот эта мысль, что преступление есть проблема общения – она где-нибудь озвучивалась?

Островитянин: Да.

Тайга: Кроме системы МВД? Вы сказали такую простую вещь, которая меня сейчас просто поразила.

Островитянин: В системе МВД… Помимо? По-моему, нет. Если только на Западе.

Тайга: А западные работы к вам поступают? Вы их читаете?

Островитянин: Если только сам покупаю. Пока учился в Рязани – там покупал. А сейчас – очень дорого.

Тайга: Интернет в тюрьме наличествует?

Островитянин: Нет. Если бы!.. А в системе МВД есть работы на эту тему. Особенно у Сухова, профессора рязанского.

Тайга: То, что есть – с грифом «Секретно». И не распространяется?

Островитянин: Там нет грифа «Секретно».

Тайга: Нор ведь эти журналы – для внутреннего пользования?

Островитянин: Я бы не сказал.

Тайга: Эти журналы где-то наличествуют? В Библиотеках?

Островитянин: В спецбиблиотеках они могут быть. А в обычные, конечно, не шли ни журналы, ни эти книги – там же издаются и брошюры. Но на работах, по крайней мере по психологии – на них нет грифа «ДСП» даже, а не то что там «секретно».

Тайга: Вот у меня сейчас возникает странная мысль: Россия набита тюрьмами. Серьезнейшая, как вы говорите, «проблема общения», то есть все время идет ткань… Я несколько раз была в состояниях острого аффекта, так что не удивляюсь, что на самом деле все именно так, как вы говорите. И каждый, кто на себя внимательно посмотрит, не сможет с этим не согласиться. И получается, что где-то были работы, информация, которая могла помочь понять нам самих себя, и вот она осела в системе. А если бы она была вовремя опубликована? Спрос на психологическую литературу несколько лет назад – он же был колоссальным! Если бы на рынок чтения была бы выброшена вот эта скрывшаяся от общественного внимания часть знаний – она бы при несла, видимо, какую-то пользу?

Островитянин: Но ведь проблеме общения много посвящено исследований, и они были опубликованы.

Тайга: Они все – гражданского плана!

Островитянин: Но ведь они, несмотря на это, все равно помогают решать именно проблемы общения. Тот же Козлов – последнее время был очень популярный психолог, московский «синтон-клуб», - он рекомендовал приемы такого общения, при котором возможно нормально разрешать все свои проблемы. Там просто не говорится о том, что все проблемы тех, кто попадает за решетку, совершив преступление, – проблемы общения.

Тайга: Всего лишь! А ведь это же ключ! Это же очень важно, потому что получается, что когда я знаю об этом риске – именно риске, ведь тюрьма и преступление – это узел, уровень выживания и духовного, и физического, и какого угодно, - если я не знаю, не осознаю этот риск то могу уметь общаться, а могу и не уметь, могу сохранять агрессивную индивидуальность или не сохранять, это мой выбор. А когда я знаю, что неумение общаться влечет за собой такую страшную цепочку ответственности, – наверное, другое отношение было бы? Если бы вот эта простая фраза была озвучена.

Островитянин: В основном обращает внимание на эти книги и проблемы интеллигенция.

Тайга: Да ничего подобного! Вот, извините, спорю, потому что такая постановка вопроса неуместна: какая уж там интеллигенция – перед всеми встала необходимость умерять негативные эмоции, все ищут литературу, тыкаются в нее и ничего, собственно, в себе не понимают, и пребывают в глубочайшей депрессии. Понимаете, то, что было допущено на рынок – эта литература игровая, и может быть, а может и не быть. Она же инфантильная! То же, что сказали вы – что преступление является следствием неумения общаться – это букварная простота и очевидность. Ну, – букварь же! Вы меня впечатлили.

Островитянин: Она брошена, но никто ведь… Сколько десятилетий спокойно жили без социальных работников, без всяких психологов. Началось то это движение всего как пять-десять лет, тем более без поддержки государства. Ну, были там какие-то консультации, но когда там работали психиатры – много ли народу туда придет?

Тайга: Хорошо. Значит, задача психолога в том, чтобы защитить человека от того, чтобы он углубился в тюремную систему?

Островитянин: Это во-первых. Но психолог не может научить человека. Вообще никто не может научиться, пока сам человек не научиться, не захочет научиться этому. Возможно лишь одно: продемонстрировать, показать человеку, отчего его проблемы. Показать вору, почему он вор. Это же стереотип – два-три раза уже сидел, и дальше продолжает, – все, углубился. Ему нужно показать, что в той же самой ситуации, когда он украл, можно было поступить так или еще так.

Тайга: Что у него есть выбор?

Островитянин: Да! А многие просто не видят этого варианта. Не видят выбора. У них один вариант, и все. Нужно показать, а дальше человек уже сам, в принципе, любой человек способен найти в себе силы изменить себя.

Тайга: Удержаться, хотя бы?

Островитянин: Да, хотя бы удержаться.

Тайга: Когда наступает эта ломка? Когда нарастает в человеке критическая масса тюрьмы и он уже больше не может сопротивляться?

Островитянин: Это зависит еще и от человека, но в среднем где-то на пятый-шестой год.

Тайга: Но ведь получается фантастическая вещь – пять лет человек способен продержаться в тюрьме?

Островитянин: Да.

Тайга: Это же очень много!

Островитянин: На западе как критический срок указывают семь лет. Но у них ситуация более благополучная.

Тайга: А каковы взаимоотношения психологии с религией и со священниками? И тот, и другой в тюрьме должны исполнять приблизительно одну функцию. Но при этом у них, на мой взгляд, различны точки опоры, которые вырабатываются в заключенном для сопротивления страшной реальности. В вашей тюрьме священники наличествуют?

Островитянин: Священник приезжает.

Тайга: А кого предпочитают сами заключенные? У них есть какое-то предпочтение? Или они к этому относятся так: заставляют – иду и делаю?

Островитянин: Нет, их не заставляют встречаться ни со мной, ни со священником. Это свободный выбор. Я, например, не считаю, что у нас цели разные. Цель одна. Я не говорю о проблемах общего режима, да там со священником и немного общаются, это во-первых, а во-вторых, я бы и не приветствовал, если бы они общались. Что же касается тех, кто заключен пожизненно – то для них я приветствую. Потому человек должен найти якорь для того хотя бы, чтобы дожить жизнь. Иначе… Он же просто ухнул, вниз, это же преступление толкнуло вниз, – во-первых, во-вторых, если у него несколько преступлений – он падал и падал все время. Приговор к смертной казни – громадный стресс. Даже если человек не писал прошение о помиловании и смирился с тем, что его расстреляют, – все равно стресс… А потом они каждую неделю в течение нескольких лет ждут, что их расстреляют, – это же мучительно. А потом еще стресс – помиловали, жизнь оставили. То есть человек находится в постоянном падении… Не каждый человек это выдерживает. Далеко не каждый.

Тайга: Человеку оставляют жизнь – это действительно стресс: он считал, что уже никому ничего не должен, и себе тоже. И вдруг тебе оставляют жизнь – это никакое не второе рождение – это получается как вторая смерть?

