Давид Паташинский

стихи

 
 
 ПРАЗДНИЧНОЕ
 
 Полночь формой строки повторяет вертел.
 Пальцы включают крик за кудрявый вентиль.
 Свет, опадая, сам перейдет на убыль.
 Шорох за дверью - как из оглохшей кузни.
 У потолка игрушечный бродит туполь,
 крыльев прозрачных неосторожный узник.
 Рот открывает сладкая влага клетки,
 лая ответ в позиции однолетки.
 
 Этой кухне так не хватает балки.
 Плавая мелко в стеклянном проеме банки,
 сахарный чай спрятан в еловый карцер.
 Тело ползет назад на двуногом стуле.
 Что-то опять рассматривающие пальцы
 сделали в качестве знака мешочек дули,
 словно спросив - других не узнал дорог ли в
 функцию голоса, ждущую иероглиф.
 
 Утром шаги прозрачны, как ночью листья.
 Впадину зеркала не обнаружить кистью.
 За осторожной пленкой увидишь больше,
 только закончив прогулку, оставшись рядом,
 если зеленое пламя в глубокой толще
 тихо поет, играя проникшим взглядом.
 Ночь опадает медленно, словно плачет.
 Бабочки крыльями тень мою обозначат.
 
 *** 
 
 Я оставлю вам, о чем я вам оставляю,
 поднимая голову куколки-неваляя
 куполами на фоне снега. Змеей. Подковой.
 Золотым кузнечиком в устрице стрекотанья.
 А она во сне бы раздулась очкастой коброй,
 оставляя тайну, пустую, как яд в стакане,
 что тарелку давит острого зла колечком,
 над мышиными городами расстилается смуро
 дым одичания. Перебежав конуры,
 прыг за печку. Раздается осечка,
 вместо выстрела полностью звук скукожив,
 и на коже потенциально синим
 появлялись. Боже, только тогда похоже,
 если время идет, от него и спаси нас.
 
 ----- М О Л И Т В А -----
 
 Только осталось, что, понимая, вторить:
 радость за нас в обиде, стыде и скорби.
 Сердца рычаг поворачивая до упора,
 прошептав себе на ухо - а испытать восторг бы.
 И на поляне высыпано без толка,
 только рычит пойманная двухстволка.
 Кто-то схватил ее, горла ее спекая,
 и догорает в камине вода сухая.
 
 Каждого встречного не иначе, как Гансом,
 пряча в сторону, чтобы зайти им с тыла.
 - Пир на славу вам, удалые поганцы!-
 И улыбался, в коих зеро застыло.
 Сказки в сторону. Что юродивых щупать,
 лучше вырыть заводи для пушистых,
 что уловить - прелестная извращуха,
 и обнимать затем, как седую шизку.
 
 Два ствола изогнув на растяги,
 так костяк выпятив горделиво,
 что, обнаружив рыло свое сутяги,
 губы свешивая, как чугунные сливы,
 прочь уползал, след присыпая перцем,
 дело сделано пуще, чем шито-крыто.
 А изнутри, заставляя еще сопеться,
 билось сердце, как жаба под тем копытом.
 
 Ты, убивец, только ли ты простак ли,
 чем-то сродни мнимому музыканту.
 Утром бабочки, как ушастые капли,
 умирали заранее, до прихода заката.
 Их полетом ревел рассеченный воздух,
 отпечатками крыльев захватан по холст по самый,
 а навстречу, съев и птенцов, и гнезда,
 падали аисты рваными парусами.
 
 Мой молчок. Десять моих несносных.
 Восемь моих обиженных. Шесть нескромных.
 Зубы забыв, пульпа крадется в десны,
 челюсть сама перехватывает патронник.
 Холод эмали плошки, желе изюма
 пальцы дробят, рядом на полке крокус
 смотрит, какую выберешь ты стезю на
 волю, если всего переделал в окись.
 
 Мой бесконечен шаг. Я не стану пачкать
 руки в грязи. Если пустая пачка,
 больше вези. Я не умею шуток
 новых шутить, разве в чужой светильне,
 если кричит трогательно - пусти мне,
 пояс твой новый так неподдельно джутов.
 
 Полочка. Ящик для мыла. Плевок в кастрюле.
 Жизнь эта вся выдавлена до блеска.
 Мне бы наяривать нежные люли-люли,
 не появляясь из своего подлеска.
 Пучит глаза рыбья порода древних
 северных тех народов. Отбой. Побудка.
 Жди навсегда, если еще царевна,
 если меня - я появился будто.
 На голове - платок забавного ситца,
 ноги в рогожу ткнул. Показал косицу.
 Глаз то горит, то озорно потухнет.
 Так улыбнулся, что закричал на кухне
 в ужасе чайник, в пар исходя и кашель.
 Вот он, какой я - всех и милей, и краше.
 
 Гулкая плесень падает в гадкий профиль,
 весь бесполезен, не заводя силка и
 в эту затею. Оттого так бесправен.
 Впрочем, таким же способом обесстрофен,
 меру свою темных сует алкая,
 тем избегая свойственного потраве.
 
 Слушая, сколько осталось еще качаться
 в этой петле, вздувшейся, словно вена
 утром выходит из почерневших тканей.
 Как там мои верные дерьмочадцы,
 все еще ищете лапою дерзновенной
 бросить в меня, чтобы не плакал, камень?
 
 Я замерзаю. В тихой ходьбе бессонной
 жду, как попутчика, тень свою. Деревянно
 ловит стопа отражение небесовно -
 - это не зеркало, так что потеря явно
 здесь обнаружена. Далее, (скобки, скобки,
 как ты забыл тетку в тулупе твердом?
 Помнишь, ты посадил ее на закорки,
 и кулаки раскачивались, как ведра,
 что с коромысла?) Мы с Леонардом Ганом
 птицу летучую в лет полюбили хапать.
 Он - из нагана, выглядя разбеганом,
 я - из пальто, пользуясь формой драпа.
 Пили затем из пакета кефир фруктовый,
 розовой пеной отметив победу. Честно
 мы одержали. Подумать такое. Что вы,
 пусть нам свидетелем будут ночные чресла
 этого озера. В нем утопив добычу
 птичьего веса. И камышом неслышно.
 Это, конечно, выглядит так обычно,
 что необычно выглядеть только слишком
 смелым заходом. Время к пяти стервозно
 тукает плоской спицей назло, напрасно.
 Рядом седой от перекура воздух,
 а говорят, это бывает разным.
 
 Как освежитель крови гуляет в жилах,
 что не ноже играет моя находка.
 Так, понимаете, неподалеку жил от
 шею свернуть и заболеть чахоткой.
 
 Что ты лепечешь, губы свои кармином,
 чай тебе в кофе, девку тебе в штанину,
 смех тебе в сердце, чтобы хотеться стало,
 сахар в камин тебе, чтобы текли кристаллы.
 Ветер тебе в душу, пятак в смотрельцы,
 чтобы старался будущее узнати,
 долгого стона, что оставляют рельсы,
 крепкого сна тебе, вечно слепой лунатик.
 Душу тебе по ветру. Снег на спину,
 чтобы откинул напрочь и падал ниц твой
 взгляд соляной. В уши тебе - рябину,
 музыку свежую, только что из мясницкой.
 
 Пой, мой народишко, песни свои о хлебе,
 все твои хляби звонкая мгла засыпет.
 Я пропою единственный свой молебен -
 плач свой усталый об утреннем недосыпе.
 Утром, когда пойду ночеваться, рухнет,
 так что кровать ответит мне невпопадом.
 Так и усну, и новые сны сотрут мне
 ту, что под веками, льнущую к ним лампаду.
 
 опыты
 
 скажи ты не хочешь считать мне колонны
 что ветер оставил под ветром зеленым
 
 поклоном себя на себя умножая
 когда убежал я не в силах ножа я
 к себе прикоснуться вот верная чара
 отчаяньем лучше себя замечая
 мне снова навстречу предсмертие гунна
 гуляло по плахе улыбок лагуны
 в себя окунулись да ну их и ну ли
 и птицы-настурции встрепенулись
 из них только вороны нет глухаря я
 которого глупо на крест примеряя
 когда почему неужели а если
 и даже не очень на твердом как кресле
 
 
 одну за одной я курю их успеваю просунуть глаза
 в промежуток между роялем как он жуток
 и лакирован каждый припухлый за
 ним восседает на голове нимб как шляпа
 господа иисуса-болвана бодхисвана
 был проще не быя а я каламба
 калабаламба а не я яхонтовая сочинья
 альфред гладоян гарантия голояда
 
 
 одну за одной три четыре не счесть
 не с чем их проглотить нет воды уйди
 или оставь оставленное в груди ладьи
 и когда нет звонкий голос имажемент
 или обычный флажковый взмах
 отпечатанный в умах или других закормах
 одно огарок соснов как ты протяжно дно
 притяжь таких как не совсем ты
 еще не остыл тогда обнимай ее
 смароён звуковит как агарокад
 смертная ты еще не забыла меня
 ах ты блядь глиноживая тоска
 немедленно смясь продолжая себя сочинять
 
 
 а это удобно если ты бодоног
 или просто бык в обнаженном растворе ног
 кто-то был былоглаз глаза утонул
 не удержав в пазухе околобровных скул
 
 и не скажи возле не кличь ку-ку
 ку-ку во весь неуставший вдох
 выдыхает так и курю их ку-
 рю легкие полный дымом бидон
 
 одну за одной люби не люби дыши не дыши
 в жареных попрошайчиках много не пропустить
 ошибочно грудь сама замеряла аршин
 сырой земли хочу в ночь кресты ть
 му заполнили над ними себя летя
 был вероятно я эти гробы
 предварительно над телом перекрестясь
 где сейчас я не умею быть
 
 19.05.87