Островитянин: Человек хочет жить в любых условиях. Заключенные же рассказывали мне, как жили после того, как пришел отказ в помиловании, а приговор оставили без изменений и вступил в законную силу. Большинство конечно, отправляют прошение о помиловании. Но у нас нет закона, который регулировал бы время, в течение которого должно рассматриваться это прошение. Оно может длиться год, три, четыре… Расстреливают же не в любой тюрьме, а вывозят заключенных в определенную. Но этапы на расстрел могут приходить каждую неделю. И вот они – ждут. В определенный день недели. Вот эта каждая ночь каждой недели – ожидание смерти. И вот заключенный ждет год, надеясь на помилование, у него нет полной убежденности в том, что его расстреляют. Он этот год прожил в напряжении, как-то устраивая свою жизнь, вступая в контакты. А вот после года ожидания – все. Как в гроб живьем. Все время одно и то же. Общения нет никакого. Какое там общение – только с контролерами парой слов перекинуться, или же из камеры в камеру стуком.

Тайга: Они что, ждут помилования в одиночках?

Островитянин: Бывает по-разному, но в основном в одиночках. Пока они ждут исполнения приговора – они в полной изоляции. И эта изоляция может длиться не по году, а по три-четыре. И когда вдруг приходит указ о помиловании… Один заключенный рассказывал: «Я неделю ходил, как дурной. Я уже умер. И вдруг крышку у гроба отодрали и, а меня куда-то погнали… Жить погнали. Я ходил и вообще ничего не соображал». Понятно же, какой силы стресс.

Тайга: Вы говорили, что вот этот первый срок, когда человек на общем режиме, первые пять-шесть лет – вы бы считали нецелесообразным ориентироваться такому заключенному на религию.

Островитянин: Если он сам уже не ориентирован.

Тайга: Да, если у него еще есть внутренний выбор. Мотивируйте вашу позицию.

Островитянин: Много соблазнов.

Тайга: В религии?

Островитянин: Да. Именно в религии в тюрьме. Если он сам этот выбор сделает – это одно. Но может быть иначе: человек идет в религию просто потому, что это делают другие.

Тайга: В чем соблазн?

Островитянин: Соблазн в том, что он просто создает иллюзию, которая его предаст.

Тайга: Есть какое-то слово, термин или что-то, обозначающее общую систему тюремных правил? Может, - «феня»?

Островитянин: Слова нет. Может быть, «тюремный мир»…

Тайга: Если не сидевший, непосвященный, далекий от тюремного мира человек, прочитает, например, словарь воровского жаргона Бадмаева, то он будет воспринимать тюремные правила по-своему. Я, например, пришла к выводу, что вся «Феня» - как система жизни – своего рода религиозная система. «Феня» – не просто терминология, на мой взгляд, это не просто – предмет надо называть так-то, человека в этой роли и в этом положении – так-то, – а вот сама по себе систем табуирования явно носит какой-то иррациональный и мистический характер. Наверное, система табу была когда-то чем-то обусловлена. Но корни потеряны. Кастовость – это очень древний мир. Он, наверное, не унаследован исторически, а скорее воссоздан изнутри самого человека, из поля бессознательного. Ведь к авторитетам отношение практически тоже религиозное. Я ошибаюсь?

Островитянин: Эта система существовала давно. Если обратиться хотя бы к Достоевскому, например.

Тайга: Достоевский? Да разве это давно?

Островитянин: Если система существовала во времена Достоевского, то она существовала и раньше, с тех пор, как появилась каторга. И система – это просто перенос общества определенного исторического периода в тюрьму. Перенесено в тюрьму сословное феодальное общество, и так и продолжало развиваться.

Тайга: Но общество, пусть даже феодально-сословное, оно было – на своем этапе времени – все-таки рационально устроено. А вот эта «феня» – она часто иррациональная. Эта иррациональность, с вашей точки зрения, как психолога, имеют какое-то объяснение?

Островитянин: Я гарантирую, что просто-напросто переносилось внутрь тюрьмы общественное устройство. И со временем оно развивалось, дошло до нашего времени, а сейчас оно просто разрушается.

Тайга: Деградирует?

Островитянин: Оно не деградирует, оно разрушается. Новые общественные отношения. С конца восьмидесятых новые общественные отношения – у нас в России они еще не возникли – а в тюрьме они уже начались. Это – конец воров. Потому что тюремные сословия стали покупаться и продаваться, замещаться. Система повержена. Прежняя система была очень традиционна. Там что-то религиозное, может быть, даже и присутствовало, потому что прежние заключенные старались традицию держать во что бы то ни стало. А сейчас – переходный период к новым отношениям.

Тайга: Буржуазная революция?

Островитянин: Да! И сейчас можно назвать все только так: «беспредел».

Тайга: То есть – хаос?

Островитянин: Хаос, беспредел, отсутствие порядка прежде всего сказывается на государстве. Причем заключенные сами это определяют именно таким образом. Когда в тюрьме поддерживался прежний авторитарный порядок, причем не со стороны сотрудников, а именно со стороны заключенных, то человек приобретал какие-то жестко определенные правила поведения, они в него вживались. Когда он выходил на свободу, то он знал, когда возможно общаться именно так, а с кем необходимо по-другому. А сейчас, когда беспредел и правил не существует, и каждый, кто сильнее, тот свои правила выставляет, то и заключенный, выйдя на свободу, переносит туда усвоенные взаимоотношения.

Тайга: А кто истинно устанавливает порядок? Тюремная система или все-таки влияние извне, из системы охраны? Чей порядок действительно – порядок?

Островитянин: Ну, Гулаг описан много и подробно. Там закон устанавливала тюремная система. Когда, после нового уголовного кодекса, когда лагеря заменили колониями, – сначала было много колоний, в которых порядок держали сотрудники администрация. Но потом их становилось все меньше и меньше – тюремная система их захватывала и поглощала. В семидесятые попытались провести реформу: много изыскивалось методов, много уделялось внимания проблемам тюрьмы и воспитательной работе и ситуацию попытались переломить. Но переломить получилось не с помощью воспитательной работы, конечно, а методами силовыми. В итоге чуть большая часть колонии была под системой, и чуть меньшая – так называемая «красная зона», где порядок был установлен администрацией.

Тайга: Для выживания человека, для его адаптации и посильного сохранения достоинства что предпочтительней?

Островитянин: Для такой цели предпочтительнее среднее – компромисс между усилиями администрации поддерживать нужный ей порядок и системой, не разрушенной беспределом. Ломать полностью установившуюся систему тюремных взаимоотношений нельзя. «Красные зоны» тоже бывают разного оттенка. Сама администрация никогда бы не сломала бы полностью все традиции. Где компромисс достигнут – такие зоны были, – там с помощью разных разработанных методик администрация опиралась на помощь актива заключенных.

Тайга: А какие методики практиковались?

Островитянин: В частности, и методика Макаренко. Но это получалось хорошо, когда работа велась с несовершеннолетними, потому что там все-таки ребята шевелятся – им нравится играть. Но взрослые колонии… Я еще понимаю усилия по отношению к общему режиму: там люди только-только приходили, первый раз. Этой сейчас общий режим изменился, стали давать большие срока, а раньше на общем были и срока маленькие, и преступления не тяжелые, в основном по глупости или неосторожности садились в тюрьму, а не злонамеренно… А вот на строгом режиме вводить систему Макаренко – это чистое бюрократическое приспособленчество. Создавали этот актив, который кулаками опять же заставлял, и так далее, соблюдать порядок, установленный администрацией. При попытках найти путь конструктивного взаимодействия начинаются разговоры: «Вот, вы идете на поводу у осужденных, подпадаете под их влияние!» – нет. Просто существует негласная договоренность между администрацией и заключенными о совестном поддержании порядка, который необходим обеим сторонам. А психологически это означает, что заключенного можно поставить перед выбором, что ему предпочесть для физического и душевного выживания: войти в актив или принять классическую позицию воров. Тогда процесс развивается более нормально.

Тайга: Давайте еще раз все-таки вернемся к религии. По вашему мнению, человеку до пяти лет отсидки религия не очень желательна. Почему? Все-таки, что «не очень»?

Островитянин: Это – иллюзии. Или же спекуляция – все идут к этому священнику, ну, и я пойду. В некоторых крупных городах религиозное внедрение в тюремную среду очень активно, там даже в тюрьмах строят церкви. Люди туда идут, но ведь у кого какая цель! В нашей массе заключенных, истинно верующих, может, из ста – два-три человека. Остальные идут за отдушиной. Им в колонии очень тяжело общаться. Чтоб кто-то нашел себе друга в колонии – такого просто не бывает. Поэтому многие идут в религию только для того, чтобы пообщаться со священником, потому что он – человек не из системы, не из администрации, а со стороны. Конечно, если есть возможность, заключенный предпочтет общаться не со своим братом, а со священником. Третьи идут просто из любопытства. Четвертые – «авось я с этого буду что-то иметь! Я такой прилежный – в церковь хожу.» Раньше бы он около красного знамени постоял с той же целью получить досрочное освобождение. А сейчас – «в церковь хожу, авось отпустят». Вот это и есть – соблазн. Пятый действует по принципу: «Я туда, куда все». Какая же здесь вера-то? Никакой. Кроме того, церковь оказывает гуманитарную помощь, так что соблазн приобщиться к тому, во что на самом деле не веришь, велик. С одной стороны – а вдруг спасенье, если в Бога уверуешь, а другие и что-то материальное будешь иметь из этого. Если ты веруешь, ты должен учиться вере, соблюдать правила и заповеди, тут сразу – все, половина обращенных тут же возвращаются к неверию.

А в большинстве тюрем священники проводят очень большую работу. Наши пожизненники, находясь под вышкой и сидя в СИЗО, хватались за любую соломинку. Но как раз здесь священник появляется реже.

Тайга: А под угрозой вышки люди ищут что-то по ту сторону жизни? Или страх все перешибает?

Островитянин: Ищут.

Тайга: Находят?

Островитянин: Бога – находят. Если кто-то в себе найдет силы найти это.

Тайга: Нет сил – искать?

Островитянин: Бывает, что нет сил искать: «А-а! Пока живется, так и живу, и пошло оно все…» Как – живется, чего – живется… Апатия полнейшая.

Тайга: Вы сказали, что найти друга осужденному в тюрьме невозможно.

Островитянин: За восемнадцать лет службы я не встретил такого факта. Ну, там, приятели – бывают, но все равно все по отдельности друг к другу. Каждый сам по себе.

Тайга: Возникаю ли отношения добровольного взаимообмена ради самосохранения? Вдвоем-втроем ведь шансов больше?

Островитянин: они называют себя «Семьи». В любой большой группе всегда возникают такие мелкие образования.

Тайга: Они в той же мере нуждаются в общении с людьми со стороны?

Островитянин: Очень! Желательно было бы. Чтоб люди ездили и с ними разговаривали, про жизнь, или хотя бы просто выступали. А наши пожизненники… У них вообще нет шансов, они нуждаются очень. У каждого человека, и у тех, кто сидит, и у «завязавших» нашелся какой-то выход в жизни. У него есть собственные способы поведения, найденные способы и приемы общения, - у каждого индивидуальные. И, общаясь с осужденными, люди с воли все-таки чем-то их обогащают.

Тайга: А внутри тюрьмы никакое обогащение невозможно?

Островитянин: Стереотип тюрьмы очень силен. Влияет даже не тюремный закон – а именно сам стереотип тюрьмы. Он сразу же накладывает отпечаток, что никому нельзя доверять. Остается только одно – воровать и сидеть.

Тайга: То есть по сути дела, полностью прекращается развитие человека?

Островитянин: Ну, как не прекращается, человек же может развиваться и в обратную сторону!

Тайга: Это уже деградация.

Островитянин:Я не могу сказать про рецидивистов, что они деградировавшие, нет. Они – деформированы.

Тайга: Общение с серьезным контингентом – не люблю слово «рецидивисты» – вызывало у вас больше интереса. Почему? Характеры ярче?

Островитянин: Конечно, в тюрьме характеры очень четко выражены. Чем дольше люди находятся в тюрьме, тем очевиднее и ярче черты характера у многих. У слабых типов характеров происходит нивелировка, у сильных – наоборот, проявляется выраженная индивидуальность. А во-вторых – жизненный опыт. Он, конечно, ограниченный, но суровый. Я же все-таки начальником отряда двенадцать лет отработал, мне же напрямую приходилось с ними общаться, а приехал-то молодой, без своего жизненного опыта, пришлось считаться с тем, что испытали другие. У них есть знание жизни. Мне же по роду работы приходилось больше общаться с осужденными, чем с вольными. Ну, еще с сотрудниками. Несмотря на то, что большая часть моей жизни проходит в тюрьме, я не скажу, что вот это общение повлияло на меня как-то в дурную сторону.

Тайга: А что уважается в тюрьме? Возможно ли сохранить в тюрьме достоинство?

Островитянин: Возможно.

Тайга: Как?

Островитянин: Уважается умение постоять за себя и верность своему слову.

Тайга: То есть, по сути дела, внутренняя дисциплина?

Островитянин: Чем внутренне более дисциплинирован человек, тем у него больше шансов выжить.

Тайга: Поскольку я никаким образом, кроме чисто литературного, не могла получить информации о тюрьме, то у меня возникают концептуальные идеи по поводу изменения тюремной системы.

Вот есть место, полное жестких правил и вынуждающее человека к самоограничению, куда попадают вынужденно – тюрьма. Есть место, куда люди идут добровольно с теми же, по сути, целями – монастырь. На мой взгляд, эти две крайности где-то смыкаются. Это обобщение имеет смысл или нет, с вашей точки зрения?

Островитянин: Было бы желательно, чтоб они на самом деле смыкались для наших пожизненников. Но в монастыре выбор добровольный. Могут влиять лишь жизненные обстоятельства.

Тайга: Но здесь явно есть некая система отражения: человек справился или не справился с ситуацией, по вашему подходу, совершил или нет преступление. Но на самом деле между теми, кто шел в монастырь, и теми, кто попал в тюрьму, есть нечто общее, пусть даже на уровне взаимного зеркального отражения, как, например, в системе Рая и Ада – явная симметрия, пусть даже и зеркальная. Если говорить о тюрьме: человек лопал в конфликтную ситуацию, не справился с общением, совершил преступление, попал в тюрьму. Другой человек: находясь в той же ситуации дошел до состояния конфликта, не справился с ситуацией, от общения отказался, преступления не совершил, но отказался от того общества, где он вынужден жить и будет испытывать потребность в возможном преступлении – неважно, перед своей ли совестью, или перед уголовным кодексом.

Островитянин: Нет, избравший монастырь просто решил избежать конфликта радикальным способом.

Тайга: Однако обе ситуации в чем-то очень идентичны, потому что в обоих случаях человек отказывается от преодоления конфликта материально-конструктивным путем. И вот получается: вот, есть у нас тюрьма. И вот: есть монастырь.

Островитянин: Но в тюрьме все-таки преступление совершено. Это же преступление! Человек попытался разрешить конфликт, но не сумел. А там – полностью избежал. Для пожизненников мне бы хотелось – но это чистый идеал – чтобы они пришли к тому, чтобы избегать конфликтов. Полностью. Вот тогда они превратятся в монахов. Но ведь это в идеале! Но на самом деле иной альтернативы для них я не вижу.

Тайга: А эта абсурдная на первый взгляд мысль превращения тюрьмы в монастырь – возможно ли вообще двигаться в этом направлении?

Островитянин: Ох…

Тайга: Но условия жизни-то – похожи, Володя! Тут – братва, там – братство…

Островитянин: Возможно… И даже желательно.

Тайга: На прошедшем в октябре общероссийском пенитенциарном семинаре так вопрос не ставился?

Островитянин: В таком ключе – нет.

Тайга: Может быть, это единственная альтернатива для тюрьмы с пожизненным заключением?

Островитянин: Конкретно для нашей пожизненной тюрьмы и для тех условий, которые сейчас предусматриваются законом, – да. Если закон измениться, то возможно, что это будет нереально. И нежелательно.

Тайга: Почему?

Островитянин: Потому что сейчас закон предусматривает двадцать пять лет. С момента вступления приговора в законную силу он должен отсидеть двадцать пять лет, не менее. А он еще до этого два-три года может приговора ожидать. И только после двадцати пяти его могут освободить условно-досрочно. И все эти двадцать пять он должен отсидеть в камере, у нас – двухместной. И кто после этого решится выпустить его на свободу? При таком уровне общения он будет просто ни к чему не способен, он говорить нормально не сможет. Ведь он мог тренироваться в общении только на сокамернике, который в таком же положении, как и он! Чтобы жить в обществе – надо же жить в обществе! – он не сможет. И кого мы выпустим? Поэтому пусть он лучше будет монахом.

Тайга: Когда священники все это услышат, они, наверное, камнепад обрушат. Скажите, Володя, а священники присутствовали на семинаре?

Островитянин: Нет.

Тайга: Их не пригласили? Или они не пришли?

Островитянин: Этого я не знаю. Скорее всего, что их не приглашали. Вопрос-то стоял так, что именно Литература и Тюрьма. А глубже, в духовность, видимо, не решились пока.

Тайга: Но это неизбежно.

Островитянин: Если они это дело продолжат, то – да. Мы еще одну проблему не затронули, если уж об этом говорить. Они теперь – я имею в виду православную церковь – настолько с МВД (а теперь уже с Минюстом) стали стыковаться, что теперь жестко определено, что представители других верований и конфессиональных ветвей не допускать в тюрьму вообще. Хотя по конституции у нас и есть свобода вероисповедания. То есть православие монополизировало духовную сферу тюрьмы. Хотя, с другой стороны, церковь очевидно с тюрьмы ничего не имеет и не получает в материальном плане. Скорее наоборот. Но материальную помощь чаще оказывают в индивидуальном плане сами священники, а не церковь. Но, с другой стороны, конституционные права человека они ограничивают.

Тайга: Легенда о «вологодском конвое» - миф?

Островитянин: Миф основывается на реальности. Но сейчас такого конвоя уже нет. Конвой – это внутренние войска. Легенда сложилась в пятидесятые годы, когда во внутренние войска вологодской области набирали ребят из Средней Азии и Кавказа.

Тайга: Так это были не вологжане?!

Островитянин: Откуда! Командовали – вологжане, да. Вообще выражение «вологодский конвой» появилось именно в вологодской области, а совсем не в Сибири, как показали в «Холодном лете пятьдесят третьего». Потом это выражение пошло дальше, и так получилось, что «Вологодский конвой» из одних вологжан и состоит. А их служило во внутренних войсках вообще немного, потому что туда предпочитали брать Морфлот и армию, эти войска – особый сорт, тем более тогда так было. Это сейчас во внутренних войсках есть спецназ и артиллерия, и авиация, и соответственно ребят набирают по профилю техники. Раньше этого не было.

Тайга: Бытует такое мнение, что в МВД сидят тупицы, а о милиции вообще в этом плане можно не рассуждать. Когда Галина Щекина была на вашем семинаре, то рассказала, что был полный зал красивых, сильных мужиков и все далеко не дураки. Сама по себе постановка основного вопроса семинара говорит о том, что человек его организовывал умный. Насколько этот миф о непробиваемой тупости работников МВД соответствует действительности?

Островитянин: Эта проблема во многом зависит от социальной ситуации. Раньше в МВД шли люди, в большинстве своем не нашедшие себя. Сейчас ситуация меняется.

Тайга: И что – люди идут на такую работу сознательно и целенаправленно? Желая работать и что-то конструктивно полезное сделать? Илиза властью над другими?

Островитянин: Был период в конце восьмидесятых и начале девяностых, когда было именно так. С середины девяностых пошли в значительной степени потому, что работа в МВД стала престижной в материальном плане. Есть какая-то стабильность и возможно укрепиться в жизни. Конечно, опять будут проблемы. Но даже желающие стабильности далеко не дураки, они интеллектуализированы, и даже в моральном плане они выше традиций пятидесятых годов.

Тайга: Система тюремная и система охраны – одна система? Это – одна семья? Я не имею в виду там взятки, подкуп… Я говорю о психологии человека.

Островитянин: Нет, это не одна семья. Это – две близко соприкасающиеся. Они набираются от нас, мы – от них. И взаимодействие, конечно, происходит. Психология меняется. И если люди – я имею в виду сотрудников – не имеют внутреннего стержня, тех якорей, которые держат на плаву и дают возможность вовремя отрефлексировать, отследить в себе проблему, которая может возникнуть в связи с контактированием с заключенными, – те, конечно, сохраняются. Те, которые не имеют, попадают в зависимость. Набираются той же фени и тех же приемов общения, способов поведения: смотришь, между собой у них уже начинается какое-то кастовое деление. А молодежь очень восприимчива. Молодой человек, начинающий работать в тюремной среде – я не имею в виду нашу тюрьму, она все-таки особая, – через три-четыре года уже начинает сам рассуждать «по понятиям», «не по понятиям». Старые осужденные правы в отношению к сегодняшнему беспределу. В шестидесятые-семидесятые годы не было такого, чтобы на улице шли разговоры «по понятиям» – «не по понятиям». Тюрьма была отдельным миром, он существовал, да, но он был отделен от свободы. А сейчас он распространился по свободе полностью, захватив школы вплоть до младших классов. С одной стороны – смешно, с другой – с этим надо работать. Когда целый класс готовит вечер, придумывая себе клички и рисуя стенгазеты с соответствующим жаргоном… Конечно, здесь у нас непосредственная близость учреждения, – все понятно, дети играют в конвой и заключенных. Но ведь и там, далеко от тюрьмы, ситуация ненамного лучше.

Тайга: Я представляла, что отношения между охранниками и заключенными, да и между самими заключенными – это система взаимной ненависти. Быть может, срабатывает стереотип, навязанный обществу журналистами. Что скажете?

Островитянин: Журналисты много нагородили неправды. Взаимная ненависть – это не так. Отношения – это личное и внутреннее. Подозрительность и предвзятость – это в системе есть, конечно, но это чисто защитная реакция.

Тайга: А пьют?

Островитянин: Пить – пьют. На самом деле активных-то стрессов и нет, таких, как в военных действиях или армии. Но постоянно – напряжение, постоянно надо быть начеку. Я имею в виду, конечно, нашу колонию. Самая напряженная работа у начальников отрядов и инспекторов-контролеров. Их в тюрьме на две-три тысячи народу десять человек. Физическая угроза – это одно. Но приходится ожидать и провокаций, и требуется постоянный контроль за средой и постоянный самоконтроль. Это стресс более болезненный и острый, чем при активных действиях в рукопашном бою на войне, например.

Тайга: Володя, творчески одаренных людей в тюрьме много? Будем говорить конкретно про вашу тюрьму.

Островитянин: Вы имеете в виду и осужденных, и сотрудников?

Тайга: Да.

Островитянин: Я бы не сказал, что среди осужденных мало творческих людей. Осужденных много прошло передо мной. Из каждых, скажем, пятидесяти один да талантлив. Я проработал восемнадцать с лишним. У меня был такой рассказчик! Вологодский, кстати… И писал отлично. Конечно, и врать любил, но врал творчески, он так это красиво все умел сказать и любую ситуацию так преподнести, – его заслушивались. И вроде бы такое место занимал в тюремной иерархии – никакое: сам пошел раздатчиком в отряде.

Тайга: Что такое «раздатчик»?

Островитянин: Пищу не готовит, а раздает. На особом – да и на любом – режиме это считается непрестижным, одно из нижних мест в кастах. А он сам пошел. Авторитетом он не был, но его уважали. К рассказчикам в тюрьме всегда относились прекрасно.

Тайга: Он выступает в роли психолога? Снимает стресс?

Островитянин: Он бы мог писать, если бы пытался все это на бумаге излагать. Художники были. Музыканты.

Тайга: С ними кто-то работает?

Островитянин: В общем-то, нет.

Тайга: В принципе, это возможно?

Островитянин: Почему нельзя? Должен быть соответствующий уровень подготовки у начальников отрядов. Но у оперативников – своя работа. У режимников – своя – «держать и не пущать».. А душеспасительные все беседы лежаться на начальников отрядов, сейчас – на психологов. А на область у нас психологов – раз, два, три, – обчелся. В клубе у нас висят неплохие копии известных картин. У заключенных художников талант есть, но он не развит.

Тайга: А они бы хотели сами работать? Или, как наши литераторы, настроены на потребление уже готового?

Островитянин: Из тех, кто есть сейчас – кое с кем можно было бы. Трое пишут стихи. Есть такие, которые могли бы прозу писать. Но они для себя что-то пишут. Вообще боятся писать. Потому что проблемы с режимом. У нас-то здесь уже привыкли, что не надо трогать дневниковых записей и других всех. А раньше ведь это все отбиралось, приходилось написанное просто-напросто прятать.

Тайга: Если кто-то из заключенных что-то начнет вдруг писать – он что, станет парией? Его там презрением обольют?

Островитянин: Нет.

Тайга: Это ложный миф?

Островитянин: Совершенно ложный.

Тайга: Не было ли попыток в тюремной системе издания своего журнала у заключенных и для заключенных? Чтобы это как-то читалось, чтоб они находили для себя возможность реализовываться.

Островитянин: В этой системе, во-первых, любая печатающая техника запрещена. Издавать сами они не могут. В газете «Досье ноль-два» очень много места отдается осужденным.

Тайга: Володя, с вашей точки зрения, вокруг общероссийского тюремного состояния много ли у журналистов спекуляций?

Островитянин: Очень.

Тайга: В этой непробиваемой чернухе – что ложь?

Островитянин: Сейчас эта тема немножко успокоилась, может быть, и будут писать более объективно. Самый всплеск спекуляций пришелся на конец восьмидесятых годов. Много лжи было в отношении сотрудников, в их описании, в утверждении того, что они все опустившиеся и деградировавшие, в том, что такая жестокость с их стороны в колониях… Может быть, эта спекуляция пошла на основании какой-то одной колонии – в одной это может быть. Но не во всех. Так же, как и сотрудники-отщепенцы предают нашу общую работу. И еще очень много лжи было о воровском братстве. Остальное – частности.

Тайга: Я пытаюсь представить обстановку, в какой живут заключенные. Камеры – какого размера?

Островитянин: Камеры разные, но обычно три на три, три на четыре. Есть и очень маленькие. По норме должно быть хотя бы по шесть метров на человека.

Тайга: И это – вдвоем. Надолго?

Островитянин: Нам желательно, чтобы они все время сидели вдвоем.

Тайга: А партнер – один?

Островитянин: Желательно бы не менять.

Тайга: Эти пары между собой как-то живьем общаются, кроме перестукиваний?

Островитянин: Нет. Это исключено и запрещено.

Тайга: И дружеские отношения невозможны, как вы говорите. Тогда как складываются чаще всего отношения?

Островитянин: Конфликтно.

Тайга: Это территориальный спор или недостаток места? Что?

Островитянин: Это продолжается все то же неумение общаться. Причины конфликтов разные, совершенно мелочные. Характеры… Они не могут, находясь рядом, пытаться гибко разрешать конфликты. Бывают авторитарные столкновения, бывает так, что один от другого хочет определенного поведения, бывает, что и вообще не хочет, чтобы на него обращали внимания и сам не желает обращать внимания на другого. В конце концов проживут два-три года вместе, а конфликты в основном разрешаются с помощью вмешательства администрации. Я и начальники отрядов – мы пытаемся помочь им найти точки соприкосновения, с кем-то получается, с кем-то нет. Ведь люди очень запущены.

Тайга: А возможно ли человеку отсидеть двадцать пять лет с одним партнером?

Островитянин: Конечно, нет. Самое большое, что получилось – четыре года одна пара, и еще двое почти столько же.

Тайга: В вашу задачу входит помочь им сосуществовать?

Островитянин: Да. И подбор пар. Но в тюремной ситуации подбор приносит мало результатов.

Тайга: Бытует такая версия, что любой человек – теоретически – способен ужиться с любым другим человеком.

Островитянин: Теоретически – да. Но на практике это никто еще не доказывал. Ведь для полета в космос сколько лет людей друг к другу подготавливают! А ведь они здоровы, свободны и им помогает огромное количество спецперсонала! Наша система отрабатывалась без закона. Шеф съездил в Штаты, посмотрел, как там организовано, но ведь это – там…

Тайга: Но ведь сосуществование вдвоем, со случайным человеком на десяти квадратных метрах, сосуществование круглосуточное, всегда на виду – это же чудовищная пытка даже для очень верующего и терпеливого человека. Почему – вдвоем?

Островитянин: Одному очень тяжело. Тут хоть какое-то общение. Кроме того, двое друг друга контролируют. Надо, конечно, разрабатывать для такого учреждения перспективную систему. Мы с начальником пытались готовить такого рода проекты законов: после, допустим, пяти лет отсидки систему изоляции нужно каким-то образом ослабить. Желательно было бы увеличить количество населения в камерах, но для этого нужны большие камеры, а это невозможно чисто с экономической позиции. Ну, пусть там было бы пять человек, с которыми заключенный прожил бы в относительном согласии еще пять лет. Потом сделать третью ступень полуоткрытого типа: на Западе есть такой опыт, когда камеры на день открываются, и заключенные могут в пределах этажа или корпуса свободно общаться, переходить с места на место, заниматься какими-то предпочитаемыми делами, хотя бы, скажем, телевизор посмотреть. На ночь все возвращаются в свои камеры, и камеры запираются. А лет через пятнадцать чтобы у людей была возможность перейти в систему общежития в пределах зоны. Для человека отбывание наказания имело бы перспективу расширения общения. Да и наш смысл работы в том, чтобы учить их общаться и нормально контактировать, находить общий язык и точки соприкосновения, чтоб они могли освоить гибкое поведение, и постепенно их социализировать. И если мы из сотни пришедших к нам выпустим, предположим, через двадцать пять лет десять человек, то чтоб это были люди более-менее приспособленные для общения.

Тайга: А не проще ли с самого начала не создавать таких условий, которые непоправимо калечат людей, чтобы потом их приходилось социализировать? Это невозможно? Опасно?

Островитянин: Это в значительной мере опасно. Отбор безусловно должен быть.

Тайга: Я пытаюсь проиграть в воображении все, что вы сказали: два человека в комнате, обреченные друг на друга. Если не пожизненно, то на годы. И все, что у них есть – это они сами. Двое, будь то супруги, друзья, и уж тем более, не дай бог, ни то, ни другое, – ведь они вынужденно вступают в интимные отношения – не в сексуальном смысле, а в смысле вынужденной, практически физиологичной близости – они спят и умываются в одном помещении, у них там же туалет, они не могут скрыться друг от друга ни на секунду. Это все противоестественно, если это не духовные или супружеские отношения. Да от такой невыносимой близости даже самые терпимые супруги осатанеют! То есть человек ставится в условия, которые пыточными не выглядят, но на самом деле чудовищны, уродливы и не могут не калечить. Социальная стабильная группа, в которой могут автономно разрешаться конфликты и обеспечивающая нормальный приток информации, предполагает наличие каких-то определенных типов характеров и каких-то ролей. При тюремном одиночестве вдвоем люди лишены этого невидимого скелета, удерживающего относительное здоровье при общении. Обреченность на другого человека в закрытом помещении у меня вызывает полный ужас. Наверное, хуже этого уже только прямая физическая боль. Почему бы все-таки не строить жизнь группами в вашей тюрьме? Что мешает? Соображения безопасности или просто дурная привычка?

Островитянин: В первую очередь, конечно, соображения безопасности, потому что люди деформированы очень сильно.

Тайга: Безопасности для кого? Для социума?

Островитянин: Для них самих. У нас есть группа заключенных, которые совершили преступления, уже находясь в тюрьме. И, во-вторых, надо заботиться и о персонале – все-таки двадцать пять лет, если считать от нового Кодекса 96 года. А до этого времени, то есть когда они сюда прибыли, у них было пожизненное и никаких перспектив не было вообще. Были и попытки побегов, в Вологде была предотвращена попытка захвата заложников для побега, и не только… А законодатель такой, что подготовил для пожизненников – двухместная камера и три вида условий содержания, а разница между условиями содержания вообще маразматическая. Десять лет они отсиживают в строгих условиях, а затем десять – в обычных. А «обычные» отличаются от строгих тем, что заключенным увеличивается количество посылок в два раза, появляются длительные свидания и количество коротких свиданий увеличивается. То есть подход чисто формальный. И еще через десять лет все это же самое увеличивается еще в два раза. Но по сути ничего не меняется. Сколько кодекс вышел, я пишу к замминистра и выше, и из Москвы приезжают люди, в том числе и один из тех, которые готовили этот законопроект, причем принят с учетом – якобы – наших предложений! А их никто не учитывал. Он приехал, посмотрел… и ничего. Диссертации писали по поводу пожизненного лишения свободы на основе переданной мною информации. Вот и весь отклик, глупость чистой воды. Ведь только в самом начале отбывания срока восемьдесят процентов заключенных поддерживали отношения с родственниками. Через десять лет их было сорок процентов. Еще через десять вообще никого не будет! Двадцать лет пройдет – ну какие родственники? Кто будет им письма и посылки слать? Кто будет к ним на свидания ездить? Мы с девяносто шестого года, полка Кодекс не вступил в силу, стали разрешать длительные свидания, пусть ограниченно и с жестким выбором, но давать стали. Ну, и что? За год к шести – из ста с лишним - человекам кто-то приехал. Что же касается посылок – то это проблема, большинство ведь не богачи, родители у многих заключенных – пенсионеры. Я понимаю. – вор, он сидит, в законе признанный, так братва ему все время шлет все, телевизор – пожалуйста. Телевизоры в камерах разрешены. Я добился, что даже плееры разрешили, но сколько добивался – ведь плееры нигде в законе не указаны, ерунда такая, это ж не магнитофон, он же ничего не записывает. А человек хоть музыку слушать-то может! Радиоприемники разрешили. слава Богу. И телевизоры. Но это – если ты вор. Тут братва гуманитарную помощь как-то организовала недавно, администрация отказалась – с этим миром лучше не связываться. А если не вор, и мать с отцом – пенсионеры, едва перебиваются, ну что они на свою пенсию ему отправят? Вот и все – двадцать пять лет он один в камере.

Тайга: Здесь богатейшие материалы для научной работы. А охотников этим заниматься нету?

Островитянин: Материала у меня уже выше головы. Исследования я проводил последние пять лет. К сожалению, в наших условиях пожизненного содержания я не могу сделать большую выборку по заключенным – не хватает контингента.

Тайга: А космонавтов готовим… Здесь вот она, – и натура, и практика, – приходи и с ней работай, просто жалко, хоть какую бы пользу приносило эта мука…

Островитянин: Никому сюда не хочется. Знаете, как на общем режиме заключенные нам говорят? «Я-то свой срок отмотаю, может, и досрочно, а тебе всю жизнь на эти стены добровольно смотреть…»

У меня помощница была здесь, в психологической лаборатории. Сделала диссертацию, уехала защитить и больше не вернулась. Женщинам здесь, в тюрьме, вообще делать нечего. В женской-то тюрьме женщине из администрации тяжело. А мужчине там вообще не выдержать.

Тайга: А кто более неуправляем и более жесток – женщины в заключении или мужчины?

Островитянин: Женщины, конечно. Естественно, – они же более эмоциональны. Мужчины, если и пытаются организовать бунт или побег – они готовят его, там действительно расчет. Эмоциональные вспышки, конечно, бывают, но они не имеют такого тотального влияния на других. Хотя бывают и бунты, и массовые беспорядки, вспыхивает, конечно, но нечасто. А в женской тюрьме если уж бунт – так волной накрывает весь контингент. У женщин все очень близко и непосредственно. Если они дружеские чувства проявляют, то тоже до полной самоотдачи. У них все чувства наружу, потому что они сами нуждаются там… Вообще у женщин в колонии все построено так же, как у мужчин, и в основе отношений лежит отторжение и неприятие. А чувства-то им нужны. Поэтому, если дружеские чувства возникают, то это все – буря эмоций.

Тайга: Они дружат между собой в тюрьмах?

Островитянин: Женщины – да. У мужчин такого я не встречал, у женщин есть. И необязательно это связано с сексом. Хотя есть и семьи – этого полно.

Тайга: Здесь работая, вы себя чувствуете в неволе?

Островитянин: Частично да. Но ведь если работа интересная, то ее не воспринимаешь как работу вынужденную, как необходимость. Она становится как жизнь, на ней выкладываешься. Но я рекомендую людям творческим, чтобы с ума-то не сходить, нужно, кроме творчества, иметь что-то в запасе. Если не получается что-то с писаниной, надо, чтобы был еще какой-нибудь канал, чтобы реализоваться.

Тайга: Вы по каким параметрам чувствуете себя в неволе? Что ограничивает? Что давит?

Островитянин: Во-первых, любая работа со временем надоедает, насколько бы она интересной ни была. А во-вторых, вот это, это и это ты делать обязан. В третьих, я не могу заняться тем, чем хочу в настоящий момент. Но так – каждый человек. И самое удручающее, что я не могу свой досуг посвятить тому, чему хочу. Например, сходить в театр. Или с женой в ресторан – ну, хочет жена у меня побывать в ресторане, она никогда там не была, а куда я ее тут!..

Тайга: Ландшафт угнетает?

Островитянин: Угнетение бывает связано не столько с ландшафтом, сколько накладывается на него внутреннее состояние. А некоторые священники, которые сюда приезжают, говорят, что атмосфера над тюрьмой будто проклятая. Очень тяжело. Все, кто побывал здесь, говорят, что очень тяжело.

Мы-то уже привыкли. Но все равно это вот угнетение уже – стереотип восприятия. Говорят, что сама атмосфера гнетуща, а мы уже не ощущаем. Может быть, и есть.

Тайга: Конечно, не может не угнетать. Все равно эксперимент нечистый: знают, что здесь тюрьма. Если бы знали, что монастырь, говорили бы, что столб света стоит. Это я предполагаю просто, потому что на самом деле просто боюсь обратиться к собственным чувствам.

Островитянин: Здесь священники каждый год все освящают. Празднуют день основания монастыря… семнадцатого февраля. А в июне приезжают воду святить. Эти традиции на некоторое время заглохли, потом восстановили их. Здесь же когда-то ярмарка была, и открытие Алексеевкой ярмарки много лет праздновали!.. Освящают, но вот… Все равно давит.

Тайга: Избыток страдания, видимо. Итак, дружбы быть не может, это уже понятно. А какие-то элементы сострадания возникают друг к другу? Или жизнь в отчуждении – единственный нравственный закон тюрьмы?

Островитянин: Каждый сам по себе… Каждый сам по себе. Крайне редко, но возникает что-то… Таких людей единицы. Проявляется что-то такое… К религии это вообще не относится, заключенные к ней равнодушны. В основном, конечно, идет только защита друг от друга.

Тайга: Значит, сострадание – это роскошь? Так получается… значит право сострадать – дар?

Островитянин: Для любого человека. Я считаю, что сотрудник должен уметь сострадать. Когда приезжал из Москвы представитель патриарха, священнослужитель, бывший афганец… Пришел, долго и прочувствованно говорил речь о том, что, мол, да, нужно сострадать и сочувствовать, такой грех, нужно помочь раскаяться… говорил прекрасно! Потом прочитал прикрепленные к дверям пожизненно заключенных таблички, на которых описано, кто что натворил. Он прочитал, побледнел, сказал: «Кому грехи отпускать?! Этим, что ли?!!» Развернулся и ушел.

Тайга: Еще вопрос нехороший и беспардонно журналистский: если человеку предстоит сесть в тюрьму или попасть сюда, вот что бы вы, психолог, ему порекомендовали. Как настроиться? Вот есть факт, и он уже неизбежен для кого-то, и если бы у вас была возможность настроить человека для того, чтобы он мог себя сохранить и все-таки жизнь дожить по своему естественному сроку со своей судьбой, которую уже не переменить, – что бы вы ему сказали, если бы он мог вас услышать? На что он должен быть ориентирован для душевного самосохранения?

Островитянин: Скорее всего на то, чтобы ничему не удивляться, никогда не выставлять себя напоказ и никогда не давать себя в обиду. Сохранять спокойствие. Все.

Тайга: Этого достаточно?

Островитянин: В большей мере – да.

Тайга: А почему не выставлять себя напоказ? Почему нельзя себя продемонстрировать, например?

Островитянин: Это чревато последствиями. Надо знать, где, когда и перед кем можно себя продемонстрировать. Если ты не сталкивался никогда с этим, если попадаешь в следственный изолятор, где камера битком набита, не зная, кто там находится, начнешь себя демонстрировать, то не знаешь, на кого нарвешься.

Тайга: А на каких уровнях и в каких пределах возможно сопротивление тюремной среде? И возможно ли вообще?

Островитянин: Сопротивление в любом случае у человека возникает. У любого человека, который первый раз туда попал, невольно. Начинается отторжение от среды. Самая большая проблема тюрьмы – это следственный изолятор, именно там люди получают самый большой заряд ненависти. Камеры битком набиты, и, хоть и камеры, но совершенно бесконтрольны. Двадцать, тридцать человек в камере – сразу же устанавливаются очень жесткие отношения. Если там беспредельщики, они будут силовыми методами добиваться себе удобств. Хорошо, если в СИЗО вор попадет или авторитет, который придерживается более-менее старый позиций, – там хотя бы беспредела не будет. Там, где шушера беспредельщики, сразу, с налету, начинаются провокации и всякие испытания, гонения, сразу же смотрят, как себя человек поведет. Если он сохраняет присутствие духа и спокойствие и осторожность – не трусость, а именно осторожность! – и уверенность в себе, – тогда, в общем-то, отступаются. Но можно нарваться и на психопата.

Тайга: А насколько психологическая проработка программ результативна здесь? С вашей точки зрения, ваша работа дает результаты?

Островитянин: По крайней мере для обеспечения нормальной – в нашем понимании – изоляции и безопасности – да, результаты есть. О каком-то всерьез возможном перевоспитании говорить, конечно не приходится. Но по крайней мере страшных эксцессов у нас нет. Они уже не возникают.

Первое время сотрудники к моей работе относились скептически –что, мол, может дать твоя психология? Я им давал какую-то информацию предупреждающего характера: что у человека крыша едет, или что он способен на нежелательный эксцесс. Мне поначалу не верили, говорили, что как, мол, мы можем использовать недостоверную информацию, высосанную из пальца? А потом была пара случаев – два предсказанных членовредительства – когда к моей информации стали внимательнее относиться.

Тайга: Суицидных попыток много?

Островитянин: Все попытки самоубийства бываю в первом месяце, даже в первые дни после поступления. Это возможно контролировать. Когда люди сюда приходят, я помогаю. Я постоянно беседую с теми, кто приходит первые дни – с ними надо общаться. Самоубийство у нас было, в самый первый заезд, уже давно. И было еще две попытки самоубийства у одного осужденного, но это работа уже чисто личностная. Уже полтора года никто таких попыток больше не предпринимает. Так что предвзятое отношение сотрудников в отношении полезности психологии удалось немножко поломать.

Тайга: То есть – люди предпочитают жизнь?

Островитянин: В любых условиях!

Тайга: Это вызывает уважение, надо сказать.

Островитянин: Ну… Если б это было неподконтрольно и мер бы не принимали, так процентов десять, а то и больше, уже давно бы порезалось бы. Ведь к тому же многие способны еще раз совершить преступление, тяжкое, чтобы добиться расстрела. Все-таки двадцать пять лет…

Тайга: Так двадцать или пожизненное?

Островитянин: Двадцать пять – это срок, который необходим для того, чтобы получить шанс на условно-досрочное освобождение. Так – пожизненное, конечно.

Тайга: И что же с этим шансом? Он реален?

Островитянин: Тот, кто еще отработает после нас пятнадцать-двадцать лет, – не думаю, что он кого-то выпустит. Мы разговаривали на эту тему с Антоняном – несколько раз приезжал сюда профессор, он у нас ведущий специалист в системе тюремной психологии. Он сказал, что лично он никогда бы не дал заключения, что какой-то заключенный «исправился».

Тайга: Заключенные работают?

Островитянин: Да. Но мы не можем обеспечить их работой полностью Когда есть работа, когда нет.

Тайга: Они хотят?

Островитянин: Все! Ну, не может человек выдержать в камере, постоянно слоняться! Ведь он у нас в таком режиме, что лаже в течение дня лечь не может на кровать, не имеет права. Он сидеть может только на табурете. В выходной день разрешается после обеда час полежать на кровати. Или, если он в отпуске – тогда тоже.

Тайга: Что?! В тюрьме – отпуск есть?

Островитянин: Да.

Тайга: Господи, но от чего?!

Островитянин: Две недели в год он может отдохнуть. В отпуске ему разрешается лежать.

Тайга: Володя, я верю в ваше профессиональное чувство, но все-таки тюрьма – это преступление.

Островитянин: То, что делается государством, не называется преступлением.

1999 г.

P.S. 2002 г.

Володя Островитянин уже два года без работы. Он был уволен в отставку по состоянию здоровья – практически потерял зрение. В 39 лет. Живет все на том же острове. Двое детей. Его супруга Елена по-прежнему работает учительницей в крохотной поселковой школе – это дает возможность не оказаться выселенным из ведомственного жилья. Перспектив однажды оказаться вне влияния тюремной зоны у этой семьи нет.

И еще хочу добавить, что «выход из тюрьмы» после увольнения, после почти двадцати лет работы в тюремной камере с рабочим графиком входа и входа оказался для этого человека не менее драматичен, чем для заключенного, отсидевшего срок. Владимир не хотел «на волю». Он рвался обратно в тюрьму.

* * *

Стихи

* * *

Забавный мальчик, грезящий мечтою,

В глаза мадонн

глядящийся с тоской...

В аллеях бродит ветер городской,

И бредит осень горечью и болью.

А ты уснешь, прижавши к изголовью

Неистовой и трепетной рукой

Ее волос неласковый покой,

Наивно показавшийся любовью.

И скажется, и сложится в слова,

И, может быть, вскружится голова...

Но только сон...

Качнувшись отразится

На стынь луны угрюмость фонарей,

Поищут губы: “где ты, обогрей...”,

Заплачется полуночная птица...

* * *

Рассвет затянут пыльной пеленой,

То ль там дымят невидимые трубы,

То ль облака... Зарю всего одну бы

Увидеть этой странною весной.

Но пролит мир под полог ледяной

Как взор чужой, бессмысленный и

грубый,

Как призраков придуманные губы,

Что в спешке сна целуются со мной.

Не оттого ль столь хмуры наши лица

Столь солона озерная вода,

Что солнца опечаленная птица

Давно не вьет рассветного гнезда,

И повторяешь ты, что никогда

Того, что было, с нами не

случится.

* * *

Услышишь ли, когда меж нами нить

Как паутинка: тронь - и оборвется,

Почувствуешь,

как больно сердце бьется,

Пытаясь хоть надежду сохранить?

Смогу ли я понятно объяснить -

Не в глубину ль бездонного колодца

(Она смертельно, глухо отзовется) -

Что значит эта тоненькая нить?

Я сам себе кажусь на свете гостем,

А там внутри, в обыденной коросте,

Горит, горит лампадная свеча -

То миг за мигом в сумрачные бездны

Роняя свет живой, но бесполезный,

Душа тебя зовет, кровоточа.

* * *

Спокойствие рождается во мне

И тонет взгляд

в бунтующем просторе,

Где с грохотом валы швыряет море

На россыпи прибрежные камней.

Но, бурей пьян,

вдруг в пенистой волне -

Мираж, фантом

с безумием во взоре -

Сорвусь туда и ярко вспыхну вскоре

Средь мириадов брызнувших огней!

Я сам как океан, и сам - волна,

Парящая меж пропастями птица,

Жемчужина таинственного дна

И редких звезд ночная вереница...

У чувств и слов -

мгновеньем живы лица,

Душа вмещает все. Она одна.

* * *

Тревожный мрак внезапно ослепит

Волна огня - и в ночь окно

раскроет

Грозы порыв - и нет нигде покоя,

Все ждут, никто, никто уже не

спит.

Земная ось, вертясь, во мгле

скрипит,

Мешая нелюдское и людское,

Свершает круг свой колесо мирское

На перепутьях судеб и орбит.

Что нам еще сегодня предстоит,

Что сердце ждет,

что ищут наши руки?

В пустынной тьме -

предчувствие разлуки...

Упавший в ночь слепой метеорит

И в плеске волн родившиеся звуки

Пусть кто-нибудь словами повторит!

Молитва

Не дай, однажды, Господи, уйти

Совсем, во тьму,

в осеннее ненастье,

Лишь маету оставив позади

И не познав неведомое счастье!

В карманах лет сумел бы наскрести

Я серебра на жалость и участье,

Когда б не пепел, ноющий в груди,

Не лезвием сожженное запястье.

Но разве ж мне вовек не суждено

Ни утереть

ни чьей слезы печальной,

Ни удержать

ни чьей руки прощальной,

Ни разделить горбушку и вино?

О, Господи, не дай упасть на дно,

Без этого,

сознательно ль, случайно ль!

Дуэль

Плащи в снегу.

Барьер. Скрипят шаги.

Метель.

Стволов пронзительные льдины,

Кровавины рассыпанной рябины,

Смятенный вздох,

слепая дрожь руки...

На белом тенью - черные круги.

Сквозь красный мрак

явился зрак звериный -

В сплетенье жил

телесной сердцевины -

Ознобом электрической дуги.

Качнувшись, пал.

Чужой вороний крик...

Прервался стон.

Открылся тайный лик -

Нагой, сторонний,

мертвенно-восковый...

Кивнул, немой, ушел...

Возок во мгле...

На синем припорошенном челе

Уже венец просвечивал терновый!

* * *

Судьбу не стану милостей просить:

Я тем богат, чем вовсе не владею,

А то, к чему однажды охладею,

Всегда излишне, мучаясь, носить.

Но захочу потери воскресить -

И памяти бессильем тяготею:

Не оттого, что помнить не умею,

Но бесконечно жаль произносить.

Ошибок прежних поздние прозренья,

Усталость неисполненных желаний,

Надежд и дум несбывшиеся сны

Бредут во мне как странные

виденья,

Как спутники чужих воспоминаний,

Почти лекарство - боли и вины.

* * *

Порой желаньям лучшим вопреки,

Вольны, как недолюбленные чада,

Ослушные и буйные стихи,

Сбегают из ухоженного сада.

Канонов обветшалая ограда

Не держит их капризной чепухи,

Пырей, чертополох и лопухи

На пустырях - им большая отрада.

Их не влечет пустой парадный лоск

И критики пощечины не ранят...

В свече души они совсем не воск,

А жаркое, бунтующее пламя:

Цветущее без нашего участья,

Оно лишь то,

что надобно для счастья.

* * *

Сошел закат, бранясь и причитая.

Темнеет. Лишь прожектор на тюрьме,

Разрушенная церковь на холме

И месяца большая запятая.

И где же ты, кондовая, святая?

Неужто здесь, в сгущающейся тьме,

Страницы жития покорные листая,

Еще живешь? В своем ли ты уме?

От прежних сел остались пепелища,

Жильцы их перебрались кто куда:

Одни с крестом на нищие кладбища,

С котомками другие в города.

И все мы, Русь, как будто на

чужбине,

Прохожие и дачники отныне.

***

Высказаться?

© Островитянин